В скрещенном времени

СЧАСТЬЕ КАК ОПРАВДАНИЕ КИТЧА *


"Жизнь и образ жизни, пошлость и образ пошлости
(увековечение того, что лишено всяких внутренних прав на вечность)... Специфика настоящего, моего времени, моей эпохи, моей современности, моего пространства. Что вносится сюда перемещением в прошлое. Оно становится объектом специфической любви. Вообще прошлое и мое прошлое. Проблема вспомянутой жизни от Флобера до Пруста".

Михаил Бахтин. О Флобере.


Массовая культура достойна порицания, высокая – преклонения. Это утверждение вряд ли вызовет сомнения у интеллигентной публики. Однако, кто из нас не согрешил, хотя бы раз? Если она, эта публика, внимательно присмотрится к своему прошлому, то может с удивлением обнаружить, какую большую роль играли в ее жизни произведения искусства не самого высокого художественного уровня. В детстве, прежде всего. На самом деле, редкий ребенок способен понять что-либо в фильмах Бергмана. Но почти всех захватит вестерн. Пожилым людям уже поздно читать "Приключения Тома Сойера" – они не получат того удовольствия, которое приносит это занятие ребенку. Повзрослев, человек пожимает плечами, удивляясь, как он мог смотреть приключенческие картины. То, что казалось намного увлекательнее и интереснее реальной жизни, вдруг оказывается китчем. Но в детстве они приносили счастье, которое осознается лишь в виде воспоминаний о некогда пережитом.

Нетерпимость к слабостям других – отвратительная черта элитарной художественной критики и искусствоведения 20 века. Нельзя лишать человека маленьких радостей, которые может дать, в том числе и массовая культура. Требование от "простого человека" всегда соответствовать уровню "великих" антигуманно и отдает садизмом. Если человек в своей повседневности будет стремиться к высокодуховной жизни и отрицать желание личного счастья, жизнь превратится в кошмар. Тот, кто декларирует подобные взгляды, в высшей степени подозрителен. Хотя в их числе могут оказаться весьма уважаемые люди. В интервью газете "Таймс" Солженицын говорил, что "цель человека не в счастьи, а в духовном повышении" (см. ссылку на Интернет-источник).

Вообще, отказ от личного счастья свойственен фанатикам. Это может быть высокодуховный фанатизм художника как у Андрея Тарковского, запись которого в дневнике довольно близка к мысли Солженицына: "... в нашей земной жизни и не должно быть счастья, но лишь направленное в будущее к нему стремление, когда в конфликте между добром и злом укрепляется дух ..." (Болдырев 2002). Фанатичен и нетерпим авангард и его идеологи. Он стремится изменить мир. Он предъявляет так называемому простому человеку требование понять и полюбить самые дикие фантазии современного художника. Элитарность такого требования сомнения не вызывает. Китч буржуазен, консервативен и самодостаточен. Ему не надо менять мир, он просто стремится его заполнить собой. Ему комфортно в аморфной среде обывательского сознания и не слишком продвинутых вкусов. Эклектичная и ироничная эпоха постмодернизма, во всяком случае, в теории, прекрасное лекарство от радикализма модернистских установок. Постмодерн способен сочетать несочетаемое – банальность китча с высоколобостью теорий авангарда. На практике, правда, концептуализм принимает формы еще более экстремистские, чем классический модернизм, доказывая тем самым, что всегда есть куда двигаться или, что в данном случае одно и то же, есть что разрушить. Например, счастье тех, кто находит удовольствие в получении эстетического наслаждения.

Психиатр Richard Bentall считает, что счастье должно квалифицироваться как психическое расстройство. Оно часто сопровождается иррациональным и безрассудным поведением, связано с ненормальной деятельностью правого полушария и потерей генетически заложенной в нас приспособляемости к изменяющимся условиям (Brooks 2003). Профессор Бентал, очевидно, имеет ввиду крайнюю степень возбуждения, которую несет с собой одномоментное ощущение счастья. Ибо если это явление перманентно, то это уже клинический случай.

Настоящий большой поэт испытывает ежедневные нечеловеческие психические и нервные перегрузки. Но если его лишить этого, он будет глубоко несчастлив. Уверен, что когда Солженицын пишет свою прозу, он счастлив. И его вышеприведенную декларацию, поэтому, можно расценить как самообман. Не заботясь о счастье, он как всякий человек, нашедший свое место, счастлив. К слову, странно, что человек такого творческого горения сводит счастье к погоне за материальными благами, которой заражена, по его мнению, западная цивилизация. В обыденной жизни общепринято сводить счастье к любви. Однако на самом деле понятие это неуловимо и споры о нем будут длиться до тех пор пока существует человечество, такое каким мы его знаем.

Понятие счастья определенно связано с понятием  времени – индивидуального времени человеческой жизни и коллективного времени человечества. Все три формы времени – прошлое, настоящее и будущее, претендуют на то, чтобы приютить бедное счастье. Прошлое всегда окрашено ностальгическими воспоминаниями. На индивидуальном уровне – это детство, на общественном – понятие "золотого века" или рая, время когда человек был счастлив. Здесь явно прослеживается элемент мифологичности. Мудрость жизни, обоснованная, например, многими восточными учениями, в том, чтобы жить Здесь и Сейчас. Счастлив тот, – утверждают мудрецы, – кто живет настоящим, сегодня, в эту минуту. На практике, как известно, большинство живет будущим, надеясь на лучшее, мечтая, работая и копя деньги на счастливую жизнь. Чем это заканчивается – всем известно. Футуристические индивидуальные и общественные (вроде коммунизма) теории счастья приводят к неизбежному краху. Как любая утопия. Счастье в настоящем так же зыбко и утопично. Это либо психическое расстройство, по Бенталу, либо самообман. Как будет показано дальше, беда в том, что человек не понимает, когда он счастлив. Он может быть счастлив, но оно, это счастье, просто не соответствует его представлению об этом мироощущении – как мы это видели в случае с Солженицыным. И лишь прошлое может гарантировать полное и безоговорочное счастье. 

В "Историко-философских тезисах" (1940) Вальтер Беньямин пишет "наше представление о счастье всецело окрашено тем временем, к которому отнесено раз и навсегда наше личное существование. Счастье, способное пробудить в нас зависть, существует только в воздухе, которым мы дышали, среди людей, с которыми мы общались, и женщин, которые могли бы отдаться нам". Обратим внимание, что в тексте использовано прошедшее время. Во всяком случае, в его русском переводе. Обратим также внимание на сослагательное наклонение. Значит, речь идет даже не о счастье, реализованном в прошлом, а о ретроспективных мечтах о счастье, возможном в прошлом.

Любопытно, что Альбер Камю использует то же слово "зависть", рассуждая о недостижимости человеком беспредельности времени. Он пишет о чувстве зависти, испытываемом "множеством людей по отношению к чужим жизням" (Камю1990, с. 322). Романизация чужой жизни, как мнимо единой и цельной, есть, по Камю, компенсация отсутствия единства и цельности собственного бытия. Однако, существенно в данном случае не то, что немецкий философ обращается к собственному опыту человека, а французский к опыту других людей. По Камю, мелочи жизни подтачивают цельность индивидуального бытия, вследствие чего, счастье становится невозможным, а, по Беньямину, в них, в этих мелочах, и заключено счастье. Забегая вперед, заметим, что в этом проявляется различие между идеализмом одного и материализмом другого.   

Хотя Беньямин пишет о счастье вскользь, лишь в нескольких, и без того разрозненных статьях, оно, на мой взгляд – одно из ключевых понятий его мировоззрения. И это делает Беньямина заслуживающим внимания философом-моралистом и даже, как это не покажется кому-то диким, гуманистом 20 века. В "Московском дневнике" вы не найдете слова "счастье". Но если рассмотреть это сочинение под углом зрения идей, содержащихся в Тезисах и, особенно, в эссе "К портрету Пруста", то его содержание открывается в новом свете.

Беньямин ссылается на Кокто, который видел в Прустe ''слепую, бессмысленную, страстную тоску по счастью... Он не был счастливым, – пишет Беньямин, – Но счастье было в нем, как в игре или любви''. Здесь же автор рассматривает диалектику счастья, выделяя восторженный и элегический образ счастья или виды стремления к нему. Именно вторая, элегическая идея счастья, выражающаяся в стремлении повторить, реконструировать исконное первое счастье, и является ключом к пониманию содержания и, одновременно, к пониманию причины появления ''Московского дневника''.

Беньямин фиксирует в дневнике зачастую довольно банальные, поверхностные, повторяющиеся бытовые сюжеты его пребывания в Москве, вероятно, с единственной целью – сохранить это прошлое для будущего вспоминания и реконструирования. Дни в Москве окрашены присутствием любимой женщины, Аси Лацис, без которой эта поездка вообще вряд ли состоялась. Но отношения их не просты. Присутствие Райха вполне во вкусе времени, и напоминает довольно распространенную в среде творческой интеллигенции 1920-х гг. жизнь втроем. Достаточно вспомнить Бриков и Маяковского, а также Луизу фон Саломе. В многочисленные тройственные союзы последней были вовлечены не кто-нибудь, а цвет интеллектуальной и художественной элиты эпохи, включая Ницше и Рильке. Такой образ жизни не обязательно предполагал сексуальную связь с общей партнершей, но непременно означал близкую дружбу и высокодуховные, интеллектуальные взаимоотношения соперников.

Мотив и поездки, и ведения дневника един – заведомо обреченное желание вернуться к счастью в его первой восторженной форме, которая к тому времени в отношениях Беньямина и Аси была уже в прошлом. За кажущимся наивным стремлением автора дневника записать все даже самые банальные их фразы и диалоги, стоит цель повторить "неслыханную, небывалую вершину блаженства" первого периода любви. Разумеется, помимо банальностей, оправданных этой надеждой на счастье, в дневнике много метких и необычайно интересных замечаний по поводу самого широкого круга вопросов, касающихся жизни Советской России и Москвы 1926-1927 годов: политических, эстетических, этических. Интимные диалоги тоже порой раскрывают личность автора. Так из одной фразы Аси мы узнаем о том, что ее обожателя часто мучали страх и печали. Склонность к депрессиям допускает мысль о том, что Беньямин подобно Прусту был несчастливым человеком. Но счастье было в нем, и взрывное стремление к нему тоже.      

Ангел истории с ликом, обращенным в прошлое, превращается в ангела любви или счастья, когда мы говорим об отдельном человеке. Недаром автор "Историко-философских тезисов" ссылается на строки Герхарда Шолема:

"Мое крыло, готовое к полету,
Охотно поворачиваю вспять,
Пробудь я здесь хоть до скончанья века,
Мне все же счастья не видать"

Беньямин – редкий пример философа-лирика, который в лучших своих вещах поднимается до высот Писания. Ханна Арендт отмечала, что он обладал даром поэтической мысли (Арендт 1997). Окрашенное в печальные тона, поэтическое или элегическое восприятие мира, однако, не исключает его интеллектуального понимания и освоения. Сегодня кажется примитивной логика движения от acedia средневековых теологов и флоберовских размышлений о печали как средстве возрождения Карфагена к марксистской социологии, согласно которой печальное восприятие истории определяется сочувствием угнетенным классам. Для Беньямина же, похоже, его тонкий анализ прустовской поэтической прозы и железная логика Маркса – неразрывно связаны.

К слову, категория печали имеет богатую традицию в истории философии. Возрождению интереса к ней в постмодернистской философской литературе 1990-х гг. посвящена статья Эндрю Гибсона (Gibson 2003). Не случайно эпиграфом к статье автор выбрал цитату из Тезисов Беньямина, и ссылки на эту работу сопровождают читателя на протяжении всего эссе. В статье Джонатана Флэтли меланхолия предстает центральной темой у Беньямина и он сравнивает ее со знаменитой русской тоской (Флэтли 2000).   

Сейчас заманчиво отбросить кажущиеся наивными "с высоты" пережитого коммунистического опыта высказывания мыслителя и оставить то, что представляется интересным сегодня, что прошло проверку временем. Но поступая так, мы забываем и об ангеле истории, и об ангеле любви. Как отмечает в своих комментариях к Тезисам Владимир Биленкин, "делая стремление к чувственному "счастью" краеугольным камнем своего понимания истории, Беньямин...возрождает в марксизме эвдемоническую традицию Просвещения и раннего Маркса, позднее подхваченную Гербертом Маркузе". Если мы хотим реконструировать "насыщенное настоящим прошлое" 1920-х гг., нужно принять мировоззрение философа в его полном виде. Кстати, Тезисы датированы 1940 годом. Это сочинение вполне зрелого мастера.

Мы, прошедшие через сталинизм и объевшиеся пост-сталинским коммунистическим китчем, закрываем  глаза на то, что счастье человечества для того поколения было неотделимо от личного счастья. История любви Вальтера Беньямина и Аси Лацис вплеталась в общественную историю, образуя с ней неразрывную связь. Прошлое непоправимо, потому что "из рая дует ураганный ветер". Это одно из самых поэтических мест у Беньямина. Но если мы приложим эту метафору к нашему знанию истории 20 века, то мы окажемся вовлеченными в этот ураган, мы осознаем опасность оказаться в нем. Рай уже превращен в обломки, но он существовал в прошлом, и нам остается лишь принять это на веру. Или воспользоваться методом Беньямина, что, скорее всего, не каждому дано. Из обломков идеалов, питавших воображение и интеллектуальную мощь Беньямина, сегодня не построить даже шалаш, не то что рай. Мода на Беньямина обязана стать "тигриным прыжком в прошлое", где "шевелится актуальное". Нельзя пройти мимо этого актуального в прошлом, ибо это и есть истинный рай, который потерян и разрушен. И от того, что нам нечто в прошлом представляется банальным, не следует, что так оно и есть.

Счастье соткано из материи времени, и именно так, наивно и прямолинейно, можно трактовать набивший оскомину нескольким поколениям советских людей термин "исторический материализм", столь часто упоминаемый философом. Недальновидно смотреть с высоты будущего, ибо, что нам кажется актуальным сегодня, однажды превратится в обломки и будет унесено ураганом истории. Можно лишь вслед за ангелом истории смотреть назад печальными глазами.

Несмотря на коммунистическую риторику, тексты Беньямина, написанные в духе мессианского марксизма, выглядели апокрифическими для его друзей, неортодоксальных марксистов, вроде Теодора Адорно, которые, поддерживая его финансово в трудные годы, тем не менее, серьезно критиковали. Ситуация резко изменится, после смерти мыслителя. Именно Адорно станет наиболее активно разыскивать и издавать его наследие. Парадоксальность Беньямина заключалась в том, что он был способен  свободно развернуться от коммунистических радикалов к гораздо более консервативно настроенным мыслителям, таким как Честертон. Как пишет Jonathan Ree в статье Swinging Marxists (Ree 2003), разочаровываясь в политике Коммунистического интернационала, Беньямин начинает хвалить фигуры вроде Г.К. Честертона. Последний, как известно, скептически относился к революционным веяниям эпохи и элитарному авангардизму, превознося традиционные ценности. Замечания Честертона о куклах в одном из эссе не могли не тронуть душу собирателя.

С.С. Аверинцев в эссе о Честертоне рассматривает счастье как способность благодарить судьбу и жизнь (Аверинцев 1984). Счастье всегда в самом человеке, его нельзя получить извне. Упрощая его мысль, можно сказать, что счастье – это способность осознать счастье, обнаружить его там, где никто не ищет – в повседневных простых вещах. Аверинцев, вслед за знаменитым англичанином, считает, что нельзя взыскать счастье с людей и судьбы, ссылаясь на "право на счастье", которое в его политическом контексте, впервые провозглашенном в американской Декларации независимости, сомнения не вызывает.

В этом смысле можно вспомнить солженицынскую критику западного общества, в котором счастье рассматривается как один из главных  продуктов, предназначенных для потребления. Счастье как форма дьявольского соблазна, который подсовывается вместо истинных духовных ценностей, по автору "Архипелага". Точно так же можно принять критику советской модели коммунизма, которая, ссылаясь на временные трудности, обещало счастье в светлом будущем. Порочность и той и другой модели в отрыве счастья от субъекта, его носителя и обладателя, пассивная роль не в создании условий для счастья – этого-то как раз хватает, а в осознании, в узнавании и идентификации собственного счастья, понимании того, что человек должен сам построить рай внутри себя, в своей душе.

Беда в том, что такое понимание счастья часто возможно теоретически, но не каждый способен следовать ему в жизни. Дзэн-буддист БГ высмеивает в интервью неосведомленность Фредди Меркьюри, говорившего, что счастье – это то, чего ему не хватает в жизни. "Счастье – внутреннее состояние", – со знанием дела заявляет певец. А в песне, где не солгешь, поет: "Счастье не греет; оно за стеклянной стеной" ("Тяжелый рок", альбом "Лилит", 1997).

Но главное требование, на котором настаивает Беньямин – ощущение счастья должно быть пронизано субъективным временем, пережитым человеком. Если бы он так не думал, он бы не писал "Московского дневника". Ведь философ был уверен, что "все жизни, произведения, дела, которые чего-нибудь стоят, никогда не были ничем иным, кроме как точным развитием самых банальных, поверхностных, сентиментальных и слабых моментов существования тех, кому они принадлежали".

Проблема, которая в первую очередь интересует Беньямина, это, разумеется, проблема времени. И он вслед за Прустом в собственной его, беньяминовой интерпретации, заинтересован не в беспредельном времени, то есть вечности, взятой в чистом виде, и не в моменте, а в скрещенном времени, как он его определяет. И в этом, скрещенном виде, ход времени нигде не бывает столь реален, как в воспоминаниях. Платонической утопической вечности (то есть беспредельному времени) он противопоставляет вечность наркотическую, рожденную в результате скрещения момента существования и идеального беспредельного времени.

В этом заключается реализм Беньямина. В этом заключается его материализм. Вечность, по Беньямину, соткана из материи особого, скрещенного времени. Только поэт с непосредственностью ребенка может написать об этом времени и об этой материи. Таковы строчки Пастернака:

"Ты появишься у двери
В чем-то белом без причуд,
В чем-то впрямь из тех материй,
Из которых хлопья шьют"

Написанное в будущем времени, это стихотворение представляет собой именно такое скрещение. 

Складывается впечатление, что, несмотря на сильное влияние Шолема, мистика тоже не стала определяющей в его мировоззрении. Он едва ли мог бы воскликнуть вслед за Ницше: "... по ту сторону смерти – наша жизнь, наше счастье", или как Юрий Мамлеев искать "истинно-трансцендентное, вечно-трансцендентное по ту сторону всего, что есть Реальность" (Мамлеев 2006). Беньямин ищет счастье в реальном времени, подлинное бытие которого находится в "воспоминаниях изнутри и старении снаружи" и которое погружено в наркотическую вечность.

Подобно Прусту, Беньямин – печальный певец счастья и радости бытия. В этом его актуальность. Он противостоит  апологетике страдания, лежащей в основе как многих интерпретаций христианства, так и идеологов модернизма. Он высмеивает "потребность в страдании" "образцовых учеников жизни". Их много и сегодня. Тот же Мамлеев в своих эзотерических сочинениях повторяет мысль о том, что "достижение Высшего Покоя Счастья" лежит через "страдания и негации", которые надо преодолевать на пути к Абсолюту (там же). Или гимн страданию, который мы находим в статье готической принцессы российской новейшей поэзии Алины Витухновской: "Я хочу уничтожить все: Стремление к счастью есть стремление к червяку". Она отказывается от счастья в пользу страдания. Последнее поэтесса отождествляет с истинным познанием мира, а счастье с получением удовольствия от мира. Совсем как Солженицын. Недаром говорят: противоположности сходятся.

Впрочем, экстремистские провокации нынешних бунтарей – лишь слабое отражение экзистенциальных бурь минувшей эпохи. Камю, например, писал: "Движимые этим ненасытным стремлением к беспредельности во времени мы, может быть, лучше поняли бы смысл земных страданий, знай мы страдания вечные. Возможно, что сильные духом люди подчас ужасаются не столько страданиям, как таковым, сколько тому, что они не вечны. За неимением безмерного счастья бесконечные страдания могли бы, по крайней мере, стать нашей судьбой" (А. Камю. Указ. соч. с. 322). Правда, в отличие от нашей современницы, он не был склонен противопоставлять эти два мироощущения и писал, что "в страдании заключено не больше смысла, чем в счастье" (там же). Иными словами, страдание тоже есть стремление к червяку.

Камю видел трагедию человечества в невозможности обладать миром и действительностью, любимым человеком, собственной жизнью, наконец. В условиях отсутствия желанной цельности и единства жизни, что означает невозможность постижения ее как судьбы, считал он, бессмысленно говорить о счастье. Для нео-марксиста Теодора Адорно общественные условия препятствуют достижению счастья (См. Andrew Gibson. Указ. соч. с. 128). Ответ первому, как мы уже показали, заключается в отказе от беспредельного времени, или, как еще философ его называет в Тезисах, однородного пустого времени, лежащего как в основе идеи прогресса, так и пессимизма Камю. Наивный материализм и утопизм, ввиду ее крайней субъективности, концепции настоящего  Беньямина призывает нас искать счастье вне платоновского идеального хроноса - не в проходящем, а остановившемся и замершем времени, подлинном и реальном времени наших воспоминаний. Именно это подлинное время, сшитое из материи "банальных моментов", делает жизнь цельной, дает возможность представить ее как судьбу.

Сергей Ромашко пишет о том, что Беньямин "был историческим материалистом в том смысле, что для него ничто из однажды случившегося никогда не исчезало, даже если оно было чем-то отринутым историей и всеми забытым" (Ромашко 2000). Михаил Бахтин в работе "О Флобере" пишет: "Уловить наиболее элементарный аспект жизни, ее первофеномен" (Бахтин 2000, с. 287). Поисками такого первофеномена занят и Беньямин. Удивительно то, что два предтечи современного понимания культуры – Беньямин и Бахтин – шли в своих поисках практически нога в ногу. Наброски Бахтина датированы 1944 годом, но вряд ли он был знаком с работами немецкого коллеги. Литературные исследования двух авторов содержат поразительно близкие взгляды. Мысли Бахтина о времени и роли пошлости в литературе, вынесенные в эпиграф данной статьи, необычайно созвучны идеям Беньямина.

Еще Ханна Арендт в своей статье о Вальтере Беньямине обращала внимание на страсть философа к коллекционированию, связывая ее с беньяминовским видением мира, методом его литературно-критических работ (Ханна Арендт. Указ. соч.). Последний она определяла как современный вариант ритуальных заклинаний, а вызываемый им дух – как духовную сущность прошлого. Многие исследователи указывают на то, что его так называемый "исторический материализм" пронизан мистицизмом. Сергей Ромашко подробно останавливается на источниках, главным образом немецких, философии Беньямина. В частности, он подчеркивает его родство с романтиками и противостояние позитивистскому взгляду на историю, как науку основанную на казуальных связях (Сергей Ромашко. Указ.соч.)

Вслед за Арендт Ромашко выводит метод Беньямина из его страсти коллекционера, собиравшего детские книги и игрушки. Его отношения с миром были сходны с отношением коллекционера, которого "связывают с коллекцией совершенно особые, интимные отношения обладания" (Сергей Ромашко. Указ. соч). Такой неожиданный для общепринятого подхода взгляд на бытие, метод предполагающий возможность обладания миром (счастьем, любимой, жизнью), противоположный и Камю, и другим писателям, обращавшимся в том числе и к теме коллекционирования в разных значениях слова. Вспомним известный роман Джона Фаулза.

Будучи марксистом, Беньямин, как и Адорно, писал о невозможности достижения счастья угнетенными массами в условиях классового общества. Коммунистическая риторика сопровождает страницы "Московского дневника" и главы Тезисов. Примитивные марксистские лозунги, при этом, напоминают ссылку на Бога у средневековых схоластов, не слишком органично соседствуя с удивительно глубокой и тонкой философией и эстетическими суждениями.         

Именно расхождения во взглядах с Адорно представляются ключевыми для поднятой темы. Последний писал другу, что есть только одна правда (Джонатан Рии. Указ. соч.). Взгляды Беньямина несомненно отличались большим релятивизмом. Радикальны и эстетические идеи Адорно, как теоретика модернизма: в музыке надо уничтожить и вытравить все, что способно усладить слух; потакать вкусам буржуа - значит предавать искусство.

Любопытно, что художники отрицающие счастье, наиболее последовательно и непоколебимо утверждают свою независимость от вкусов публики. Вот, что пишет о Тарковском исследователь его творчества: "Тарковский поднял восстание против плебейского кинематографа, услужливо-заискивающе обслуживающего того "Шарикова", в "среднем" человеке, который вообразил себя пупом Земли и ради которого культура якобы старается...Есть два пути. Один – это подниматься к истине в себе, к пределу себя истинного и тем самым поднимать и зрителя, читателя. И второй путь - опускаться на удобный для тебя и зрителя (читателя) уровень коммуникации-приятельства" (Н. Болдырев. Указ. соч. с. 102). Второй путь автор иллюстрирует примером Андрея Кончаловского, снимающего голливудские боевики.

Вернемся к фразе Беньямина, о том что все произведения, которые чего-нибудь стоят, никогда не были ничем иным, кроме как точным развитием самых банальных, поверхностных, сентиментальных и слабых моментов существования тех, кому они принадлежали. И дадим слово современному автору Виктору Пелевину, антропо-зооморфные герои которого наслаждаются музыкой "удивительной пошлости и красоты", звучащей на приморской танцплощадке. Страшно глупая песня про вишневую девятку почему-то трогает одного из них. "Как будто раньше было что-то удивительно простое и самое главное, а потом исчезло, и только тогда стало понятно, что оно было. И оказалось, что абсолютно все, чего хотелось когда-то раньше, имело смысл только потому, что было это, самое главное". Доказывая грандиозность и величественность песни про вишневую девятку, Пелевин даже поднимает руку на святого нашей контр-культуры, давно превратившегося в классика - БГ, фактически утверждая, что "он (со всей его духовностью – АИ) ни на сантиметр не приблизится к тому, во что эти идиоты почти попадают" (Виктор Пелевин. Жизнь насекомых. Москва, Варгиус, 1997).

Весь российский концептуализм играет на "банальных, поверхностных, сентиментальных" моментах советского существования, и, соответственно, их, авторском собственном существовании в советской действительности. Большинству из них далеко за сорок и именно там в совковой серости, бедности и унылой будничности осталось их счастье. Воспоминание о нем и питает их отношения любви-ненависти. В зависимости от автора, в произведении может преобладать либо одно, либо другое из этих чувств. Кстати, может нынешние иронисты преувеличивают пошлость советской действительности? Была ли банальной фраза: "Счастье – это когда тебя понимают" – из фильма "Доживем до понедельника"? Каждый имеет право увидеть в ней и в этом культовом фильме больше "главного", чем во всем "Дао дэ цзин".

Меняющаяся эстетическая парадигма, подобно весенней реке, несет с собой много мусора. Но наряду с почти религиозным художественным фанатизмом предыдущей эпохи появляется плюралистичная терпимость к "банальным, поверхностным, сентиментальным" моментам нашего бытия. Вот цитата из современного автора: "Какой звук Вам нравится? – Звук, который издает другой человек в мгновенье истинного наслаждения и счастья". Люди вновь понимают счастье не как что-то недостижимое или смертельно скучное, а как нечто, находящееся поблизости, то, что мы  просто не видим. Ссылаясь на притчу о древнем отшельнике, композитор Владимир Мартынов повторяет: "Рай находится внутри, в твоем сердце. Надо лишь до него достучаться". "Всю нашу жизнь, – говорит Мартынов, – мы ищем этот волшебный вход, эту заветную дверь. Постучитесь в нее и вас пустят" (Буклет альбома "Silencio", Gidon Kremer/ Kremerata Baltika. P;rt - Glass - Martynov). Так Дилан пел когда-то "Knockin' On The Heaven's Door".

Минимализм в музыке явился первой реакцией на окончательный и бесповоротный разрыв композиторов со слушателями. Но его концепция напоминает подачку замученному авангардом ценителю музыки. Мартынов выбрал более естественный путь, гораздо менее ироничный и у него больше шансов достучаться хотя бы до чужого сердца. Другой композитор, Арво Пярт, в сущности балансирует на грани высоты любимого Тарковским Баха и поверхностных, намеренно шаблонных, китчевых мелодических повторений Гласса. Интерес современных композиторов к эпохе барокко, которая была объектом пристального внимания Беньямина, тоже не случаен. Эстетические принципы постмодернизма близки эпохе барокко. И одним из первых великих эклектиков, непринужденно сочетавшим высокие и низкие жанры, был Альфред Шнитке. Как он сам утверждал, прийти к этому новому музыкальному направлению или даже мироощущению ему помогла работа в кино. Принципы музыкального монтажа в фильмах он переносит в серьезную, в том числе, симфоническую музыку.

Беньямин, много писавший о технике и эстетике кино, а также о влиянии технических открытий на развитие искусства, испытал бы удовлетворение, узнав о том огромном влиянии, которое оказывает кинематограф не только на музыку, но и на литературу. Один критик находит приемы киносъемки в произведениях Пелевина, другой – схожесть манеры и художественного языка Тарантино и Сорокина. Еще в большей степени он был бы захвачен возможностями компьютерной техники.

Однако, ключевым  в контексте нашей темы, является его диаметрально противоположная точке зрения Адорно, уверенность в праве потребителя искусства на удовольствие. Беньямин видел в кино "тесное сплетение зрительского удовольствия, сопереживания с позицией экспертной оценки". Ему хотелось верить в распространение и совпадение у публики гедонистической и критической установок (Вальтер Беньямин. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости). Это, видимо, объясняется уровнем тогдашнего кинематографа. Последующее его развитие показало, что кино как и другие виды изящных искусств разделилось на элитарное и массовое. Именно поэтому мысль о сочетании удовольствия, которое картина доставляет зрителю, с экспертной оценкой, продолжает оставаться актуальной. Она вселяет надежду на то, что искусство помимо духовного и интеллектуального обогащения, будет дарить людям счастье.   


Литература:

Andrew Gibson. Oublier Baudrillard: Melancholy Of The Year 2000 // New Formations, Number 50, Autumn 2003;

Аверинцев С. С. Гилберт Кит Честертон, или Неожиданность здравомыслия / Г. К. Честертон. Писатель в газете: художественная публицистика. М., 1984, с. 329-342;  http://www.chesterton.ru/about/gkc-averintsev.asp;

Арендт, Ханна. Вальтер Беньямин. http://magazines.russ.ru/inostran/1997/12/benjamin03.html;

Бахтин, Михаил. Эпос и роман. Санкт-Петербург, Изд. "Азбука", 2000, с. 287;
Ромашко, С. Раздуть в прошлом искру надежды...: Вальтер Беньямин и преодоление времени http://magazines.russ.ru/nlo/2000/46/razdut-pr.html;

Беньямин В. Историко-философские тезисы / Пер. с нем. В. Биленкина // Левая Россия. — № 7 (20). — 19 марта 2001;

Болдырев, Н. Сталкер или Труды и дни Андрея Тарковского. Изд. Урал Л.Т.Д.2002;

Brooks, Р. Why Mental Ilness Is Not All In The Mind/ The Sunday Times, July 27, 2003;

Ree, Jonathan. Swinging Marxists. TLS Oct. 17, 2003;

Флэтли, Дж. Москва и меланхолия. Логос № 5/6, 2000;

Камю А. Бунтующий человек. М., 1990 с. 322;

Мамлеев Юрий. Судьба бытия. За пределами индуизма и буддизма. "Эннеагон пресс", 2006  (см. также Интернет-линк http://kitezh.onego.ru/lastdoc.html);

Солженицын, А. Интервью газете «Таймс» http://lib.ru/PROZA/SOLZHENICYN/solge.txt;

* Эта статья была написана пять лет назад. Подвигли меня к этому два обстоятельства - интерес к Вальтеру Беньямину и философской категории счастья. Уже постфактум я дополнительно обнаружил горы современной литературы по проблеме счастья, не говоря о том, что любой крупный философ прошлого, особенно философ-моралист, оставил нам почву для размышлений. Так что работу над этими сюжетами я продолжу. Подготавливая эту публикацию, я ничего не менял, хотя, возможно, сейчас я сам поспорил бы с некоторыми своими тезисами