Возвращение

               

Он летел из далекого города на Дальнем Востоке, возвращаясь в Москву. Самолет был не из новых, считавшийся уже устаревшим, но продолжавший трудиться на многих авиалиниях и почему-то всем внушавший доверие ТУ – 104. Позади остался удивительный край, по которому он успел поколесить за время короткого отпуска. Он привез старшему брату сына, которому было всего 10 лет и то, что брат доверил 20-летнему мальчишке своего первенца было само по себе удивительно. Надо отдать должное брату.  Он, офицер ВВС, уже давно служил в Приморье и использовал все свои возможности, чтобы показать ему край  в самых разных и неожиданных обличьях. Перед глазами мелькал калейдоскоп воспоминаний (картин), связанных с поездками по Приморью.
    Вот, маленький уютный Уссурийск, будто запертый между сопками. Он чем-то неожиданно напомнил приморский Батуми на Черноморском побережье Кавказа. Если встать в начале любой улицы, которые были небольшими и просматривались насквозь, то в конце ее обязательно высилась сопка. Городок был низенький двухэтажный, трехэтажный и в нем поражал своими размерами городской дом офицеров, внушительное здание в псевдоклассическом стиле («Сталинский ампир») с колоннами и портиком.  Самым оживленным местом был городской парк с большим прудом, пляжем, зарослями камыша и лодочной станцией на нем.
     Пробыл он в Уссурийске недолго, переместившись в поселок Пограничный на русско-китайской границе, где жили родные жены брата, местной уроженки. Здесь сопки возвышались большими грядами и густо поросли лесом и кустарником. Цепи их, пересекая границу, продолжались где-то в Китае. Здесь (среди них) легко было заблудиться и ненароком оказаться за кордоном. Поднимаясь  от подошвы к вершине высокого холма можно было собирать множество грибов и ягод, которые здесь будто никто и не собирал. Зона была пограничная (режимная) и людей было очень мало. Поразила его маленькое, аккуратное, белоснежное здание железнодорожной таможни на границе с Китаем опять-таки с неизменным псевдоклассическим фасадом, с портиком и колоннами. Внутри она разделялась на два пустующих зала. В одной зале белел бюст Сталина, в другой – Мао-Цзе-Дуна.  На станции была пустынная тишина и забвение. Рельсы вокруг успели зарасти травой. Еще не так давно (несколько лет назад) закончился русско-китайский конфликт и бои вокруг Даманского. Железнодорожные перевозки через границу почти прекратились. И железная дорога, когда-то специально выстроенная для прямого сообщения с братским Китаем, казалась, безжизненной и заброшенной.
   Он вспоминал дальше (Картины продолжали проходить перед его глазами). Он улыбнулся, вспоминая свою неудачную рыбную ловлю – охоту за форелью. Это было уже на юге Приморья, где-то в районе той самой Сучанской долины, где в известном романе Фадеева действовал в гражданскую войну партизанский отряд Левинсона. Брат послал его на несколько дней к знакомым офицерам в маленький военный поселок при каком-то затерянном учебном аэродроме, где текла вдалеке от глаз большого начальства довольно спокойная патриархальная жизнь. Ему запомнилось, как привезли в поселок вкуснейшее мороженное в огромных солдатских термосах и накладывали его сбежавшемуся люду, в основном женщинам и ребятне, в алюминиевые миски большими черпаками. Места были неизведанные. Глухомань. Вокруг тайга.  Казалось бы, бери удочку и лови где-нибудь в ближайшем ручье. Но форель – рыба капризная. Она водится только в очень чистой прозрачной воде и чтобы ее найти, нужно забираться в еще более отдаленные от аэродрома места. Утром два полковника уезжавшие на рыбалку на газике, захватили его с собой. Они ехали по еле видимой шоссейке, которая, то вилась вокруг маленькой речушки, то пробиралась краем таежного непролазного бурелома. Проехав километров 50, вылезли и пошли, надев высокие сапоги, по потоку прихотливо бегущего ручья, в ямках и омутах которого и таилась, плескалась форель. Ему, однако, не пришлось долго идти. Сапоги оказались худые. Он быстро промок, и его оставили на ближайшей аэростанции слежения с небольшим бревенчатым срубом,  высокой антенной и тремя солдатами, составлявшими персонал станции. Полковники пошли дальше по ручью и вернулись только к вечеру усталые, но довольные. В садках у них время от времени еще дергалась и взметывалась живая, но уже засыпающая форель. Блестящая чешуя рыб была вся покрыта маленькими красноватыми или коричневатыми колечками (кружочками).  Вскоре уха была готова, и один из полковников протянул ему без слов большую металлическую кружку с налитым в нее из фляги спиртом, с любопытством глядя на него. Он вспомнил, улыбаясь, как опрометчиво сделал огромный глоток из нее, и так и застыл с открытым ртом, будто оглушенный (и ошпаренный). Чистейший спирт совершенно ничем не разбавленный ожег глотку, и он не мог даже крикнуть, или произнести какое-то слово. Все захохотали. Тогда он понял, что обнаружил всю свою неопытность и тоже засмеялся. Уха была великолепная. Ничего, более прекрасного, он в своей жизни еще не пробовал.

                Там красным золотом в лазоре
                В потоках быстрая (пьяная) форель
                И надо всем без края море – 
                В Россию отпертая дверь.

На следующий день они уже мчались на том же газике по дороге во Владивосток.  Во Владивостоке его встретил архитектурный модерн начала века в центре города и кварталы «хрущевок», рассыпавшихся по ближним сопкам городских окраин. По городу он мотался целый день, пошатавшись по магазинам и «забегаловкам» центральных улиц, побывав на пляжах Амурского залива, и на вокзале и в морском порту. На вокзале его странным образом остановила мысль, что здесь, как и в Москве, железнодорожные пути заканчивались, далее дороги не было. Но буквально рядом, через площадь располагался порт и начинался другой путь, не менее великий – морской…   

Я вижу картину вдали,                И мне говорили: входи
Сквозь памяти чуткой истоки:                И вещи оставь за порогом.
Состав, огибая залив,                Окончены здесь все пути
Причаливал к Владивостоку.                И далее нет мне дороги.

На сопках высоких встречал                И мне говорили: живи 
Рассыпанный галькою город.                В согласье с собою отныне.
И был в нем вокзал, как причал –                Достиг ты вершины любви, 
Всех странствий стихающий ропот.                Пришел к завершенью картины 

Я вышел на площадь, в пыли                Но дальше ушел я, туда,
От дальних дорог и ненастий.                Где сопка-гора нависала   
Достиг я границы земли,                Над площадью всей, и тогда 
Пришел к окончанию странствий.                Взглянул я на даль, за вокзалом…

                Там  море звало впереди,
                Все в чайках… Оно означало,
                Что нет окончанья пути.
                Есть новой дороги начало.      

Он вспомнил, как его поразила вечером, в сгустившейся темноте феерия огней от великого скопища больших и маленьких судов, яхт, катеров, каких-то моторных лодок и шлюпок, снующих между кораблями в тесном пространстве ночной бухты. Огни золотились, сверкали и переливались, очерчивая ее пространство, как-будто это действительно был золотой рог, сыпавший в черную воду слитки и драгоценный металл. А когда он свернул с многолюдной центральной улицы Ленина, кружившей вокруг бухты, наподобие набережной на какую-то тихую улочку, упиравшуюся прямо в порт, то в конце ее увидел сверкающий огнями многоэтажный дом, который, который при ближайшем рассмотрении оказался огромным океанским лайнером, пришвартованным к причалу.

                От древних белокаменных кремлей
                Я шел к тебе сквозь всю тайгу Сибири,
                Владивосток – причал морских огней,
                Где пароходы к улицам приплыли.

                И дальний, русский город мне предстал,
                Где в самом сердце море и вокзалы,
                Где улицы бросаются со скал
                И где из моря выступают скалы.

                И где над бухтою, изогнутой дугой,
                Скоплением судов, скольженьем лодок,
                Над нижним городом, с гуляющей толпой,
                Светящиеся соты сопок.

                О город у больших морских путей,
                Земной вокзал и радости, и горя,
                Владивосток – вселенная огней
                На самом крайнем, самом русском море.          


Воспоминания прервались. Он устало откинулся на спинку кресла, прикрыл веки. Самолет, стремительно прорезавший ночное пространство, приближался к Москве. Моторы, до того ровно гудевшие, натужно взревели. Лайнер явно заходил на посадку. В темноте, далеко внизу замелькали огни подмосковных городков и поселков.

                Возвращение

                Гроза, свинцовою примочкой,               
                Багряный погасила день.               
                Внизу зажглись огнями строчки
                От городов и деревень.               

                И небо сдвинуло пространство
                В распластанный аэродром.               
                Так, возвращаешься из странствий
                Под черным проливным дождем.               

                Огни разбросаны ночные
                На потревоженной земле.
                И капли скачут, как живые,
                По мостовым и на стекле.

                Вновь чемоданы, встречи, лица,
                Гром самолетов, всплеск огня…
                Так, возвращаешься в столицу,
                Так, начинается земля.


Он вернулся. Странствие закончилось. Вместе со всеми он спустился с трапа самолета. Пожалуй, впервые он испытал гордое ощущение громадного единого пространства, единой громадной страны, его родины, где он всюду чувствовал себя дома, где все было едино: и язык, и единая в основе своей архитектура городов, и общий стиль жизни и культуры, и общие интересы и идеи. Даже нарядная гуляющая толпа на центральной улице во Владивостоке была такой же пестрой, шикарной и узнаваемой, как праздный, шатающийся народ где-нибудь на вечерней Дерибасовской в Одессе, или на улице Горького в Москве, или на Невском в Ленинграде. Это была одна страна, несмотря на непостижимые тысячи километров таежных лесов, тундр, пустынь и горных хребтов, разделяющих разные ее окраины.