Однажды преступив черту. Болезнь Матрёны

      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
      БОЛЕЗНЬ МАТРЁНЫ

      После ухода Антипа в тайгу  и  бегства с ним дочери  Матрёна дни напролёт выплакивала своё нестерпимое горе, старалась отвлечь его от своего сердца, но не смогла. Не было у неё  более близких душ на свете, кроме мужа да дочери – Фрола да Дарьи. Да вот,  ещё к Антипу присохла.  Только жизнь-то повернулась по-своему.     И от сильного  нервного  расстройства  Матрёна вскоре захворала: на глазах стала     сохнуть, чахнуть, румянец  быстро пропал с  её худого лица, тоска иссушила в  жилах горячую кровь.  Сердце её окаменело.  На душе Матрёны  было нестерпимо больно, но она не искала  чужого сочувствия и страдала в одиночестве, страдала молча, как умеют страдать только сильные духом женщины.
 
     Болезнь придавила её точно камнем. Идёт, бывало, по деревне и  вся  заколотится,  зайдется  изнуряющим  кашлем, надсажая измождённую хворью  костлявую  грудь.  Только вишнёво-карие глаза  на исхудавшем, бледном   лице   ещё  больше стали, да зубы всё такие же остались: один к одному, белые-белые, словно жемчужинки. Через год и вовсе не стала выходить со двора. Всё сидит себе у заплота  позади избы,  у поленницы, и кашляет, отплевывая кровью. И всё в сторону леса, за поскотину смотрит. Все глаза проглядела. Всё ждала она, всё надеялась, что Антип  с Дарьюшкой  воротятся  домой.  Хотя всё уже перегорело у неё в душе, только пепел остался.
   
     Молва по деревне шла, что сломил Матрёну злейший недуг - скоротечная чахотка, коварная спутница  долгой сердечной тоски,  глубокой душевной печали и  безысходности. Жизнь ее угасала, болезнь добивала её. "Матрена наша дошла до крайности, тает на глазах, сухая как щепка - в гроб краше кладут",- с горечью переговаривались между собой  селяне.
   
     Свернуло  Матрену скоро. По вешней полой воде дело было. Вспухший лёд на   Лене  тронулся и река, очнувшаяся от долгой  зимней спячки,  взыграла и  вся разом зашевелилась.   Громадные льдины с шумом и треском лезли и громоздились  одна на другую, сбиваясь в плотные ледяные заторы. Вода быстро прибывала и с бешеной мощью покатилась на берега. Домишки, что  стояли под  угором, затопило, а которые и вовсе безжалостно посносило шальным,  бешеным  валом.
   
     Матрёна затворилась от  всех  в четырех стенах своей избы  и  не вставала с постели. Присматривала  за ней её добросердечная соседка  Пелагея:  кормила, обстирывала, прибирала в избе.
      
     Перед смертью судорожный кашель бил Матрену всю ночь. Удушье спирало её  иссохшую грудь. Матрёна  металась в кровати, хрипела, захлебываясь кровью.  И только к  рассвету, вся источённая  болезнью,  затихла и отошла. Дружно собрался народ, бабы омыли тело, обрядили усопшую в одежду, вынутую из ее сундука, мужики сколотили из сосновых досок гроб, внутри обили дешевеньким белоснежным коленкором.
   
     Было светлое весеннее утро, когда деревенские мужики на белых полотенцах вынесли  из избы гроб с телом Матрёны, и людская толпа неспешно двинулась к погосту. Всей  деревней провожали её в последний путь.
   
     Хоронили её  за поскотиной,   на деревенском  кладбище,  в молодом сосняке.  Жалели все Матрёну.  Когда могилу зарывали, бабы рёвом ревели, голосили, по-кладбищенски выли. А помощницу Матрёны, соседку Пелагею, дабы привести в чувство - отпаивали водой. Да и у  мужиков слёзы на глаза навёртывались, и они украдкой, неловко стирали их корявыми от могильной глины пальцами.

     Немного времени спустя после похорон Матрены, под осень,  по причине глубокой старости, убралась на покой и бабка Лукерья (Василиха). Шибко скучала она по своей помощнице, тяжело переживала, жалела её, никак не могла смириться с её ранним уходом. А перед смертью всё наказывала Пелагее, которая старалась хоть как-то заменить для Лукерьи Матрену, непременно схоронить ее рядышком с могилкой её незабвенного Васеньки.

     Добротный дом Матрены за высоким заплотом, за воротами с заложенной тяжёлой тесиной подворотней, несколько лет пустовал, стоял заброшенный, необитаемый, с закрытыми да с  наглухо забитыми досками ставнями, пока, как-то по весне,  озорная деревенская ребятня не спалила его по шалости.  Беспощадное пламя живо охватило четыре угла избы и перекинулось  на амбар и домовые пристройки.  И от крепкой усадьбы Матрёны осталось только  унылое  чёрное угарище, над которым долго еще сиротливо возвышалась белёная труба русской глинобитной печи.
 
(продолжение следует)