ВОР

                ВОР


                ***

          Рассвет был пасмурный, перепоенный густым туманом, но умирённый и тихий. Дождь пробушевал в городке всю ночь, и немощённый, узкий, с глухими заборами по сторонам переулок, отходящий  кривулькой от центрального проезда, был непролазно грязен и выглядел нежилым, и лишь бездомный, хромой пёс угловато ковылял вдоль забора, вынюхивая что-нибудь съеcтное.

                ***

          Вдруг собаку нечто встревожило, она подняла голову, насторожила уши и уставилась было куда-то сквозь забор, но тут же испуганно отпрыгнула на середину проезжей части. Человек, судя по движениям мускулистый мужчина, перемахнул через забор прямо в лужу, поскользнулся и упал. Торопясь он вскочил на ноги и, не теряя времени на отряхивание, низко согнувшись и часто оглядываясь назад, побежал к перекрёстку.  Там, у выхода на проезд, человек остановился, прижавшись за углом старого, обшарпанного жилого дома и трудно переводя дыхание. В этот момент спящая проржавевшая иллюминированная вывеска над фотографическим ателье проснулась — скорее всего по причине просочившейся вовнутрь дождевой влаги — и, огрызаясь на все стороны, осыпала прячущегося пухлыми, жирными искрами.  Тот вздрогнул и глянул вверх. На мгновение колеблющийся свет проявил лицо его из влажного сумрака. Да, убегающий был мужчиной, где-то в тридцатых: определить возраст точнее было невозможно — лицо было грязным и давно небритым. Шапка кучерявых волос была его отличительным признаком.

                ***

          Мужчина достал папиросу, сунул её в рот, но не закурил, стал осматриваться. Перед ним лежала пустая и широкая улица, на которую он явно остерегался выходить.

                ***

          Пока мужчина оценивал незнакомую обстановку, отдалённые возбуждённые голоса откуда-то сзади достигли его слуха. Мужчина всмотрелся в туман переулка, но там никого не было. Впрочем, это не имело значения, он и без того знал: там была милиция, и она шла за ним — Николаем Петровичем Глазовым.
          Только эти люди знали его настоящее имя. В криминальной среде, куда он попал ещё подростком, он был известен как Маланец — уважаемый вор в законе, медвежатник; а сейчас в побеге из лагеря.
          Свою еврейскую кличку, что в некоем смысле забавно, он получил по причине уже упомянутой выше копны чёрных, вьющихся волос, хотя, будучи смешанным плодом русского и украинки, он, как и большинство этих народов, евреев презирал, и тоже без каких-либо  уважительных причин.

                ***

          Сын кулаков с юга Украины, которые умерли от голода в сибирской ссылке, он был отправлен в детский дом. По дороге он выпрыгнул из поезда прямо в незнакомый ему и непонятный мир, где смышлёного мальчишку «добрые» люди научили красть и обманывать. Воровство стало его профессией, которую он упорно отшлифовывал, пока не стал признанным медвежатником — аристократией нелегального света.
          Приобретённое мастерство служило ему долго и верно, но... «до поры кувшин по воду ходит». Сейчас было не его время: в случае поимки — срок висел большой.
          Вор обогнул угол дома и, минуя первый подъезд, бросил взгляд вовнутрь. Профессиональный глаз немедленно поймал не совсем прикрытую дверь. То, что это могла быть ловушка, он не думал: для колебаний времени не было.
 
                ***

          Первое впечатление оказалось обманчивым: замок, хотя и разболтанный, был на месте. Но что могло быть общего, помимо имени, между этим дряхлым старичком-сторожевичком и настоящими гвардейцами банковских  сейфов, которые сдавались ему почти без сопротивления.

                ***

          Незваный гость неслышно проскользнул в переднюю, но дверь за ним, к его досаде, всё равно скрипнула. Вор выругался про себя, замер, давая глазам освоиться с темнотой. Он  был в однокомнатной квартире. Ниша справа, судя по капающему крану, был кухней.  Дверь впереди была открыта, и он мог различить через окно улицу. Пробужденная вывеска, всё ещё не успокоившаяся, продолжала раз от разу забрасывать в комнату пульсирующие вспышки света, сопровождая их шипением и треском. Эта открытие уверило вора, что скрип двери прошёл неуслышанный жильцами. Он вытащил пистолет из-за пояса и сунул его под раковину, примочил волосы, закрутил кран и стал причёсываться.
          Он чувствовал расслабленность. Всё, что он мог видеть в квартире: мебель, занавески, скатерть, посуда — всё был старым, но чистым и ухоженным. Запах из плиты напомнил ему о детстве: всю его небольшую семью за столом.

                ***

          Свет на кухне вспыхнул внезапно. Дрожащий старческий женский голос позвал его еврейским именем:
          — Лёвочка, это ты мой сыночек. Наконец-то... — и кто-то маленький обнял его сзади за пояс.
          Вор медленно повернулся. Старая еврейка, с глазами полными слёз, уставилась на него с обожанием. Она подняла костлявые ломкие руки и притянула к себе его лицо, омывая его океаном любящих ласк. Вор прикинул, что удушить её было бы легче, чем загасить свечку, но вместо этого его губы непроизвольно ответили: — Мама.
          Женщина подхватила его руки и покрывала их слезами и поцелуями, как это умеют только мамы.

                ***

          — Послушай, — воскликнула она, — почему мы стоим на проходе, сыночек. Пойдём в комнату, пойдём, дорогой мой, жизнь моя, моя радость. Садись сюда на стул. Хочешь на диван? иди на диван: там мягче. Ну ладно, садись где хочешь. Ты помнишь этот шкаф? Мы ничего не меняли. Что про тебя? Ты должен рассказать мне всё-всё. Ты женат? Как твоё здоровье? Откуда ты пришёл. Есть у тебя дети? Подожди, я включу свет. Почему мы должны сидеть в темноте?
          — Не надо, ещё очень рано, — возразил вор, подняв предупредительно ладонь, — света с кухни достаточно.
          Она тут же согласно кивнула и посмотрела на него тепло и беспокойно, так смотрят матери, чтобы увериться, что ребёнку хорошо и его ничего не беспокоит. Вор опустил глаза и ухмыльнулся уголком рта — он знал, что она видит: загнанного и озлобленного неудачника с лицом дирижёра и руками автомеханика. Его лагерная роба и ботинки контрастировали грубо с массивным золотым браслетом, золотыми часами и впечатляющим бриллиантовым перстнем — всё из его тайника. В боковом кармане куртки был ещё свёрток с деньгами.
          Когда вор снова поднял глаза на женщину,  он увидел отсутствующее выражение на её лице, сознание её было за пределами этой комнаты. Тем не менее, движение его кадыка, проглотившего голодный комок, немедленно вернуло её в реальность:
          — Какая я глупая. Всё говорю, говорю, говорю... Ты же, наверное, голодный. Почему я всё спрашиваю? Я совершенно сошла с ума. Конечно, ты голодный, миленький мой. И у меня есть что-то, что ты любишь. Я всегда держу что-нибудь вкусненькое на всякий случай. Твой папа дразнил меня за это. Бедняжечка, он не дожил до этого дня. Он умер в прошлом году. В 53-м, в феврале. Он никогда не признавался, но я так думаю, что он не верил больше в твоё возвращение. — Слёзы снова покатились по морщинам её дряблого лица. — Мы завтра пойдём на его могилку. Он будет рад узнать, что ты живой. Ты увидишь сам. Похоронка на тебя пришла долго после войны. Мы не поверили ей. Папа попробовал, как говорят люди, свести концы с концами, а нашёл больше  вопросов, чем ответов. Ой-ё-ё-ёй, как он тебя ждал, бедный.

                ***

          Стол был накрыт быстро. Закончив с едой, вор закурил, откинулся на стуле и закрыл глаза, наслаждаясь сытостью и спокойствием. Женщина, убиравшая со стола, отозвалась немедленно:
          — Ты ещё спишь, мой мальчик. Дай я тебе постелю на диване. — Вор согласно кивнул и поскрёб свой подбородок. — Сыночек, если ты хочешь помыться, у нас есть  душ — папа сам сделал. Пойдём, я тебе покажу. Смотри сюда: брось одежду вот в эту корзину. Я потом днём постираю всё и поглажу. У меня для тебя есть всё новенькое, сыночек, — сказала она с гордостью.
          Так и было. После мытья, за занавеской на табурете он нашёл стопку одежды. Там было всё — от туфлей до заколки для галстука. Его поразило, как всё подошло ему по размеру и было хорошего качества.
          Когда он вышел в кухню, женщина хлопотала около плиты. Она обернулась на звук его шагов и всплеснула руками в обожании:
          — Г-споди, какой ты красивый, мой мальчик. Если бы только папа мог тебя увидеть. — Она вытерла свои глаза: — Извини меня, сынонька, я больше не буду плакать. Я знаю, как это раздражает. — И она отвернулась к плите. Плечики её тряслись.
          Вор подошёл неслышно сзади. Он поднял свои большие руки, посмотрел на них недоверчиво... и неуклюже обнял её худое костлявое тело. И почувствовал он какую-то страшную пустоту внутри себя. Это была та жадная, чёрная пропасть, которая всасывала его жизнь  и которая простёрлась от его родителей до этой старой еврейки. И теперь яма эта бездонная спасительно заполнялась родительской любовью этого чужого маленького-громадного материнского сердца. Вор наклонился и поцеловал женщину в седой пробор.
          — Ой, что ты делаешь, мой мальчик милый. Я же пересолю твой суп слезами. Ой, если бы папа был с нами. Как он хотел поговорить с тобой, как хотел...

                ***

          — Мама, — позвал вор осторожно... Всего-то он и сказал лишь одно это слово и сказал, как казалось ему, совершенно естественно... но в тот же миг напряжённое молчание заполонило кухню. Женщина напряглась, будто ожидая удара по голове сзади. После гнетущей паузы, тщательно взвешивая слова, вор сказал:
            — Мама, магазин напротив, он когда открывается?
          — В шесть, а что такое? Зачем ты спрашиваешь? Куда ты идёшь? Зачем? Что нибудь не так? Почему ты не говоришь мне? Я ждала тебя четырнадцать лет. Почему ты хочешь оставить меня опять одну? Сыночек миленький мой, почему ты меня не пожалеешь?
          — Нет, нет, мама. Я всего на пару минут. Подожди. Ну дай же мне сказать слово. Всё, что я хочу, только купить пачку папирос. Я же сразу приду обратно. И это всё. Ты не волнуйся, мама.
          — Миленький мой, я не верю тебе, сынонечка. Моё сердце болит.
          — Почему, мама?
          — Как почему? Я дала тебе папиросы. Казбек, самые лучшие. Тебе нужно ещё. У меня для тебя есть ещё. Иди сюда, смотри — смотри, в этом ящике есть ещё. О боже мой, за что такая беда!
          — Они все старые, мама. Я не могу их курить. Мне нужны свежие.
          Старая женщина уставилась в его глаза, читая его намерения. Он приложил все усилия, чтобы выдержать этот взгляд, но не сумел и отвёл глаза. Она бессильно опустилась на краешек дивана и закрыла лицо подолом передника. Вор сел рядом и обнял её.

                ***

          Когда он проснулся, она сидела на стуле рядом и смотрела на него, её глаза были красными и насторожёнными. Он спал меньше часа, но больше не мог. Вор посмотрел на часы и встал:
          — Послушай, мам. Я положу золото сюда в ящик. Мне это не нужно в магазине. Деньги я кладу сюда тоже. Не хочу носить их с собой. В случае, если я... — он осёкся. — Что я хочу сказать это... где я могу позвонить отсюда?
          — Телефонная будка около аптеки, на углу следующего дома.
          — Хорошо, мам. Я теперь вспоминаю. Дай мне пару монеток для телефона, пожалуйста. Спасибо. Я быстро.

                ***

          Вор оттолкнул дверь подъезда настежь, но наружу не вышел. Улица по-прежнему была пустой. Он сглотнул комок в горле и сказал негромко:
          — Эй, мусор... ты, там за углом... Это я, Маланец.
          Яростный, нетерпеливый шопот выпалил сразу:
          — Выходи, бандюга. Руки вверх. Сопротивление бессмысленно: ты окружён.
          Вор проигноривал и тон, и угрозу:
          — Кто там у вас за старшего? Лисковский должно быть. Скажи ему, что я хочу говорить с ним.
          — Ещё чего. Будет он говорить со всяким гадом. Делать ему больше нечего. Выходи по-хорошему, если хочешь остаться живой, а то я...
            — Я, я — головка от ... Делай, что я тебе говорю, молокосос слюнявый.
          После недолгого затишья за углом послышался гулкий кашель, и хриплый голос спросил:
            — Лисковский здесь. Глазов, чего ты хочешь?
            — Всё ещё пашешь, старый конь? На пенсию пора.
          — Да, да, на пенсию. Ты эт прав... С такими, как ты, в самый раз на пенсию. Говори, что тебе там...
          — Капитан, ты меня знаешь. У меня мальчик*, и если вы попрёте на дуру, я дёшево не дамся.
            — Ясно, понял. Давай дальше. Кстати, я майор теперь.
          — Поздравляю, майор. Я вот что. Я того... я пойду через улицу в магазин купить курить. Потом я выйду и пойду к телефонной будке около аптеки. Там вы меня возьмёте, тихо и без шума. Лады?
           — Как я могу тебе верить?
           — Даю тебе слово вора в законе.
           — Это пойдёт.
           — И ещё два слова.
          За углом послышались бурные возражения прежнего молодого голоса, пока майор не рванул сердито:
          — Да пошёл ты на ... молокосос сопливый. Будешь ещё тут встревать. Делай что сказано. — Вор довольно усмехнулся. — Говори, Глазов, я слушаю.
          — Майор, там в квартире справа старуха одна, одинокая. Она ко мне совершенно ни при чём. Она и понятия не имеет, кто я. Она думает, что я её сын, пропавший с войны. Пусть её не трогают, майор.
           — Я понимаю.

                ***

          На пути из магазина к телефонной будке вор остановился напротив окна, закурил папиросу и помахал рукой женщине в окне, показывая знаками, что он только позвонит и вернётся. Она кивнула, что поняла, и попыталась улыбнуться в ответ. Её пепельно-бледное лицо было впрессовано в стекло. Молитвенная шаль обнимала её сиротливые плечики, и белые губы что-то неслышно шептали.
          Проход к телефонной будке показался вору вечностью. И всё время, пока он не исчез из виду, её глаза следили за ним с отчаянием и надеждой.

                ***
          Г-споди, я ношу в сердце любви достаточно для мира, а трачу её только на себя.


——————————————————
*мальчик – пистолет на воровском жаргоне