миниатюра 1

В каждом кошмаре есть момент, когда ужас нагнетается настолько, что сознание больше не выносит пытку и вышвыривает спящего в реальность, приводя в замешательство столь быстрым переходом. Это я называю точкой предельного сгущения страха.
Однажды мне снился страшный сон: все люди, которых я предал, все, кого сделал несчастным за последние пять лет, были счастливы без меня. Я поднимался по лестницам и видел ужасную правду, увиденное открывало мне глаза. Никто не страдал без моих ласок, не лил слезы по моим прикосновениям, не скучал по стихам и словам любви. Никто не проявлял ни малейшей слабости, способной выдать боль, причиненную расставанием. Слышался здоровый смех, повсюду мелькали улыбки, свет струился сквозь окна и бил в лицо. Не было ни одного темного угла – я обошел их все, – в котором можно было бы свернуться клубком и заплакать. В комнатах, в которых я побывал, царило веселье, было шумно и жарко, и люди, чье времяпрепровождение было для меня предметом непосредственного интереса, веселились и шумели вместе со всеми так же, будто ничем от них не отличались. Я наблюдал за ними исподлобья, исподтишка и не нашел ни одного хмурого лба, ни одних заломленных в отчаяньи рук, ни малейшей усталости во взгляде, ни серости в лице. Все они продолжали радоваться жизни, как ни в чем не бывало, и я с трудом узнавал в них людей, которым был дорог, с которыми проводил время сам и которые были счастливы разделить его со мной.
И тогда мне открылась шокирующая правда. Я был поражен тем, что видел перед собой, но еще больше я был поражен разительным отличием этих людей от меня. Я был единственным в этих людных комнатах, кто не проявлял веселья, не шумел вместе со всеми, чьи губы ни разу не раскрылись хотя бы в подобии улыбки и чье лицо оставалось непроницаемым на протяжении многих часов. Часы выстраивались в дни, дни складывались в месяцы – а они, в свою очередь, сложились в те короткие пять лет, которые тянулись и растягивались бесконечно согласно законам личного времени. И ничто не менялось.
То, что я видел перед собой, поднимаясь по лестницам и обходя комнаты одну за другой, не было чем-то новым и потому поразительным для меня. Так было всегда: лишь я один, как струя воды, оставлял повсюду свой след. Лишь я один страдал в течение многих недель по оставленному позади, по неосуществленной возможности, по тому, чему теперь не быть. Я рассчитывал на других – но они справлялись с болью. Они менялись – пересиливая себя, обходя все преграды, – а я оставался тем же. Я покрывался корочкой, чешуей, и эта оболочка отделяла меня от живого мира, но не защищала от него. Я был конструкцией, работавшей только на вход, световой бомбой, только вбирал в себя не свет, а всю серость вокруг, весь мрак, темные закоулки и углы, обтянутые паутиной. Плач и печаль. Так я оставался цитаделью тоски в вертепе справедливого счастья. И из этого состояния – и это была та самая предельная точка сна – не было пути назад.