Случай

Сначала - бегущий по перрону человек.  А профессия - официант. Поезд отходил в 9.00, и уже половина. В квартире на смятой постели осталась женщина: золотистые волосы, припухшие глаза; едва успел выпить чашку кофе. Ему  лет двадцать пять, тонкогубый. Обычный, впрочем, молодой человек, без особых недостатков, примет; да: волосы имел крашеные.
Добежав, он остановился у красного вагона с надписью "ресторан". В дверном проёме в синем кителе высилась директриса общепита на колёсах. Со стёкшим  лицом она смотрела на часы.
-   Опять опаздываете, - дёрнула она ноздрями, - ещё раз…
Не дождавшись продолжения угрозы, Антоша прижал руки к груди и, согнувшись, заскочил вовнутрь. За ним вперевалку шла директриса. Вечное покачивание вагонов выработало у неё трясущуюся походку и привычку смотреть в ноги. Но, даже зная это, Антон при встрече с ней всегда спешил исчезнуть  из её небольшого поля зрения.
Объявили посадку. Среди ожидавших заветных слов пассажиров началось брожение. Вздымали со вздохами сумки; распахивались двери вагонов - рядом быстро вырастали кучки людей. С билетами и документами в руках, как обычно бывает, с тайной надеждой о пустом купе на всём пути. Проводницы хмыкали, пассажиры крякали, вагоны заполнялись. Лариса Викторовна стояла позади одной из таких кучек пассажиров. И она уедет…нет, конечно же, не в качестве директора вагона-ресторана, а как Лариса Викторовна Шуляк,  владелица  красного билета  на пятнадцатое  место в шестом красном вагоне поезда "Москва - Вена".  При ней были небольшая  сумка спортивного вида и сумочка дамская. Выглядела она…Описывать Ларису  нет нужды. Приведённая ниже история  могла случиться с каждым.
Последние минуты перед поездкой, будто уезжала навсегда. Скоро узкий коридор, и считай, отправились; осталась позади черта. В Вену женщину пригласили знакомые; Штраус, рестораны, немного любви.
Она прошла по вагону. В купе уже вертелся пассажир. Распихивал сумки, тыкался о стол и развешанные  по стенам купейные аксессуары, снимал пиджак. Подмышками предательски темнели неприятные пятна. Соседом Ларисы оказался небольшого роста мужчина лет тридцати пяти с глазами навыкате. Звали его Вова Ильич, и необычная фамилия среди друзей всегда служила поводом для беззлобного зубоскальства. В момент появления незнакомой спутницы он полностью расправленным платком вытирал с толстой шеи крупные капли пота.
-  А вы, никак, с нами? – делано удивился он. – Ну… проходи уж…
Тут же изогнулся шутовски, приглашая, - Да вы не стесняйтесь, проходите, помещайтесь! Будьте как дома, - широко развел руки. Лариса Дмитриевна разместилась.
Перрон плавно поехал назад. В дверях появился третий пассажир.
Первым молчание нарушил Вова Ильич:
- Итак, раз мы все здесь собрались, - он глянул на четвёртую полку и усмехнулся, - предлагаю скоротать поездку разговором. Надеюсь, всем до конечной?
С Ларисой знакомились и заговаривали многие и охотно. Словно бы от неё шло некое излучение, требующее непременно начать разговор, хотя бы и на пару минут. Она привыкла, но иногда натужнная оригинальность начинала дико смешить, как прыгающий  в луже ребёнок.
Третий пассажир не остался в стороне.
О, сразу было видно, что это интересный человек. Есть у живущих на земле такая милая особенность - способность нравиться  или не нравиться друг другу (они полагают, что их взгляд пронизывает не хуже рентгена, и как тёмные пятна на лёгких, видны им чужие мысли и мыслишки). С первого взгляда Ларисе он понравился. Вова Ильич тоже был хорош, но меньше. Гораздо.
Стоит отметить одну деталь. Вова Ильич, конечно, был неплох, очень неплох. Лариса это знала. В том и деталь, что кому, как не ей знать о хороших и плохих качествах Ильича. Несколько лет, проведенных вместе и скрепленных изначально супружеством, обнажали двустороннюю изнанку воспоминаний, характеров и поведения.
Комичность ситуации заключалась в том, что супруги, когда-то пламенные до истеричности, на сегодняшний день состояли в разводе. Трагичность – в том, что мероприятие это проходило очень болезненно. Наши знакомые старались не общаться, всячески избегали друг друга и только благодаря нелепой комбинации цифр в неглупом, но старом компьютере смогли оказаться в одном купе на одном пути.
Пора представиться третьему пассажиру, и он это сделал. Лариса проговорила про себя его имя. Он обладал  приятной наружностью, был со вкусом одет, а выражение лица говорило о нём, как о человеке себе на уме.
На уме у него могло быть многое, но не настолько… Взнузданный темперамент не подвел, и он хладнокровно достал журнал. Спрятавшись за буквами, попытался оценить обстановку… На фотографиях ее лицо было куда менее выразительно: на одних умильное, на других уже с нервной гримаской на лице. Но как мила. Он почувствовал жалость к бывшим супругам и щемление щекотливой ситуации.
С чего-то надо начинать. Разговорились. Уже привыкли к запаху обивки и не замечали перестукивания колёс. За окном столбы передавали друг дружке эстафету, мальчишки стояли у насыпей, и тянулись пригороды, пригороды, пригороды…
Обитатели четвёртого купе  заварили  чай. По  общему  согласию  чай был взят  Ларисин - с бергамотом, а за кипятком   пошёл  Ильич. Он вообще  не любил сидеть без дела, а сейчас будто пружина вошла в его плоть. Взвинчен, часто вздыхал, покусывал ногти, морщился,  но выдался случай выпустить пар – прихватил заварник с собой.
Пакетики курились в кипятке  коричневым дымком. Отжимая ложечкой свой, Вова не без кокетства сказал:
- Знаете,   в мире  много  различных занятий и дел, увлечений, кто-то собирает марки, кто-то  моет машины,  кто-то красит  губы, а вот   я…
Тут и выяснилось.
 Вова был писателем. -…Я, например,  люблю сочинять всякие истории. Вот, к примеру, - он  обвёл взглядом  присутствующих, - пока я стоял на перроне и поджидал посадки - и вас,  Лариса   Викторовна, я,  между прочим,  заметил - мне  пришло в голову следующее.
Вова вошел в раж, и:
Люди ходят по перрону, носят сумки, вздыхают.  Они суют блестящий рубль старушке на вокзале и выходят из комнатки, где она сидит,  с видом удовлетворения на лице. Иногда  эти создания ходят в  магазин, несколько этажей, завалы  товаров. Они пьют кофе и не спят по ночам  не только потому, что тянет ноги. Им приходит в голову мысль поехать, конечно, в поезде, да? Поезд примет их с билетами, купленными в кассе или  в агентстве, с визами и азами бегства  при пожаре… Не  будем о пожарах - будем о билетах. Билетов было четыре. Разумеется, их всегда  существует не  только не четыре, а по числу мест, но нужных нам - ровно столько, и пол столько, и треть от задуманного.  Равной пачкой лежали в кассе или в разных  кассах, или в  агентствах, и не пачкой, а листом, откуда  специально вырезали; а впрочем, я не знаю, не удосужился просунуть голову в окошко и посмотреть. Уж вы как-нибудь обратите внимание. Знаете, мелочи надо замечать, они изменят ваше мнение о происходящем. А лист или пачка билетов, или моток и - лентой из аппарата (будет трещать и  дёргаться)  - вот она мелочь, выгребайте, берите  паспорт  и билет. Один куплен. Где-то покупаются ещё  три. Сегодня  или завтра  или вчера. В любом случае, пути должны сойтись у вагона, и по местам.
Первый билет был куплен  женщиной (слышите как звякает  мелочь? - нет, она в кошельке). Два билета были куплены сразу. Брали двое друзей, толстый и не тонкий, а стройный. Четвёртый  обстоятельно  был уложен в бумажник стариком. Nota bene…
Она - первая - в детстве любила капусту. Обдирала по листику, пока  не показывался рубец кочерыжки. А кусок хрустел, и дразнили крольчихой. Была резвой. Знаете,  непоседы в детстве чаще остаются такими до тех пор, когда резвиться станет уже тесно, ведь  гроб рассчитан на тех,  у кого всё в порядке с покоем. А спокойные детишки, обычные, скажем так, не перебесившись в юности, взыгрывают под сорок - бродит, вздымается что-то, набухает…  Но резвилась девочка, как ручеёк, подросла и выросла, поумнела, а норов остался…
Там ещё были двое - друзья. Первый был, может и красив, но больше обаятелен,  а второй - толст. Можно заменить жеманным - пухл. Нигде не оставался в стороне. Вообще, люди, на кого природа, распределяя красоту, взглянула мимоходом, но прибавила лишнего жирка, более  общительны и словоохотливы, менее зависят от условностей, нежели обладатели выпирающих рёбер и обвислых кадыков… Пухлый герой ненавидел затяжные паузы,  в отличие от пирожных, всё подмечал и любил ввернуть этакий оборот, с чувством, сочно, хотя особо чувствительные при этом иногда норовили потупить глаза. Но прошу, не подумайте о нём плохо - он очень хороший человек, недаром с ним дружил его… м-м, не тот, из-за кого масло станет масленым, а благодаря которому на красной бумаге билета выбьются слова: "Малич Валентин Владимирович". С пухлым другом своим  он был дружен  уже несколько лет, и тот о Маличе мог сказать, что с ним очень приятно раздавить мерзавчика и побеседовать на тему развития культуры  как диалога мужчины и женщины. Валя был не из рыщущих и алчущих новых ножек и не пресыщенным снобом. Простой человек, но с изюминкой.
Бойка речь. Он, видно, большой говорун. Вьётся слово, как верёвка. Верно, Ильич - большой говорун. Такие люди нужны. Создают атмосферу, антураж. И всё ладно, подогнано, связно. Как главная тема. Звуки катятся, льются, вьются, и вновь о том же; как будто наигрывают мотив.
Третий пассажир покрутил ручку радио. Звуки кружились, приглашали на вальс. У соседа Ильича очень красивое имя. Его хотелось проговаривать, обкатывать во рту. Лакать, как кошка молоко.
Рассказ Вовы Ларисе показался занятным. Но чай остыл, и не всё же одного слушать, ещё скажет своё веское слово. Поговорим о… Пусть скажет второй. Ларисе непременно захотелось послушать следующего, будто они зачитывали свои роли. Но мужчина не зачитывал. Вообще не сказочник. Слова его ходили, как по гальке, жались; цедил. Но вот разошёлся. Она слушала его, только не двигала ушами, боялась, не разбился бы образ. Оказался бы таким, как и представила. На фоне нервного Ильича (она чувствовала, видела насквозь) импонировало насмешливое спокойствие. Но диалог таки жуткая вещь. Да и о чём говорить в поезде? О политике, о наркотиках? О проводниках и чистоте, конечно же, о ценах в ресторане; о том, как жёлты стали реки. Р-ра-аз - и лента под мостом ушла. Он поглядел в окно вперёд. Безмолвно оставались позади пригорки, долы и непременно берёзы; пьяно сгрудившиеся доски, изображая дома.
Уже  давно был день, прошёл обед. Когда всем  троим  пришлось доставать пакеты, свёртки, скрипящую фольгу. Опять Ильич бежал за кипятком. Оба на минуту оставались одни – время то растягивалось, то исчезало щелчком. Поджимая локти, молча жевали. Не приходилось вам никогда замечать, что краеугольный камень традиций – совместное поедание пищи – в какие-то минуты совершенно бессмысленно? Пища спускается по пищеводу, и трудно сказать, делает ли ритуал этот спуск более успешным.
И покачивался чай. А теперь она лежала. А они сидели, Вова за рассказом и сосед.
Лаа..рии..са. И ведь рыжая. Ему казалась, что все Ларисы должны быть рыжими. На фото, что показывал Ильич, еще крашеная. И ощущалась чувство всеобщей повязанности, соучастия. Скованности. Купе такое  маленькое. Почти как все, он боялся рассматривать, не скрываясь, прямо. Всё украдкой. Часть лица из-за стола была не видна. Косой взгляд - повернул глаза к зеркалу: не видит. Ап, уже пойман. Улыбнись. Жёлтые глаза очень редки, а у него были именно такие, рысьи. Лариса подумала, что, наверное, их обладатель может очень долго не моргать. Он не моргал минуту. Ларисе льстило. Даже смешно; рядом находится бывший муж, а его сосед, с которым она познакомилась буквально пару-тройку часов назад, уже строит глазки. Знал бы он, фантазировала Лариса Дмитриевна, кем они приходятся друг другу с толстяком-писателем. Но пусть не знает…
 Между тем Вова Ильич их покинул. Он несколько раз прошёлся по вагону, заглянул к проводнице, и его физиономия просунулась внутрь четвёртого купе. Вова  предложил отправиться в вагон-ресторан, вправду ли в этом экспрессе всё так необычно, как говорят. Попутчики согласились. Не дожидаясь их, писатель прихватил бумажник и исчез. Вова Ильич, как уже говорилось, был человек живой, пусть иногда рассеянный. В связи с соединением этих качеств, либо просто по своей прихоти (когда досидеть на своей полке, долежать у окна – переносить двойственность положения стало невмоготу), он оставил соседей. Возможно, сыграло общее у "настоящих" писателей стремление к одиночеству или неудачи общения с женщинами,  неумолимо проявившиеся и на этот раз.
Уже вкрадчиво опустился вечер. Мужчина и женщина прошли несколько вагонов, мимо чужих (все чужие, но вне своего вагона особенно) лиц, по лязгающим тамбурам. Лариса шла впереди, первой бралась за ручки дверей, открывали вдвоём.
Последняя дверь. Он подался вперёд. Она обернулась, и… он услышал запах её дыхания. Не поезд шёл - его самого несло. Было уже близко, так, что просто невозможно, скоро почувствуешь. Кромка её губ. Как бы перешёл одну черту; и теперь. Он протянул руку и слегка нагнулся вперёд - какие огромные зрачки; значит - можно, то есть, ты как бы сам не понимаешь, осталось голову наклонить. Черт с ним, с Вовой, для него давно все кончено; и она знает наверняка и хочет; можно. Пусть. Их губы соприкоснулись, будто пробуя, потом судорожно открывая рты; он засопел. Привлек ее резко к себе, левая рука вжалась ей в «кошачье место». Сердце стучало в его правую ладонь. Упрямые пальцы спустились на бедро, сжав ягодичные мышцы. Дверь отворилась, явив освещённое пространство.
Секунда прошла, он почувствовал тупую иглу в макушке. В ресторане было занято несколько столиков, на каждом стояла лампа; официанты неслышно скользили. В нескольких шагах виднелся профиль Вовы Ильича. Приглушённый свет, тихая музыка. Звяканье приборов. Всё, как и должно быть. 
Они прошли к столу Ильича. Тот кромсал антрекот, рассеянно жуя - ломоть мяса, оставленный Вовой без внимания, ёрзал по тарелке. Приход соседей вернул его за стол.
Мужчина раскрыл меню, и если кто из вас ездил в поездах, тому, пожалуй, уже дальнейшее известно. Приближающаяся граница поднимала цену втрое. Он проглотил слюну и почувствовал себя так, будто уже славно отужинал. Неплохо.
Чтобы набить желудок,  необязательно ехать в Вену поездом. Сошлись на кофе и пирожных. Вова Ильич скомкал салфетку, во рту его ходило нечто шарообразное. Он широко улыбнулся Ларисе и попутчику (появился  официант), собрался идти и наклонился к уху соседа:
 -  А вы неплохо смотрелись, - и ушёл. Ярко била в глаза лампа, будто подавая тревожный сигнал. Пальцы внезапно стали холодными. Шею обвязал неприятный сквозняк. Он обернулся и через плечо увидел кривые улыбки, безразличие лиц. Косящие взгляды. Хуже, чем когда указывают пальцем. Впечатление такое, будто тебя дёргают за нитки.
Лучи света отовсюду стремились к ним, и официант был уже не темноволосым, а светлым. Губы поджал, лишь бы не осклабиться. Она поняла? Да, пирожные и кофе. Надо сказать или уже сказал… Я и она опоздали. Остальные, наоборот, успели и теперь наслаждаются, а мы опоздали, как тот старик,  с четвёртым билетом. Опоздал, пропал, зря суетился. И пиджак стал на два размера больше… Какая метаморфоза.
- Ну и жара.