Однажды преступив черту. Болезнь Матрёны

      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
      БОЛЕЗНЬ МАТРЁНЫ

      После ухода Антипа в тайгу  и  бегства с ним дочери  Матрёна дни напролёт выплакивала своё нестерпимое горе, старалась отвлечь его от своего сердца, но не смогла. Не было у неё  более близких душ на свете, кроме мужа да дочери – Фрола да Дарьи. Да вот,  ещё к Антипу присохла.  Только жизнь-то повернулась по-своему.     И от сильного  нервного  расстройства  Матрёна вскоре захворала: на глазах стала     сохнуть, чахнуть, румянец  быстро пропал с  её худого лица, тоска иссушила в  жилах горячую кровь.  Сердце её окаменело.  На душе Матрёны  было нестерпимо больно, но она не искала  чужого сочувствия и страдала в одиночестве, страдала молча, как умеют страдать только сильные духом женщины.
 
     Болезнь придавила её точно камнем. Идёт, бывало, по деревне и  вся  заколотится,  зайдется  изнуряющим  кашлем, надсажая измождённую хворью  костлявую  грудь.  Только вишнёво-карие глаза  на исхудавшем, бледном   лице   ещё  больше стали, да зубы всё такие же остались: один к одному, белые-белые, словно жемчужинки. Через год и вовсе не стала выходить со двора. Всё сидит себе у заплота  позади избы,  у поленницы, и кашляет, отплевывая кровью. И всё в сторону леса, за поскотину смотрит. Все глаза проглядела. Всё ждала она, всё надеялась, что Антип  с Дарьюшкой  воротятся  домой.  Хотя всё уже перегорело у неё в душе, только пепел остался.
   
     Молва по деревне шла, что сломил Матрёну злейший недуг - скоротечная чахотка, коварная спутница  долгой сердечной тоски,  глубокой душевной печали и  безысходности. Жизнь ее угасала, болезнь добивала её. "Матрена наша дошла до крайности, тает на глазах, сухая как щепка - в гроб краше кладут",- с горечью переговаривались между собой  селяне.
   
     Свернуло  Матрену скоро. По вешней полой воде дело было. Вспухший лёд на   Лене  тронулся и река, очнувшаяся от долгой  зимней спячки,  взыграла и  вся разом зашевелилась.   Громадные льдины с шумом и треском лезли и громоздились  одна на другую, сбиваясь в плотные ледяные заторы. Вода быстро прибывала и с бешеной мощью покатилась на берега. Домишки, что  стояли под  угором, затопило, а которые и вовсе безжалостно посносило шальным,  бешеным  валом.
   
     Матрёна затворилась от  всех  в четырех стенах своей избы  и  не вставала с постели. Присматривала  за ней её добросердечная соседка  Пелагея:  кормила, обстирывала, прибирала в избе.
      
     Перед смертью судорожный кашель бил Матрену всю ночь. Удушье спирало её  иссохшую грудь. Матрёна  металась в кровати, хрипела, захлебываясь кровью.  И только к  рассвету, вся источённая  болезнью,  затихла и отошла. Дружно собрался народ, бабы обмыли покойницу, обрядили усопшую в посмертные одежды, вынутые из ее сундука, мужики сколотили из сосновых досок гроб, обили дешевеньким ярко красным коленкором.
   
     Было светлое весеннее утро, когда деревенские мужики, осторожно ступая по ступенькам крыльца, на белых полотенцах вынесли  из избы гроб с телом Матрёны, и людская толпа неспешно двинулась к погосту. Всей  деревней провожали её в последний путь.
   
     Хоронили её  за поскотиной,   на деревенском  кладбище,  в молодом сосняке.  Жалели все Матрёну.  Когда могилу зарывали, бабы рёвом ревели, голосили, по-кладбищенски выли. А помощницу Матрёны, соседку Пелагею, дабы привести в чувство,  отпаивали водой. Да и у  мужиков слёзы на глаза навёртывались, и они украдкой, неловко стирали их корявыми от могильной глины пальцами.

     Немного времени спустя после похорон Матрены, под осень,  по причине глубокой старости, убралась на покой и бабка Лукерья (Василиха). Шибко скучала она по своей помощнице, тяжело переживала, жалела её, никак не могла смириться с её ранним уходом. А перед смертью всё наказывала Пелагее, которая старалась хоть как-то заменить для Лукерьи Матрену, непременно схоронить ее рядышком с могилкой её незабвенного Васеньки.

     Добротный дом Матрены за высоким заплотом, за воротами с заложенной тяжёлой тесиной подворотней, несколько лет пустовал, стоял заброшенный, необитаемый, с закрытыми да с  наглухо забитыми досками ставнями, пока, как-то по весне,  озорная деревенская ребятня не спалила его по шалости.  Беспощадное пламя живо охватило четыре угла избы и перекинулось  на амбар и домовые пристройки.  И от крепкой усадьбы Матрёны осталось только  унылое  чёрное угарище, над которым долго еще сиротливо возвышалась белёная труба русской глинобитной печи.
 
(продолжение следует)