Счастливая

 Маринка, что называется, залетела. Но залет этот был желанным, долгожданным и все, конечно же, радовались. Постепенно округляясь, Маринка перестала кукситься, ныть и обрела новое для нее выражение лица – отрешенное, но совершенно счастливое. Много хохотала по поводу и без повода, звонила частенько просто так и делилась всяческими, беременным полагающимися эмоциями. То толкнется, то икнет. Я жалобно все выслушивала, натягивая одной рукой чулок, другой отпихивая щенка и прижимая плечом телефонную трубку. Выслушивала, даже если катастрофически опаздывала.

 Девять месяцев, за которые моя подруга не просто расцвела, а прямо таки возродилась, как Афродита из пены, пролетели как то страшно незаметно. Вот только мы всей компанией хором напились в честь ее полуторамесячного пуза, а тут уже бац – увезли Маринку. На скорой в полночь.

 Она принципиально никогда не рассказывала о своих походах к врачам. Сходила на УЗИ, и тоже промолчала. Только улыбалась беспечно и лезла обниматься.

Что ж. Дело ее.

 В полночь Маринку увезли, а в четыре утра мы, три одичавшие от недосыпа девицы уже маячили под окнами роддома и истерично хлебали противное теплое шампанское.

 Маринкина мама выскочила пару раз перекурить, невнятно что-то бормотала и опять исчезала за синей обшарпанной дверью.

 Линка от нечего делать начала вещать о том, как больно рожать, и как хорошо потом становится, когда тебе, измученной, вынырнувшей из черной боли, кладут на еще не остывший живот легкого, мокрого, сморщенного ТВОЕГО РЕБЕНКА!

 Я повздыхала, когда надо было повздыхать, покивала, когда следовало покивать, и вновь уставилась в светлое окно род.зала. Там, где-то там, лежит распятая наша Маринка. Такая несчастная и такая счастливая одновременно.

 Допили шампанское. Докурили последнюю пачку. Благо – лето, тепло.

 Синяя дверь скрипнула и на порог буквально вывалилась Тамара Сергеевна – Маринкина, то бишь, мама.
Мы молча и сурово кинулись. Тамара Сергеевна, это даже в рассветных сумерках было видно, отсвечивала просто чудовищной белизной.
- ЧТО?! – крикнули мы, заранее обмякнув.
Тамара Сергеевна взялась полной бескровной рукой за сердце и тяжело, грузно осела на крыльцо…


  Сколько сигарет я выкурила, мучительно размышляя, гадая, взывая.
За что? За что, Господи…

 Маринка осталась жива. И ребенок, девочка, жива. И Тамара Сергеевна пришла в себя.
Но диагноз. Страшный, непоправимый. Синдром Дауна.

 Что-то там, в формировании маленького человечка пошло неправильно. Количество хромосом превысило нормальное, и Маринка, которая все девять месяцев упорно молчала после посещений кабинетов УЗИ, а только улыбалась, то ли надеясь, то ли смиряясь, то ли не понимая. Маринка, моя Маринка.


 Тяжело мне дались те ступени, что вели на второй этаж, к подружкиной однушке. Еле переступая, задерживаясь в пролетах, я думала, как же мне вручить это розовое, отчаянно розовое одеяльце. Такое наивное, такое настроенное на счастье.

 Об отказе от ребенка не было и речи. Врачи предложили этот постыдный способ только Тамаре Сергеевне. Она успела оправиться от небольшого сердечного приступа. Заставила себя встать, а сердце заработать, только ради дочери и внучки.

 Тамара Сергеевна тяжело посмотрела на врача (я была свидетельницей разговора), повела подбородком, и сильно дернув дверь, вышла.
Врач растерянно посмотрела на меня:
- Не отказываются?
- Ну нет, конечно, что Вы… - не глядя на нее, а впиваясь глазами в деревянную дверь ординаторской, пробормотала я. Совершенно уверенная в правильности поступка.


 Маринкины шаги совсем не отличались от тех, что были до… Громкие, гулкие, четкие. Дверь открылась, у меня чуть слезы не хлынули оттого, что сейчас я увижу, услышу, почувствую.

 Но слезы так и не пролились. Маринка стояла и смотрела на меня с совершенно счастливым видом. Улыбалась, отчего морщинки у глаз рассыпались тонкими лучиками, и придавали этому родному, милому лицу еще больше счастья, умиротворения и радости.

- Мариночка… - я даже растерялась. – Мариночка. Вот. Поздравляю. Вот возьми.
Я протянула отягощающий меня сверток.
- О! Спасибо!!! Розовое! Хахахахааа!!! – залилась Маринка звенящим, ласковым смехом.
- Линка тоже розовое притащила. Только не одеяло, подушечку и матрас!

Еще бы. Мы с Линкой, всхлипывая, договорились о покупке полного комплекта розового цвета.

 Настенька лежала на расправленном диване, занимавшем полкомнаты, и безучастно разглядывала мутными глазками потолок. Линка, с каким-то страшным и слезливым выражением на румяном лице, сидела, примостившись на самом краешке огромного ложа.

 Мы переглянулись и обе одинаково сморгнули, прогоняя с глаз реки, океаны слез. А Маринка ничего не замечала. Она хлопотала, летала над Настенькой, заботливо поправляя ей чепчик, перекладывая туго спеленутое тельце с одного места на другое. Бормотала что-то невыносимо ласковое, то самое, что намурлыкивают своим детям самые нежные, самые заботливые молодые матери.

 Она целовала широкий лоб своего долгожданного, необычного ребенка, прижимала к себе плоский затылочек, аккуратно пристраивая малышку на согнутой руке.

 Мы тихо посидели, еще раз поздравили и почти незаметно ушли. Маринка не замечала нашего молчаливого отчаяния, и словно бы не замечала в своей дочери те страшные признаки, перечеркнувшие, как нам тогда показалось, всю жизнь этой странной, но абсолютно счастливой пары…

 А заговорить об этом мы боялись. Как боялись потом еще несколько лет. И загоняли свою тревогу, свою тоску далеко-далеко в себя. Лишь в глазах наших оставалась неистребимая искра сочувствия, такого сильного, такого глубокого.

 Конечно же, мы опять напились. Уже с горя. Я, наплевав на свою аллергию, которая истерично намекала мне на неприятие алкоголя, позорно наклюкалась в первый же час. А Линка, имеющая более натренированный иммунитет, еще долго всматривалась трезвыми глазами в мое лицо и затянуто спрашивала:
- Ну как?! За чтоооо? Почемууу? Почему именно она? А?



 Сейчас, по-прошествию пяти лет, я вспоминаю те дни с каким-то невыносимым стыдом.
Как могла я, несведущая, как могла я, бездетная, подумать что-то страшное, ПРИДУМАТЬ что-то страшное!? Как могла я, когда страшного не было и намека. Знать бы мне тогда, как поменяет маленькая, хрупкая Настенька всю нашу жизнь, все наше мировоззрение, выстроенное до нее.

 Я прихожу к Маринке с маленьким плюшевым слоном, который был тщательно выбран, осмотрен, и даже обнюхан, что бы не дай Бог, не было в нем намека на второсортный продукт китайской пошивочной фирмочки. Немецкий слон был лопоух, хитроват и весел.
А я была спокойна, словно выполнила сложное, большое дело. И выполнила успешно.
Легко взлетев на второй этаж, я привычно выстучала пальцем по кнопке звонка: «Чижик-пыжик где ты был!» - и сразу же, улыбнувшись, услыхала родной залихватский визг моей славной Настеньки. Я подобралась и приготовилась словить маленький ворох безразмерного счастья, хохота и любви…


 Настенька – воплощение мира. Настенька, с маленькими озорными голубыми глазками. Настенька с пухлыми розовыми ручками и вечной, отрешенной улыбкой. Моя Настенька.

 Девочка, которая одним своим видом заставляет сбросить с себя весь негатив, все далекие и ненужные волнения. Сбросить и выкинуть за пределы этого гостеприимного дома. И забыть к чертям!

 Девочка, для которой боли, тревоги и беды в этом мире нет. Которая научила нас, великовозрастных страдающих девиц, радоваться, искренне радоваться всему, что происходит.

 Она не очень хорошо разговаривает, она не умеет одеваться и держать крепко ложку, зато она умеет жить. Она умеет улыбаться залетному воробышку за стеклом. Она умеет удивляться прозвеневшему мимо трамваю, первым снежинкам и новой игрушке.
Она знает что-то, недоступное нам, несчастным, измученным нашей бестолковой жизнью.

 А узнав Настеньку, заглянув в ее счастье, мы перестали думать о страшном, как перестала думать о страшном Маринка, когда заглянула в лицо своему новорожденному ребенку. С синдромом Дауна.