Прожить апрель

Кто мы, незнакомцы из разных миров?
Мы - случайные жертвы стихийных порывов.
Знаешь, как это сложно - нажать на курок...
Это мир так хорош за секунду до взрыва...

Fleur «Русская Рулетка»



Я умру послезавтра.

Сегодня ночью я проснулась оттого, что перестала дышать. Меня вытошнило, и рвота была кисло-сладкая, с примесью крови. Я долго откашливалась в ванной, ловя ртом глотки воздуха, как рыба на песке.

Я умру. 

Вчера мне сказал об этом врач. Не прямым текстом, конечно. Он тактично прятал глаза и по-идиотски смягчал голос, называя мой диагноз. Белобрысая медсестра любезно притащила мне пузырёк нашатырного спирта. Как будто ждала, что я упаду в обморок, услышав о злокачественном образовании в правом лёгком и расползающихся по телу метастазах. А я сидела на стуле ровно, вполне адекватная и спокойная. Голос врача опустошал мой мозг, как вирус пожирает данные из компьютерной программы. Я решила, что жить мне осталось ровно пару дней.

Самое неприятное, что умирать придётся в апреле. Когда тепло, когда как на дрожжах жирнеют почки и исступлённо мяукают коты. И пока одногруппницы будут убегать от разъярённых мам на свидания, я буду медленно подыхать в обеззараженном больничном карцере от облучения и химиотерапии.

Мои волосы будут постепенно выпадать, а руки медленно превращаться в кости. Мама будет подправлять иголку от капельницы в моей вене и повторять, что всё будет хорошо. Будет втихушку тереть мокрые заплаканные глаза и натягивать на лицо глупую радостную гримасу.

А мне будет семнадцать лет.

Живи быстро, умри молодым. Да будет так.

Только жить быстро никогда не получалось. Понедельник накатывал лениво и медленно, мгновенно становясь вторником, а потом всю неделю тянулась одна сплошная среда – вплоть до субботнего вечера. Уроки и гимназия на завтрак, рефераты и конференции на ужин. Бешеная гонка вприкуску с парой бутербродов и литрами кофе.

Врач сказал, что я, может быть, вылечусь. Если  буду систематически пить таблетки. Если на них не возникнет необратимых побочных эффектов. Если организм окажется настолько сильным, что сможет их побороть. Я сидела на отвратительном белом больничном стуле и не слушала.

Я решила, что проживу эти два дня до начала мая полной жизнью, и мне всё равно,  что будет дальше. Мне осталось немного. Прожить апрель.

* * *

Чего людям не хватает для полной жизни? Мне не хватало человека, которому ты сможешь позвонить, когда тебе настолько плохо, что не справишься сам. И если он есть, можешь считать, что ты счастлив.

…Нас познакомила Алания, город крепкого кофе и любви на одну ночь. Я знала его всего один день. За этот день мы успели встретиться, познакомиться, влюбиться и навсегда расстаться.

Его звали Кирилл. Ему было почти восемнадцать. Худенький и невысокий, с пушком над верхней губой и чёрными волосами, он учился на физмате, где изучал нанотехнологии и физику плазмы.

Он был по-странному вежливым. Такими, наверное, были рыцари в девятнадцатом веке. Он умел мастерски поддерживать разговор.

Учитывая его бессмысленность – особенно.

Это всё, что я узнала о нём к вечеру. А ночью мы пошли на море.

То есть, это я его туда позвала, если быть совсем честной. Я сказала, что мне нужно бросить монетку, чтобы сюда вернуться, и что вечером Средиземное море кажется белым от фосфора. На самом деле мне, конечно, и монетка, и фосфор были до лампочки, и он это, наверное, понял. Мы прошлись по песку, шлифованному мелкой скользкой галькой, и я скинула туфли, чтобы было легче идти, и камешки впивались мне между пальцев, и ветер развевал мои волосы.

Мы сели на шезлонги рядом с берегом. Я улыбнулась. Он сказал, что у меня чудесная улыбка. Я улыбнулась ещё раз. Он сказал, что у меня, должно быть, много поклонников. Я язвительно хмыкнула про себя и улыбнулась опять, подумав, что это уже выглядит глупо. Он посмотрел на меня, как на полную дуру, и тоже улыбнулся. Разговор явно не клеился.

- Чем вы любите заниматься?

- Ну-у, я… - меня заклинило. Скромность вперемежку со страхом вгоняла меня в ступор.

- Вы, наверное, любите читать? – с надеждой спросил он.

- Угу, - выдавила я и уставилась на море. Месяц, больше напоминавший косо обрезанный ноготь, нелепо свисал из-за гор.

- А что вы любите? Классику? Вот мне очень нравятся романы Достоевского. Вообще на мой взгляд, очень актуальный писатель. Вы, конечно, слышали о почвеннических течениях в его творчестве?

Я кивнула. Я понятия не имела, что это за почвеннические течения, но предпочла не возражать. Наверное, нужно было сказать, что на самом деле мне пятнадцать, а не семнадцать.

- Да, я тоже люблю литературу девятнадцатого века, - ответил он на мой кивок.
Казалось, он разговаривал сам с собой.

Я слушала его, затаив дыхание, хотя мне было плевать и на Достоевского, и на  постмодернизм, и на эту непонятную литературу.

- А я ведь тебя сразу заметил, ещё там, в переходе. Ты была такая недоступная… как
Незнакомка из стихов Блока, - сказал он, посмотрев мне в глаза так, как будто собрался прожечь взглядом.

А потом он сел со мной рядом и начал целовать меня, всю меня, лицо, плечи, волосы, скулы, руки, много-много раз, без разбора. Я сидела, ошалелая и не своя, и думала, что всё не так, так не должно быть. Я сидела спокойно, хотя на самом деле меня трясло от агонии и эйфории.

Я вскочила с лежака. Он сидел, опершись локтем на шезлонг, потерянный и какой-то раздавленный.

- Я знаю, что я мерзкий и противный.

В моей груди что-то поднялось и закричало, но я не смогла разобрать слов.

- Просто я завтра уезжаю… и знаю вас всего пять часов.

Он поднял камешек с земли и что было силы бросил его в волны.

Мы возвращались домой по песчаной насыпи, мимо расставленных вразнобой лежаков, пустынного кафе и гостиничной дискотеки. Неотвратимо приближавшийся отель казался мне рабской каторгой, тюрьмой строгого режима. Последний оплот перед казнью.

Было четыре утра. Музыка доносилась откуда-то плачем порезанных вен, и рассвет упирался мне в затылок дулом на взводе. Море злорадно ухмылялось нам вслед. Мы шли по тоннелю, как будто совсем незнакомые люди. А мне хотелось упасть, натолкнуться на камень, подвернуть ногу, чтобы хоть на пару секунд продлить самую короткую ночь в моей жизни. Но в переходе, как на зло, не было камней.

Мы шли, и он говорил что-то про декадентские течения в постмодернизме и неотвратимость предначертанного бытия. А я запомнила крупицы песка в его промокших сланцах и ниточку из ткани на его руке, которой он держал мою ладонь. 

Когда я спросила его про адрес, он спросил, а зачем.

Он сказал, что лучше просто сохранить приятные воспоминания о хорошем человеке. Чтобы потом было о ком вспоминать долгими зимними вечерами.

Как выстрелил в сердце.

А наутро мы попрощались навсегда.

* * *

Вот так бесславно всё кончилось. Первые полгода у меня была депрессия, вторые полгода я вспоминала его с тёплой улыбкой, переходящей в гомерический хохот, а потом и вовсе забыла. Пока не вспомнила опять.

Я поняла, что не смогу умереть, не встретившись с ним ещё раз. Конечно, я не знала его адреса, но отлично запомнила факультет, на котором он учился и город, в котором он жил.

…Он стоял в дверном проёме и сканировал меня взглядом. Его фигура стала крепче, рост выше, и одежда была другая. Но на его руке я разглядела ниточку из ткани, и мне представилось, что она до сих пор пахнет морем.
 
- Вы что-то хотели?

Я хотела закричать на него. Я хотела сделать ему больно. Я хотела отправить его в нокаут одним ударом, кинуть в него осколочной гранатой.

Я хотела взять его за руку, прикоснуться к его волосам и прочитать ему «Незнакомку» Блока.

- Ты меня помнишь?

Он с недоумением посмотрел мне в лицо.

- Кирилл, это же я, Лена, из Алании. Мы три года назад отдыхали в одном отеле. Ты еще рассказывал мне о Достоевском… и о постмодернизме…

- Лена, или как там вас, - сухо отозвался Кирилл, - завтра у меня самолёт в Цюрих, мне вещи не помешало бы собрать. Почему бы вам не поехать обратно в свою Аланию и не заставлять меня быть невежливым.

- Я имею в виду всего лишь на один день! Мне нужно, чтоб ты остался со мной всего лишь до завтра… до конца апреля.

Он нахмурился и заинтересованно вскинул брови, взглянув на меня исподлобья.

- А что будет в конце апреля?

- Ничего особенного. Просто… я умру.

* * *

Я хочу еще раз с разбега нырнуть в волны, чтобы морская соль накрепко впечаталась в каждую клетку моего тела. Хочу захлебнуться, задохнуться морем, закинуться им, как снадобьем против смерти.

Я хочу мегаполисы, закат, огни, свободу, скорость, ток по телу. Я хочу будущее.
Что бы вы сделали, если бы узнали, что вам остался один день?

Время – странная штука. Оно изменчиво. Оно до безобразия амфотерно. Время меняется, как весенняя погода, как настроение капризного тинейджера в период полового созревания. Оно не бывает стабильным.

Сначала оно – как пластилин или тягучая жвачка. Медленное, расплывчатое, копошится себе черепашьими шажками сквозь твоё детство. Ты даже не думаешь о нём. И в голову тебе не приходит, что его можно ценить.

А оно, сволочь, ускоряется. Разгоняется. Набирает темп. Оно от тебя убегает. Вперед, ритмичной такой трусцой. И ты тоже бежишь за ним вслед.

Что бы вы сделали, если бы узнали?

Когда вы узнаёте об этом, время сходит с ума. Раз, и оно, разогнавшись до скорости света, мигом улетает от вас вникуда. Два, и, возвратившись в обратном порядке, оно медленно сносит вас с ног, кадр за кадром, воспоминание за воспоминанием. Три, и оно взрывается, разрывая вас изнутри. И вас больше нет.

Что бы вы сделали, если бы узнали, что не будет больше никогда ни мегаполисов, ни огней, ни заката, ни скорости, ни тока по телу? Что будут только белые стены, белые потолки, до отвращения белый больничный линолеум? Отполированная клетка, обеззараженная безжизненная тюрьма?

Что бы вы сделали?…

* * *

Мы молча переползали от дома к дому, от остановки к остановке. Ноги болели от ходьбы, но я знала, что не остановилась бы, даже если стерла бы их до мяса. Мне хотелось раствориться в этом городе. Мне хотелось потеряться в этом городе вместе с ним.

- Расскажи что-нибудь о себе, – я попыталась поддержать сходящую на нет беседу.

- Моя жизнь слишком скучная, чтобы о ней говорить.

- Ну хорошо, - не унимаясь, продолжила я, - тогда я сама расскажу о своей жизни. Правда, она, конечно же, ещё скучнее твоей, но я всё же попробую о ней рассказать. Начнём, наверное, с того, что родилась я в марте, да ещё и в конце, а это явно проклятие на всю жизнь, так как значит, что по гороскопу я Овен, и я тебе скажу, овца я на самом деле конкретная.

- Это я заметил, - мимоходом бросил он.

- Не перебивай. Вообще-то во мне уживаются две овцы. Первая – это бедная овечка, травоядная размазня, которой кажется, что мир жестоко поиздевался над ней. Вторая же – упрямая овца, хищник по натуре, который горло любому перегрызёт, если что не по ней. Побеждает то одна, то другая. По очереди. А иногда – обе сразу, и тогда совсем невыносимо. Тогда начинается депрессия и крушение всего на своём пути ради достижения какой-то дурацкой эфемерной цели, совсем того не стоящей. Вот так. Раздвоение личности. Просто шизофрения в стадии дебильности какая-то. Я просто глупая помешанная овца с выраженной склонностью к садомазохизму.

Я говорила и говорила, и мне, наверное, было даже не важно, слушает он или нет. Это происходило само собой, независимо от меня, как, должно быть, бывает, когда язык развязывается под действием алкоголя или ещё какой-нибудь отравы. Как ни странно, он отреагировал на мой бред довольно спокойно.

- А меня тогда как опишите?

- Ты родился седьмого августа, значит, ты по гороскопу Лев. О, это мой любимый знак. Ты наделён неповторимым даром. Ты можешь играть над чувствами людей без зазрения совести, и люди от этого будут любить тебя всё больше и просить ещё и ещё. Ты можешь устанавливать свои правила. Ты можешь царствовать…

- Постойте, - он не дал мне закончить, - вы так хорошо помните дату моего рождения?

- Я помню всё, – я почти прошептала это, уже совсем другим голосом, скорее для себя, чем для него.

Я помню этаж, на котором ты жил, и номер, в котором ты жил, и количество экзаменов, которые ты сдавал три года назад, и сколько четверостиший было в стихотворении, которое ты читал мне. Я помню, сколько времени было, когда мы пришли на пляж, и сколько времени было, когда мы столкнулись в переходе, и сколько времени мне понадобилось, чтобы решиться отпустить твою руку в тот последний раз. Да что уж там говорить, я помню, сколько раз ты бросал камешки в то чёртово море. Я помню каждое твоё слово, Кирилл. Я помню каждою паузу в твоей речи.

Эта болезнь лечится ещё хуже, чем любая онкология.

Злокачественное новообразование в памяти. Синдром приобретенного тебядефицита.

* * *

- А почему ты называешь меня на «вы»? Я же вроде тебя не старше, - я задала вопрос, который не давал мне покоя.

- Я так всех называю. Когда говоришь «ты» - это значит, человек для тебя уже открытая книга, а это скучно. А в обращении на «вы» ещё есть тайна.

- Мне не по себе от этого. Всё-таки уже давно знакомы.

Он едко усмехнулся.

- Если прибавить к тем пяти часам, что мы были знакомы три года назад, ещё пятьдесят минут сегодняшнего дня, то, конечно, уже практически родственники.

- Всё относительно. Вот, может быть, мы с тобой уже встречались? Не на море, а до этого.
В прошлой жизни, предположим. Может быть, ты был Пастернаком, а я – Цветаевой, и мы посвящали друг другу стихи и писали письма? Представь, а вдруг совсем недавно мы изучали в школах собственные произведения и биографии?

- Теперь я, кажется, начинаю понимать, из какой больницы вы сбежали.

- Во-первых я не бежала, а тихо и спокойно ушла. И потом, в моих словах есть смысл. Вполне вероятно, что мы жили в одно время, и даже проживали в одном городе. Возможно, мы даже состояли в родстве…

- Скажите ещё, что вы - моя двоюродная бабушка

- Всё смеёшься. А зря. У меня есть доказательства.

- Очень любопытно, какие же?

- Как, к примеру, объяснить тот факт, что мы случайно встретились один раз, потеряли друг друга на долгое время, и вот теперь встретились совсем другом месте снова?

- Полагаю, этот поразительный факт легко объясняется вашей неспособностью сидеть на месте и умственным нездоровьем, - ответил он, - я не верю в переселение душ.

Я остановилась.

- Во что же ты веришь?

Он молчал. Нам больше не о чем было говорить.

- Не хочешь, не отвечай. Кстати, я так и не спросила тебя, а как бы ты хотел провести свой последний день?

-  Как обычно. Уж точно не таким бредовым образом, как вы.

- Чтобы там, наверху, все зевнули от скуки и заклеймили тебя, как пример ещё одного бесцельного существования? Чтобы в последнюю секунду нечему было бы мелькать перед глазами? Жить как клон из лаборатории. Не обидно?

Меня затрясло в сдавленном плаче, и я прижалась лицом к стене, и я нелепо утирала тушь продрогшими пальцами... а он смотрел на меня молча, долго, тихо. Потом он сказал:

- У меня была девушка. Художница. Почти год назад её сбила машина. Пара пьяных придурков из моего универа. Ей пришлось ампутировать руку. А их так и не осудили. Они смогли откупиться.

Я непонимающе посмотрела на него.

- Какого черта ты мне это рассказываешь?

- Это было в апреле. За день до апреля. В точно такой же день, как сегодня. А на следующий день она наглоталась таблеток - не смогла смириться, что не сможет больше рисовать. Ты спрашивала, во что я верю. Я верю в справедливость.

Его звучал обреченно и неистово. Голос наркомана, требующего дозы.

Я так и не поняла, от чего мне стало больше не по себе: от финала истории, или от того, что он в первый раз назвал меня на «ты».

- Мы угоним их машину и разобьем её. Они тоже должны страдать. Ты ведь поможешь мне? А я исполню всё, что ты захочешь.

Тишина. Занавес. Драматическое молчание. Как в театре на бездарно сыгранной трагикомедии.

- Я хочу, чтобы ты скинул меня с крыши. Мне страшно самой.

Он пронизывал меня остекленевшим взглядом - наверное, раздумывая, помешалась я или нет.

А потом он сказал: «идёт».

* * *

Хорошо себя веди, тогда получишь конфету. Получай пятёрки, тогда родители будут тобой гордиться. Прилежно учись, тогда мама возьмёт тебя летом отдыхать на море.

Надевай варежки с шарфом, и ты не заболеешь. Проведи полжизни в больницах, и ты выживешь.

Помоги страждущему, и он поможет тебе умереть.

Закон рыночной экономики безотказен. Заплати денежку, и будет тебе товар. Сделай что-то, и Вселенная пошлёт тебе что-то взамен. Только хорошо подумай, нужно ли тебе это, то, что ты просишь. Пораскинь мозгами, глупая бездарь. Вполне возможно, что твоё желание – очередной нелепый бред, которым не стоит докучать Высшему Разуму. И не пеняй потом на высшие силы, что ошибся со своей дурацкой прихотью. Ошибаться мог только ты.

Вселенная никогда не ошибается.

Выйди из отеля, тогда познакомишься с мальчиком. Улыбнись ему, тогда ты ему понравишься.  Промолчи весь вечер рядом с ним, тогда он пошлёт тебя куда подальше.

Съедь с катушек окончательно, тогда в твою дурную голову взбредёт встретиться с ним ещё раз. 

А ведь я не хотела, чтобы вот так всё получилось. И молчать я совсем не собиралась. Я ведь молчала не потому, что мне было нечего сказать. Наоборот, я молчала, потому что у меня в голове крутилось столько мыслей, и я не могла выбрать ту, которая показалась бы мне достаточно умной и весомой, чтобы её высказать. Бывает так, что сидишь рядом с человеком, и хочется рассказать ему о звёздах над его головой, о теплом лёгком бризе, который дышит вам в лица, и о том, что море кажется не синим, а белым от фосфора при свете заката. И ты открываешь рот, язык проскальзывает от нижнего нёба к краешку зубов, чтобы произнести звук, но спотыкается и замирает, и в итоге ты не говоришь ничего ни о звёздах, ни о бризе, ни о море. Ты просто сидишь и впитываешь в себя всё это с глупой надеждой, что на каком-то телепатическом уровне тот, кто молчит вместе с тобой, и так ощущает всё, что ты хочешь ему передать. А на самом деле он просто думает, что ты глупая немая малолетка.

* * *

Странным образом всё получилось точно так, как мы задумали.  Мне было неважно, что я не умела водить. Я села за руль. Я включила последнюю передачу. Я надавила на педаль, насколько хватило сил.

Разбиться, пропитавшись ощущением скорости. Это было бы лучшим вариантом из всех возможных смертей. А потом – отсутствие стресса, покой…

* * *

…Отсутствие стресса, покой, полноценное питание. Контрольный анализ крови раз в две недели. Этопозид перорально, цисплатин внутривенно. И всё будет хорошо. Может быть, будет.

Горьковато-сладкий привкус измельченных в белую крошку таблеток. Едкий запах хлорки. По облезлым стенам, выкрашенным в противный болотный цвет, натыканы тусклые люминесцентные лампы. Эти стены больно впились в меня своими цепкими клешнями. Я застряла в них, как в липкой паутине. Мой бессрочный карцер.

Физиономия доктора искривляется в сочувствующей улыбке. Я вас прекрасно понимаю. Не переживайте, это вредно для нервной системы. Третья стадия излечима в тридцати процентах случаев. Заявляю вам, как дипломированный специалист. Не задавайте мне таких вопросов, никто не сможет дать точный прогноз. Оплатите приём.

Конечно, уважаемый доктор, сейчас вы вернетесь с дежурства к себе в отремонтированную квартиру под бок к миловидной жене и спокойно забудетесь в её объятиях до следующего утра. Какое вам, трудящемуся за полставки в районной поликлинике, дело до этого болота, которое затягивает меня властно, с хлюпаньем, с чавканьем? Откуда вам, чёртов дипломированный специалист, знать, что такое полная безнадёжность? Полноценный постапокалипсис?

Доктор, вас бы успокоила перспектива выжить с тридцатипроцентной вероятностью?

Зачем вам думать о том, что вместо дыхания у меня уже давно получается сиплый свист и кашель. Что мои оставшиеся дни тонут в десятипроцентных растворах натрия, исчезают вместе с использованными шприцами и перетяжками. Мне хочется спать, но гортанный мокротный хрип душит меня, и я, задыхаясь, протягиваю руку за свеженачатой упаковкой. 
Этопозид перорально, цисплатин внутривенно. Три кубика, полторы таблетки. И снова можно жить.

Доктор, а не подскажете, на что надеяться человеку, у которого закончились лекарства? Этопозид и цисплатин?

Доктор, пожалуйста, вырежьте из меня это воспоминание. Чёрт побери, должна же от вас быть хоть какая-то польза. Ампутируйте мне эту паранойю. Скальпелем выскоблите тот день из моего сердца.

И, умоляю вас, милый добросердечный доктор, больше никогда не говорите мне про отсутствие стресса и покой.

* * *

…Ветер развевал мои волосы, совсем как тот морской бриз. Рядом снова было море. Был ветер в лицо, скорость и свобода без края – как наркотик, растекающаяся по капиллярам и жилам. И мы. Чужие люди, так нелепо ставшие одним целым.

На пустыре мы облили машину бензином. Помятые и грязные, мы упали на пробивающуюся сквозь асфальт траву и разразились громким сумасшедшим хохотом. И ничего не было лучше, чем вот так валяться на испачканной земле посреди металлических обломков, нагло смеясь в лицо жестокому небу.

И тут я осознала, что единственное настоящее, что было в моей жизни – эти несколько часов, проведенных с ним, да и они тикают, бегут, уходят, ощутимо становятся прошлым.

Жизнь – это то, что случается с нами, пока мы строим планы на будущее. Почему нам нужно перекрыть кислород, чтобы мы научились ценить воздух?

И я хочу упасть головой на его плечо и прокричать, прореветь, прорыдать ему это своё умозаключение, и сказать ему, чтобы он держал меня крепче, и отговорил меня от моего решения, и заставил меня передумать. Хочу всмотреться в черты его лица и запомнить каждую из них так, чтобы узнавать в темноте на ощупь. А вместо этого я грызу сухие обескровленные губы, и ком застревает у меня в горле. Я не могу совсем не думать заранее.

Не отпускай меня, Кирилл.

* * *

…В доме было девять этажей. Полуразвалившиеся стены, огромные черные окна с распахнутыми переломанными ставнями – как пасти некормленых хищников. Не дом, а проголодавшийся монстр.

До конца апреля оставалась пара часов.

Мы бесконечно долго поднимались по закрученной лестнице. Пролёт, ещё один. Вдохнуть, задержать дыхание, выдохнуть.

Какой сладкий воздух.

Пока я плелась за ним по грязному, загаженному кошками подъезду, мне вдруг на секунду показалось, что мы снова идём по берегу, и что рядом шумит и бьется море. Что мы, как в тот злополучный, самый лучший день моей жизни, возвращаемся с берега в отель, чтобы навсегда расстаться. В тот момент у меня было такое же ощущение, как сейчас - ощущение пули у виска. Мне, так же, как и в тот раз, - до тошноты, до боли в надпочечниках, до какого-то сумасшедшего безумия – хотелось, чтобы эта лестница не кончалась.

Я споткнулась об обломок ржавой трубы и упала ему на руки. Шум дождя превратился в отзвук прибоя, и грязь в ботинках обернулась крупицами песка в сланцах. И мы стояли обнявшись посреди груды металла на заброшенной крыше, а на самом деле покачивались в медленном танце на приморском песке. Хромоногое танго на краю зияющей пропасти.

Я меньше всего на свете ожидала от себя фразы, которую я осмелилась сказать.

Я положила его руку себе на грудь.

- Поцелуй меня по-настоящему.

Его дыхание стало жарче, и пальцы нервно задрожали на краях моей одежды. Сердце забилось у меня где-то в горле. У меня не осталось времени, чтобы о чём-то жалеть.

- Ты… сумасшедшая… невероятная, - заговорил он быстрым чеканным шепотом, - эти несколько часов оказались полнее, чем вся жизнь до этого, понимаешь? Я не отпущу тебя.

Мой эпизод из детства, моя проекция на вчерашний день, откуда же тебе знать, какая я?

- Не надо меня спасать, - я вырвалась из объятий.

- Посмотри вокруг, сколько звёзд на небе, сколько в мире мест, где ты ни разу не была! Я для тебя всё сделаю, всё что ты хочешь. Давай уедем? Завтра же? – увидев, что я молча стою на краю крыши и не отвечаю, он сорвался на крик, - посмотри на звёзды. Посмотри на эти чёртовы звёзды! Дура, почему ты на них не смотришь?!

- Что за бред ты несешь? – надтреснутым шепотом процедила я, - ты забудешь меня, как только выйдешь из подъезда. Как в прошлый раз. Ты, наверное, совершенно спокойно приехал в свой город и начал снова жить как жил, плёл девушкам всякую чушь про глаза и про профиль. А мне это не нужно.

Он с силой пнул ногой бетонную перегородку.

- Нас уже выследили и только и ждут, чтобы арестовать. Так что давай сделаем это вместе. Всего один шаг, и свобода. Разве не об этом только можно мечтать?

Я посмотрела вниз. За сегодняшний день я почти разрушила свою жизнь и принялась рушить чужую. Было поздно отступать и доламывать её окончательно.

- Давай ты переедешь в мой город. У нас тут есть хорошие больницы, я точно знаю, они должны быть…

Я сказала, что никогда не смогла бы здесь остаться.

Зачем? Чтобы сомнамбулой бродить по безликим улицам и искать возможности хотя бы случайно коснуться с тобой локтями в толпе, когда ты окончательно выкинешь меня из своей памяти?

Здесь слишком легко забывают лица. Здесь слишком высока концентрация отчаяния на квадратный метр пространства. Этот город как будто снят на пленку подвыпившим режиссером в бездарном черно-белом артхаусе. Этот город остужает, разламывает, давит на грудь своим воздухом.

Этот город совсем как ты.

* * *

Лучше я умру, превращусь в бесплотную тень самой себя и буду сниться тебе ночами. Стану твоим бредовым, нездоровым, не случившимся сном.

* * *

- Ты спустишься вниз и позовёшь их сюда. Скажешь им, что это я сделала. Я скажу, что ты ни в чём не виноват, и сама…спрыгну… вниз. Всё понял? И не приходи сюда больше. Мы видимся в последний раз. А теперь иди. Иди, если не хочешь окончательно испортить себе будущее, и сделай всё, как я сказала.

Мой голос срывался и дрожал, и саму меня трясло, как от жара или рыданий. Я протараторила всё это на одном дыхании. Мысль текла быстрее слов, и язык не успевал складывать звуки в речь. Он шевелился сам, независимо от меня, вразнобой с мозгом.

…Вдох-выдох. Этопозид перорально, цисплатин внутривенно. И снова можно жить…
И он поднялся с пола. Отряхнул брюки. Поправил рубашку. Он опустил голову и медленно зашагал к выходу. Я молчала, но внутри меня всё разрывалось от задавленного крика.
Крика в молчании порой гораздо больше, чем можно выразить голосом.

* * *

Апрель ехидно скалил зубы, неумолимо становясь маем. Ждать было больше нечего. Он больше никогда не придёт.

Я села на самом краю, и стала разглядывать занавески на одном из окон дома напротив. Тёмно-желтые, с веселым узором. Наверное, их выбирали всей семьей, сын или дочь подавали матери кнопки и скрепки, бесились и хихикали, а та, с улыбкой глядя на них и морщась в притворном недовольстве, дотягивалась до потолка.

И вдруг я поняла, что самое страшное – это ведь не умереть. Не сделать последний шаг вниз. И даже не боль во время падения, она тоже совсем не страшна.

Самый мучительный безграничный ужас испытываешь, когда осознаёшь, что ты никогда, больше никогда в своей жизни не повесишь в комнате новые занавески.

А боль – это совсем не страшно. Боль должна пройти сквозь тебя, чтобы стать твоей силой.

* * *

Звук открывшейся двери заставил меня вздрогнуть. Всё кончилось. Я зажмурилась, что было сил сжала веки, так, что кожа на лице вспыхнула белым. Мне уже даже не было страшно. Полная безразличность. Финал.

Открывая глаза, я надеялась увидеть кого угодно: сотрудников милиции, врачей-психиатров, вахтёров, родителей. Но я не увидела никого из них. Мне потребовалось одно невероятно долгое мгновение, прежде чем я смогла сообразить, что это он снова сидит рядом со мной.

Он давил меня сквозящим, каким-то обреченным взглядом. Как будто хотел передать скрытый сигнал от своих глаз в мои зрачки, надеясь на то, что я умею читать мысли.

- Там нет никаких сирен. Да и девушки – художницы у меня не было. И водить я не умею, сегодня попробовал в первый раз. Машина была родителей. Не знаю, что мне за это будет, да мне всё равно. Когда я тебя увидел, то подумал, что за ненормальная. Но мне хватило нескольких минут, чтобы понять. То есть, мне показалось странным, что ты приняла меня за другого, но потом мне на самом деле захотелось помочь… Просто ты была такая… уставшая от жизни. Я подумал, может быть это тебя взбодрит - то, что ты давишь в себе, наконец вырвется наружу, и тебе снова захочется жить от этого… Ты, меня возненавидишь, ты ведь так хотела найти…

Повисла натянутая тишина. Я всматривалась ему в лицо, пусто и отсутствующе, не находя слов. 

- Меня зовут не Кирилл. Я не физик – нанотехнолог. И на море я никогда не был, тем более в Алании. Мы не встречались три года назад.

Ступор. Шах и мат с одного хода.
            
Мне было не обидно и не жалко. Мне просто внезапно показалось, что промеж ребер всадили пулю девятого калибра. И слету я упала вниз, разбила крыло об асфальт и теперь жадно ловлю ртом последние глотки воздуха, пытаясь снова научиться дышать.

Но, что самое странное и непонятное, именно в этот момент мне - как, наверное, ещё никогда раньше – захотелось снова научиться.

- И Цюриха, значит, тоже никакого нет?

Он улыбнулся, запустил руку в карман, достал оттуда вдвое сложенный билет и решительным рывком разорвал его в четверти.

- Теперь нет.

…И, наблюдая за тем, как ветер разносит по сторонам клочья бумаги, я вдруг поняла, что проживу ещё такой же апрель, и два, и много-много таких апрелей – просто потому, что я ощущала себя слишком живой, чтобы думать иначе.

Я не знаю, как его зовут, но чувствую его руку на своём плече.

Я понятия не имею, что случится завтра. И каким будет финал, я тоже не знаю.

Пусть кто-нибудь допишет за меня.