Однажды преступив черту. Болит душа за ребятушек

    ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
   "БОЛИТ ДУША ЗА РЕБЯТУШЕК..."

    В эту душную  летнюю  ночь накануне  Ильина  дня Дарье не спалось. Не спал и Антип. В  зимовье -  нестерпимо жарко, ни малейшего дуновения воздуха,  хотя дверь  и небольшое оконце  распахнуты  настежь. Донимал комар.  Оленья и Мишутка тихо посапывали на лапнике у противоположной стены избушки.
    
   Дарья долго ворочалась на лежанке.  Образ умершего Николеньки   ярко и отчетливо вставал перед её взором и до боли волновал её исстрадавшееся  горем сердце. Дарья  уже в который раз передумывала, перекручивала в голове  свою жизнь:  потеря любимого тятеньки, любовь к Антипу, чувство вины перед матерью, смерть троих детишек, десятилетняя отшельническая жизнь, полная невзгод и страданий.
   
   – Пошто я так несчастна?  Пошто судьба так мучит меня и шлет мне одни токо страдания?– спрашивала себя Дарья.И отвечала себе:   
   – От того, что грешна  я.  Грешна перед матушкой, грешна перед Богом.Антип, ты не спишь? Скоко время до света?
   
   – Какой свет?  Полночь, только месяц взошел над тайгой. Спи, Дарья –  недовольно буркнул Антип.
   
   – Середь ночи пробудилась, видно месяц на ущерб пошёл, не спиться мне, тяжко у меня на сердце, горько на душе…  Всплакнула втихомолку.  Вот  што  вспало мне на ум. Давно я хотела тебе сказать... Живем мы с тобой, Антип, как супружники, но без венца, в беззаконном сожительстве.  Грешно  это.  Против  закону живем, бога не почитаем!
   
   – У тайги свои законы, свой бог, Дарья.  Люб я тебе – вот и весь закон – отозвался Антип.
   
   – Без венца нельзя, Господом так установлено. Токо божье крепко. Грешим мы  перед ним. Вот и обрушиват  он на нас свои небесны кары, деток отымат, троих уж прихоронили.   Сироты мы с тобой, Антип, середь бела свету.
               
    – На то он и Бог, чтобы людям  их грехи прощать. Кто Богу не грешен? Все люди грешны перед ним.  Много грехов прикрывает любовь, Дарья!
 
    – Мил ты мне, Антип.  Не по хорошу  мил, а по милу хорош.  За то и грех на душу взяла, супротив родной матери пошла, доверилась тебе, в  тайгу, в  кучугуры, как блудна овца,  скитаться с тобой забрела, токо пальцем меня поманил. Ни людской молвы, ни кары божьей не побоялась.
 
    – Я тебя,  Дарья, не неволил, на аркане  сюда  не тащил,  по своей воле пришла.
 
    – По своей, по своей, Антип.   И  тебя  я    не корю, и сама не каюсь, не сетую на  судьбу.  Приглянулся ты мне, сомустили меня твои васильковы глаза.  С первого разу полюбила, как токо в избу нашу вошёл. Как взглянула на тебя, так сердечко-то и затрепетало. Сон-еду потеряла, думая о тебе. Ты заменил мне всё живое на свете…
   
    – А, если мил, то и венца не надо.  Венцом наших грешков  не прикрыть!
   
    – Ты-то мне мил, но не ведомо мне, мила ли я тебе, аль нет? Ты никогда, слышишь, Антип, никогда  ни словом, ни полусловом  не обмолвился об этом.
   
    – Не речист  я на  этакие слова.  Но мыслью и душой я не разлучен с тобой, Даша.  Прикипел, прирос  я к тебе за эти годы.  Одна ты и осталась  теперь у моего сердца.  Мне всегда было легко с тобой, – тихо  произнес Антип, глядя Дарье прямо в глаза. И столько нежности в этот миг  было в его низком грудном голосе, столько ласки. И при свете луны, освещающей зимовье через распахнутую дверь, Дарья видела, что взор Антипа горел каким-то прекрасным, очаровательным огнем, который так и лился в её страдающее и любящее  сердце.
   
    Дарья, придвинувшись к Антипу и  положив  голову ему на грудь, продолжала:
   
    – Антип, голубчик  ты мой, но не век же  нам  бродяжить по тайге? Неужто  мы обречены на вечное  скитальство?  Как вздумаю, болит душа  за ребятушек. Каку  уготовили  мы с тобой им  судьбинушку?  В чем они-то повинны? Што видят они тут? За што должны страдать  наши детки, Антип?  Што станется с ними, какими они вырастут в этой глуши?
   
    – Мы живём, и детки с нами проживут.  А как вырастут – их воля, где им быть.
   
    – Антип, они растут дикарями. Они же людей не видят, они  человечьей жизни не ведают. Нет, Антип, уходить нам надо из тайги, ради деток уходить.
   
    – Будет тебе донимать меня, Дарья! Куда уходить? Совсем одичали мы в тайге, сидим тут в глуши и не  ведаем, какое  настало времечко. А ведь разразилась  проклятая  война…
   
    – Кака  война, Антипушка? Откуда ты это прознал?- допытывалась Дарья.

    – Германская война, чёрт её  побери! Третьеводни  охотника в тайге встретил, мужика-поселенца с Лены, из ссылочных. Сварили  с ним чай, потолковали    у костра.  Он-то мне и порассказал, что теперь в мире творится. Туговато теперь людям.  По деревням парней, мужиков  подчистую гребут и угоняют на фронт. Скот, лошадей, провизию отымают – и все по железке на запад, на передовую. Налогами народ обложили.
       А позапрошлый год,  по весне, на приисках ленских горняков  по царскому приказу постреляли. Вроде как, заварушку они там учинили, бастовать начали. Сказывал поселенец, что много мужиков пострадало: войска  кого побили,  кого поранили  да  поарестовали…   
      Вот что делают,  сукины дети!  Вконец озверела, осатанела  власть! Неподходящее   теперь времечко выбираться нам из тайги на люди, Дарья.  Кому мы нужны? Будем отсиживаться тут.   Тайга-то  она тайга, да всё  покойнее.  А  кончится война, поутихнет человеческое горе, тогда уж видно будет…
      Да и не двинусь   я никуда, Дарьюшка! Тайга моё пристанище, тут моё спасение.      Давай покончим этот разговор. Не тяни из меня жилы,  не трави сердца, не распекай  мою душу Дарья!
   
    Они замолчали. Дарья  обняла Антипа,  приникла щекой к его  мохнатой груди,  и  долго не могла заснуть, подавленная и удручённая услышанным.
   
    Антип   тоже не спал. Разговор с женой  вновь разбередил незаживающие раны  его сердца. Он  присел на лежанке  подле  Дарьи,   уже бредившей  и  бормотавшей что-то во сне,  и старался заглушить в себе беспокойные раздумья
   
    Он остро  чувствовал свою вину перед Дарьей, перед  Оленьей,  перед  маленьким  Мишуткой.  Это чувство и днём,  и ночью бередило его душу  и  тяжелым грузом лежало на  сердце. В душе он был вполне согласен с Дарьей. Она права.  Здесь, в тайге, он обрекает её на  тяжёлые испытания,    лишает  своих детей    полноценной человеческой жизни,   отнимает у них  будущее.  Он загубил себя, но не имеет право  погубить   Дарью и детей.     С  ним всё ясно.  Он немало наломал в жизни  дров,   расшиб, свихнул  свою  душу!  И сейчас  осознанно, по своей воле страдает  за свои ошибки и промахи в жизни.  Для себя он заслужил такую  кару.  Но за  что   мучается  Дарья,  почему должны делить эту кару с ним его невинные дети?  Дарья жертвует собой, своей жизнью  потому, что  горячо любит его.  Антип это хорошо знал и чувствовал все эти годы.  Но принимая  эту жертву,   он поступает с  Дарьей  немилосердно, поступает  жестоко, бесчеловечно!
    И когда Дарья полчаса назад спросила,  любит ли он её, он не знал, что  ответить.  Антип не мог ответить на этот вопрос и  самому себе.  Он до сей поры  так и не   разобрался в своих чувствах к ней.

    За  долгие годы  Антип  привязался к Дарье,  жалел  её, жалел  какой-то непонятной  ему самому жалостью.  Она подкупала его своей женской преданностью, нескончаемым запасом нежности.  Он был благодарен  ей  за  бескорыстную, самоотверженную любовь к нему, но ответить тем же на её  сильное, искреннее чувство  не мог. Какая-то мужичья, полузвериная любовь к Дарье где-то глубоко-глубоко всё-таки сидела в душе Антипа, но любовь вялая, сонная, мимолётная. Скорее, Антип  уважал Дарью, считал себя обязанным ей,  за то, что она рядом с ним все эти годы. Но истинная любовь –  совсем другое!

    Бывали мгновения, когда у Антипа захватывало дух от прилива нежных чувств  к  Дарье. Ему хотелось  в эти минуты любовно обнять, приголубить, горячо поцеловать  её, ласково прошептать  несколько слов. Но эти мимолётные желания в его душе  гасли так же быстро, как и вспыхивали.

     А может быть,  он  жалел вовсе и не Дарью, а жалел себя,  и держал  её  рядом,   чтобы скрасить свое таёжное одиночество? Он не раз ловил себя на мысли, что не представляет  свою мужицкую жизнь, своё лесное  существование  без женщины рядом. Его молодое тело, мужской организм требовали своего. Но Антип стыдился этой мысли, он не хотел признаться, что Дарья для него уже давно превратилась лишь в средство удовлетворения своей желанной, сладкой физиологической потребности.

    С каждым годом  Антип  всё чаще мысленно уносился далеко-далеко, за синие дали, в  свои края,  в родную деревню. Как бы  он хотел  очутиться там,   поклониться родной земле,  отцу, милой матушке, вновь обнять свою  ненаглядную Глашеньку! Глаша – единственное и самое дорогое, что осталось на свете у Антипа из той  далёкой счастливой  поры, когда он только-только  начинал свою  жизнь!
 
    Да, вдоволь отведал  он чужедальнего киселя, вволю нахлебался   горькой жизненной мурцовки,  сполна познал почём фунт лиха!

    – Глашенька, ягодка ты моя лесная,  – чуть слышно шептал он, – мне ничего от тебя не надо, только бы увидать тебя, крепко-крепко прижаться к твоей груди и проститься с тобою навеки. Только это дурман,  несбыточная мечта, грёзы.  Завяз я в тайге, как дикий зверь в капкане, и никуда мне уже не вырваться  отсюда.   Шабаш!
   
    И от невозможности что-либо переменить в жизни, от беспомощности перед судьбой Антип повалился  навзничь на нары и  глухо застонал.
    
    Светало. За оконцем зимовья уже брезжил синий рассвет.    Ущербный диск    луны, бледнея на светлеющем небосводе,  медленно сползал  за всё ещё тёмные кроны кедров.

(продолжение следует)