Вечнобегущийдрозд М. К. Аникушин

               
    Чеховский  ваятель  М. К. Аникушин.
               
15 июля 1987 года. Зарисовка  с натуры. В громадной мастерской  Михаила Аникушина  тишины не бывает. Сквозь огромное окно  во всю стену залетают  лучи солнца; звуки из парка, словно насекомые, бьются в лабиринте  стен,  металлических лесов,  гипсовых торсов. Из-за двери – стук молотка: жена Аникушина, тоже скульптор,  тоже ваяет. Вырубает в белом мраморе  лицо Шопена с цветного заграничного буклета.  Из уважения к Марии Тимофеевне я  взял зубило и тоже постукал. Интересно.
Сам Аникушин в берете, надвинутом на глаза,  смахивает на шустрого гнома.  Он бегает по закоулкам  и ругает помощников.  Помощники оживляются,  хватают мухобойки и  начинают мушиную охоту. С опаской   хлопают по гипсовым бедрам, размашисто -  по верстакам и  стенам.
- Наверное, вы и мух-то не любите за то, что они шустрее вас, -  говорю Михаилу Константиновичу. Ему скоро семьдесят лет, но поверить в это  так же трудно, как увидеть Лохнесское чудовище. Вот он выскакивает из машины и, пригнувшись, бежит  в сберкассу. По ошибке  заскакивает в другой подъезд,  исчезает во тьме,  и в том же темпе выбегает обратно. На бегу похож на дрозда; вжав голову в плечи, как  пехота под огнем,  дрозды чеховского сада  пересекают голое пространство  под мушмулой и ныряют в спасительные кусты.  Его быстрый бег – отражение  быстрого внутреннего монолога; он как бы все время  говорит, пробормотывает  что-то про себя.  Иногда неожиданно выскакивает фраза – то пушкинская строка, то  чеховская.  Очень смеялся, когда я  пересказал чеховскую фразу из записной книжки: если нам дадут свободу слова, мы  не  сообразим, что с ней делать и израсходуем на то, чтобы ругать друг друга в газетах.
- Как это, как это ты сказал? – хватает лист бумаги и  размашисто, крупно записывает. На стене у  рабочего стола  таких листков с изречениями – как сушеных тараканов на  бечевке.
-  Пленум завтра, надо будет  запомнить, - озадаченно говорит  Аникушин и как-то сникает. Канцелярщину  он не любит, а приходится  возиться с бумагами, потому как  недавно избран председателем  ленинградского отделения Союза художников.  Точно так же  режиссер Элем Климов  пошел в кино-начальники, лишь бы выкурить чиновничью  сволочь из теплых кабинетов.
-  Вот, вот, -  бормочет Аникушин. В мастерской  - множество Пушки-ных,  Чеховых, прочих персонажей. Пушкины – с живой величавостью на  лицах,  Чеховы -  с тревожной задумчивостью.  Худые, длинноногие… Аникушин развернул бумагу,  достал бегущую фигуру – стройную, поджарую,  с высоко посаженной головой  и торчащей вперед бородкой.
- Ну, как?
  Мне показалось, что  это  знаменитый бегун Куц или – по крайней мере – актер Черкасов  в гриме.
-  Ленин. Ленин времен   шушенской ссылки. Он в Шушенском любил бегать... - сконфуженно произнес Аникушин и  завернул  гипс  в бумагу.
    Приехал китаец, директор издательства «Всемирная литература» из Пекина. Гао Ман – так зовут этого  полнеющего, улыбчивого, быстрого китайца  в дешевом   светлом костюмчике.  Он снимает на камеру, рисует, расспрашивает,  смеется – все одновременно.  Пока Аникушин подписывал  фотографии своих работ для  публикации в Китае,  он нарисовал  его шаржированный портрет: хитроватый,  добродушный гном под  плоским беретом.  Я рассказываю, что автографом  считается надпись  в 16 и более слов: его можно продать за большие деньги.  Китаец, смеясь,  принялся считать слова, Аникушин чесал в затылке,  подбирая   16 слов.
- О, скоро я буду самым богатым китайцем! – восклицает шумный Гао Ман.
   Гость просит показать, над чем работает скульптор. Чуть правее центра  стоит  нечто, завернутое в  заляпанную глиной  пленку. Аникушин кличет Петина, своего  помощника - совершенно русского, флегматичного и спокойного  мужчину.  Пелены свиваются, и в обрамлении   железяк  предстает  трехметровая фигура Чехова – в длинном пальто,  с тростью  и шляпой, со страдальчески-задумчивым, ушедшим в себя  лицом.  Гао Ман замирает, потом начинается съемка: одного Чехова, потом  с Аникушиным, принарядившемся в  парадную робу,  с друзьями-китайцами и  со мною в придачу.
   Эта  глиняная фигура  готовится для отливки памятника, который вскоре  встанет в городе Чехове. Увы, Юрий Константинович Авдеев, который  заказал  памятник,  уже  не увидит детища, которому отданы  последние годы и силы Мастера. Гао Ман зарисовывает и меня, раз уж я попал в колоду. Я подписываю рисунок: «Китаец из Ялты  Ша-лю-гин». Дружно смеемся.  Аникушин просит  китайца показать свои рисунки.  Гао Ман оказался прекрасным рисовальщиком.  Уличные сценки,  архитектура,   люди, лица. Италия,  Россия.  Аникушин узнает   улицы, здания,  рассматривает   ручку с загнутым пером, которой так мастерски орудует гость.  Ручка остается  как подарок хозяину - вместе с  рисунком: голова Пушкина с характерными бачками. Он  их смело чернит  тушью  из подбрюшья  волшебной  ручки. В альбоме  обнаружился  рисунок могилы А.Ахматовой. Я читаю стихи, написанные мною  в Комарове  лет пятнадцать назад:

                Шероховат могильный камень.
                В  ладони  стылого листа
                Прошедших дней  простая память –
                Вода, упавшая с креста.    
 
Стихи тоже  идут в альбом. «Я их напечатаю в Китае», - обещается  Гао Ман,  что приводит меня в  трепет. Стихи я писал с детства, потом  упражнялся в редакции газеты «Заря коммунизма», но печатать - не печатал. Шутка ли – начать  карьеру поэта  с публикации в Поднебесной!  Шутка.
Жена  одного из сопровождавших  гостя   китайцев  быстро накрыла стол. Она русская, зовут Евгения Александровна. Вышла замуж за китайского художника  Ши-луня  лет тридцать назад, когда он приехал в Ленинград учиться.  Остался в России, завел  квартиру  на улице Марата, где мне тоже довелось побывать.  В гостиной – великолепный камин, выполненный по эскизам Рериха… 
За обедом  Гао Ман  интервьюировал Аникушина.
- Самый счастливый день?
- Когда хорошо работается.
- Самый несчастливый?
- Когда не работал…
- Любимый писатель?
- Пушкин и Чехов.
- Любимые скульпторы?
- Среди русских – мой учитель Матвеев, из зарубежных  - Роден.
- Любимые произведения?
- Ника Самофракийская (видел в Лувре) и вот этот «Мальчик» Матвеева…
    В мастерской, стоя перед глиняным Чеховым,   я размышлял о творческой методе Аникушина.  Я видел его заготовки: голый, худой Чехов, голый Ленин… Штудия. Анатомия.  На сей счет Аникушин сказал: «Если бы у меня был череп Пушкина – ох, какой   портрет  бы я сделал!».
- Это  физические кондиции. А дальше?
- Конечно, вживаешься,  воплощаешься в характер, в натуру. – Тут  Михаил Константинович вдруг улыбнулся  и сказал чуть в сторону:
-  Вот в Пушкина легко  воплощаться – у него росту 166 сантиметров,  и у  меня столько же… С Чеховым труднее – все-таки  метр  восемьдесят  шесть…
   Я всматриваюсь в худое,  сосредоточенное лицо Чехова. В Мелихове я  уже видел  аникушинские портреты писателя.  Изможденное лицо  страдальца русской земли.  Все-таки, на мой взгляд,  страдание – в  Чехове не главное. Свои личные страдания он тщательно скрывал. Главное – способность  встать и над страданием, и над бытовой пошлостью, и над текущим временем.   Творчески жил во временах от  костра во дворе первосвященника и  на тысячу лет вперед. Как же иначе понимать   «разговор  на другой планете» в записной книжке?  Люди (духи?) говорят  дереве,  которое помнят по жизни на Земле – березке… А пьеса  Константина Треплева о Мировой душе? Тут  жизнь нынешняя осознается  в контексте сотен тысяч лет… Понятно, что при таком  диапазоне бытийного сознания Чехова  какие-то личные болячки – ничто… 
    Аникушин слушал внимательно, наклонив  по-ленински (или по-птичьи?)  большой череп, и глаза под мохнатыми бровями, кажется, впервые глянули на меня   взыскующе, без обычного ласково-ироничного прищура.
- Вот-вот. Вот это в Чехове главное.
   Аникушин слушал так,  как слушают, чтобы запомнить. Идея лирического Чехова овладела им давно: тонконогие, бестелесные и воспаряющие Чеховы вот уже тридцать лет  рождаются из его глины.  Дай Бог, я заронил в него идею  ф и л о с о ф с к о г о   Чехова…
… Ах, эта глина! Подмастерья ежедневно  поливают водой глиняного Чехова. Не дай бог, рассохнется! Они мнут ее руками, колотят молотом,  режут, давят, оглаживают, придавая человекоподобие.  Но настоящая скульптура существует не в глине – в материале.  Это – бронза.  Аникушин,  вечно бегущий дрозд,  нашел время показать нам  свои работы в «материале». Прекрасный Пушкин   напротив Русского музея. Поэты говорят, что под этот мерный взмах  пушкинской руки ложатся любые пушкинские строки.  «Я памятник  себе воздвиг нерукотворный…». Этот достойный  конкурент опекушинского   монумента в Москве. Аникушину нравится, когда я ставлю рядом две эти фамилии: Опекушин – Аникушин. В них - внутреннее созвучие талантов.
   Потом поехали в  район новостроек. Долго и молча ходили мы возле памятника  Победы… Доцент Геннадий Богданов, мой ленинградский знакомый, сильно ругал этот памятник.  Главным образом – за балетные ноги солдат, идущих на смерть  ради родного города.  Граждане Кале ХХ столетия, они несут печать  мужества и смерти.  Но строгая  силуэтность бестелесных,  почти вознесшихся в небо фигур   пропала:  архитектор   поставил вокруг площади  многоэтажные здания с   черными декоративными элементами. Красота аникушинского замысла повязла в черно-белой мешанине. «Даром, что друг!» - горестно воскликнул Михаил Константинович, поминая   автора  поставленных  многоэтажек.
    Центр мемориала. Бронзовые фигуры – может быть, главные в композиции. Высохшая старушка -  русская Пьета -  обессилев, уронила  ведро невской  воды. Остатки воды светятся на донце. Ленинградские дожди постоянно  добавляют  воды, и  сюда  кладут цветы  люди, приходящие  поклониться  защитникам  Ленинграда. Старушку поддерживает солдат в ушанке, его взгляд ушел далеко-далеко. Образы сильные,  глубокие – мороз по коже: иссохла богиня плача, богиня печали, а солдат все еще держится! Те, кто ругают Аникушина, просто не умеют видеть  и  читать язык искусства, который  сродни языку сердца. Аникушин: «А вот  отпечатки  моей руки и  руки внука. Внук  уже подрос,  в художественном училище…».
    По дороге в ЛОСХ  Аникушин забрасывает меня  в «Литературное кафе» на Невском. Тут была знаменитая кондитерская Вольфа, где пил свой предсмертный  (точнее - преддуэльный) кофе Пушкин. Аникушин был в числе застрельщиков  восстановления этого кафе, которое стало местом встречи  творческой элиты.  Попасть сюда сложно. Но зато какие интерьеры! Светильники -  деревья с золочеными листьями,  цветные  литографии на стенах  погружают в атмосферу  старого Петербурга. Из-за столика  вскакивает  уже розоватый  и шумный  актер Владислав Стрижельчик,  целуются с Аникушиным. Михаил Константинович хочет меня представить, но мы знакомы  еще по Ялте, по встрече в музее.  Тоже целуемся. Все это трогательно и напоминает мне, как года два назад в  Будапеште  мы  вдруг встретились в  кафе и так же целовались  с  известным актером  Ласло Тахи, который играл на Чеховском фестивале  в Ялте; там, прямо в театре,  он узнал, что  ему присвоено звание Народного артиста Венгерской республики.   
     Молодой официант, который  угощал нас кофе, приносит  открытки и фотографии, которые  привез из плаваний  со всего света. Просит Аникушина  оставить  автограф и рисунок. Михаил Константинович рисует ему  Пушкина, а  мне –  на обороте открытки - Чехова. Конечно, худого и длинного… Расписался и поставил дату: 29.06.87 г.
    Перед отъездом мне упаковывают  гипсовые тонированные  копии работ Аникушина -  фигуру Чехова и его голову. Они предназначены для гурзуфского музея, который  вот-вот откроется.  Аникушин живал в  чеховском домике  и оказался  едва ли не единственным  человеком из художественной  братии, кто  сразу и безоговорочно  высказался за передачу домику под музей. «Ох, только над убрать этих дураков. Ведь безобразие», - бормочет Аникушин, и я понимаю, что  он вспомнил о  висячих фигурах  на площадке возле  музея.  Договорились, что Аникушин будет работать над бюстом Чехова для  дворика гурзуфской дачи. Дворик небольшой, и работа должна быть камерной.
    Мне он   вручил  подарок -  гипсовую голову  Чехова, на которой сапожным ножом вырезал свои инициалы: «М.А.». Готовя   гипс для тонирования, я  видел,  как Аникушин отставив ее на вытянутой руке,  цеплялся глазом за неведомые мне  неправильности и  быстро поправлял их прямо ногтем.  «Вот они, наши инструменты, - с усмешкой  показал крепкие пальцы   с коротко  остриженными  толстыми ногтями.
Швы не трогал - швы от формы, словно шрамы на лице бойца, были Мастеру чем-то дороги. Тонкий шов -  знак тонкой работы.
Вот он стоит передо мной, гипсовый Чехов. Лицо с нависающими на лоб волосами  вытянуто вперед - ¬так чутко насторожена охотничья собака, предвкушая дичь. Чехов то ли вслушивается в себя, то ли прислушивается к голосу ранней птахи, и губы на узком, изможденном лице складываются то ли в слабую улыб¬ку, то ли в ироническую усмешку. Аникушин понимал сложность личности Чехова - и лепил эту сложность, уж неведомо, как лепил. Я, к примеру, постичь этого не могу, хоть убей. Что-то, исходящее из глубин самой природы - не природы искусства,  а самой матери-природы, которая из наплывов, нагромождений камней и скал создала в Коктебеле лик Волоши¬на (Кок-Кая)и Пушкина (Сюрю-Кая). Природа ваяет потоками лавы, рез¬цами ветров, зубилами землетрясений и обвалов.
Скульптор - та же творящая природная стихия.
     Аникушин как-то родственно вошел в душу.  Не было ни дистанции, ни холодка,  словно  знакомы тысячу лет.  В душе у него много от ребенка, и часто его размышления обретают вид  горестных ламентаций: говорит  тихим,  почти плачущим голосом – словно девочка поверяет   матери  свои дневные обиды.  Есть и нота возвышенной печали,  как у мудрого библейского старца.    Когда же  эмоции накапливаются сверх меры, голос его, повышаясь и накаляясь, пробивается сквозь  двери мастерской; стоя на лужайке, слышал  я его крепкую матерную речь, и не хотел бы я  оказаться на месте подмастерьев. Не чурается он и соленого анекдота. Сидя за кучей ненавистных бумаг, он вдруг поднял голову и поведал о некоем НИИ,  где дерьмо перерабатывают в масло. НИИ якобы достиг больших успехов, и я с сомнением спросил:
 - Что, уже есть можно?
 - Есть еще нельзя, но уже мажется,-  ответил Аникушин и заразительно  засмеялся..
    Не лишен был Мастер и некоторого тщеславия. Как-то сидели мы за столом вместе с Марией Тимофеевной, которая вздумала похвастаться   пионами. Михаил Константинович   вскочил, побежал  и притащил  огромную граненую вазу с розами из чеховского сада.
- Вот какие мне  из Ялты  привезли!
   И было видно, что доволен:  утер нос конкурентке.
               
                * * *
19 ноября 1988 года пришло от Аникушина письмо. Сообщает, что Чехов для города Чехова отлит в бронзе. Очень хорошая фраза  в письме: «Хочу, очень хочу творить и говорить о красоте  людей, человека (одного)». Это намек на Чехова… Сейчас  Михаил Константинович в Индии с Горбачевым. Необыкновенно теплое чувство у меня к Аникушину – хочется ласкать его глазами.
Ровно через месяц  мы встретимся в Ленинграде. Я выступаю совместно с А.В.Бредняковым  из ВНИИ реставрации на  музейной конференции в Эрмитаже. Будем докладывать о  светозашите  мемориальной экспозиции  на Белой даче. Рассчитываю  получить от Аникушина  чеховский портрет для Гурзуфа или, в крайнем случае,  для замены  мраморного бюста писателя работы Лавлинского. Из-за соседства с проезжей дорогой  мрамор болеет и крошится.
                * * *
26 декабря 1988 года вместе с А.Б.Руцинским, инспектором Министрства культуры, и  А.В.Бредняковым, заведующим  лабораторией светотехники ВНИИ реставрации,   приехали в Ленинград на  конференцию. Нам показали  золотые кладовые  Эрмитажа  и Этнографического музея. Но самое главное впечатление – встречи с Михаилом Константиновичем  21 и 23 декабря.               
… Мы стояли в большой и гулкой, как вокзал, мастерской, наблюдая за котом. Полосатый зверь, привыкший к роли хозяина,  не спеша взобрался на полку с  гипсовыми отливками и   умостился  рядом с курчавой головой Пушкина. Незаметно открылась дверь, и Аникушин  пригласил нас  войти. Сбросив полиэтиленовые пелены. Перед нами предстала фигура  метров трех высотой; из правого бока торчали  железные копья арматуры; вытянутое тело отливало  сизо-зеленым,  влажным цветом глины. Чехов… Молодой, элегантный кумир Москвы  80-х годов   Х1Х века.  Чуть опершись на тумбу и выставив вперед ноги в узких штиблетах,  Чехов задумчиво склонил голову  вправо, вслушиваясь во что-то свое, внутреннее…
   Этого Чехова Аникушин готовил для Москвы.
- В 1990 году будет подходящая дата -  130 лет  со дня рождения, - сказал я, и Михаил Константинович  чуть задержал быстрые  глаза,  давая понять, что  информация принята. Особенность его взгляда – он  в б и р а е т  человека в себя. Аникушин как будто понимает это и старается  подолгу и пристально не смотреть:  так, стрельнул, схватил – и спрятал в себя.  Если уж смотрит, то сквозь фильтр  веселой иронии, добродушной усмешки. А если нет, то…
   Вечером мы сидели в  квартире Аникушина за бутылкой «столичной», которую  принесли с собой. Хозяин достал еще четвертушку, и мы с  большим удовольствием  опорожнили посуду под  армянскую колбасу, твердую, как слоновая кость и душисто-острую, как  аджика.  Комната заполнена книгами, они лежат на рояле,  на полу - будто хозяин не скульптор, а  завзятый книжник.  На стенах  в рамах – живописные работы   скульптора Мыльникова,  самого Аникушина и его дочери Веры. Взгляд притягивает   портрет  Пушкина  работы Лунева  в  старинном  золоченом багете.  Картина немного отличается от той, что висит в квартире поэта на набережной Мойки, 12. Копия?
- Может, это там  – копия, - отвечает Аникушин с усмешкой.
   Мои  товарищи  растаяли от  гостеприимства и  атмосферы  дружества. Разговорились о  наболевшем – о  состоянии русской культуры. Водочка развязала языки, и Александр Васильевич, бывший офицер и убежденный патриот,  громогласно клеймил,  ругал, обличал. Я  слушал эти речи отрешенно - не раз слышал их в Ялте,  куда  Бредняков приезжал внедрять очередные   светозащитные разработки. Аникушин явно сопере-живал  размышлениям о падении  русского начала  в современной жизни, и в  какой-то  момент я уловил его  острый и холодный взгляд. Дескать, чего молчишь? Не чужак ли ты, братец?  Меня это задело,  я  набычился и сказал:
-  Да, русский характер сейчас  незаметен, неясен.  Но это не бесхарактерность. Когда воздух стоит, мы дышим  им и не замечаем. Стоит воздуху двинуться, и ты почувствуешь, как в грудь упирается тугая сила. Так и мы. Время не пришло проявится тугой  силе России.
   Тут, наверное, я мог бы  припомнить  стихи  Пушкина  о поэте, который до поры до времени  погружен в заботы  «суетного света».  Аникушин  встал и, обойдя  стул,  положил руку на  мое плечо. Слабым голосом сказал:
-  Да, не время сейчас кричать   о русском. Чего людей травить…
   Мы стояли перед Чеховым и молчали. Тонкий, мягкий, ироничный  гений России стоял,  молодой и задумчивый,  соизмеряя окружающее с  некоим внутренним камертоном.  Ум, красота, здоровье, талант, свобода – душа Чехова живо откликалась на эти ноты, вторила им, обогащая  мягким юмором и лиризмом.  И здесь, рядом с Аникушиным,  настроенным на теплую волну, тоже хотелось быть  ласковым и озорным – как тот полосатый разбойник, потирающий мордочку о пушкинские бакенбарды.  Я поднял  комок глины, помял его … и приваял  к фигуре Чехова, выбрав место понезаметнее – под коленом.
- Ну, нахал! – с радостным изумлением  сказал Аникушин, - теперь будет хвастать, что – соавтор.
   Кусочек глины, из которой мастер ваял  Чехова, я   унес на память: из этой глины Бог  сотворил Человека…
    Сотворить человека, в общем-то, легко. А как сотворить народ?  Я вспоминаю, как  Аникушин,  послушав  ламентации  Бреднякова о падении национального начала, вдруг сказал:
- Я знаю, что делать. Надо построить школы-дворцы. Надо, чтобы там учили языку, музыке, рисованию,  труду, истории от первого до последнего класса.  Чтобы дети знали  свою культуру – и умели ее творить.
   Сам Аникушин. вероятно, рано осознал себя «творителем». Его привлекали фигуры русские, цельные,  сильные творческим мускулом.  Вера Мухина  - одна из них.  Рассказывают, что она отказалась лепить Сталина… Через год -  столетие со дня ее рождения.  Михаил Константинович не мог не отозваться на  такую дату. Именно такой большой,  сильной телом и духом, с гордым поворотом головы  увидел  Мухину  скульптор.  Фигура необычна: она вырастает   из постамента от колен.  Через плечо – раздутый ветром шарф: он напоминает и крылья  Ники Самофракийской, и  шарф  колхозницы  со знаменитой  мухинской  пары  тружеников.  На   колхознице шарф кажется невесомым – а   весит он – четыре тонны!  Я обратил внимание, что  Аникушин убрал у Мухиной бедра – сделал фигуру  по-мужски подтянутой. Этот памятник установят в Москве.
Стремление подчеркнуть интеллектуальное, духовное начало у него вы¬ливалось в неожиданной форме:  он как бы "истончал" плоть персонажа, делал его менее земным - и более спиритуальным. Чехов, человек утон¬ченной культуры, стал у него просто тонким. "Балетные ноги Чехова" ¬сказала Галина Уланова. Последний бронзовый Чехов аникушинской рабо¬ты, установленный в Камергерском переулке - типичный образчик  этого "балетного" искусства
      Интересный разговор произошел у Михаила Константиновича с  Андреем Руцинским.  Аникушин достал из стола клеенчатую тетрадь  и бегло пролистал ее.
- Один проходимец десять лет назад удрал в Америку  и теперь организует там Пушкинскую выставку.  Пообещал  министерству  50  тысяч долларов. Такие деньжищи! Заключили контракт. Министра Захаров  подписал приказ, а когда посчитали – ужаснулись. Расходы по упаковке, транспортировке и  страховке – они по договору ложатся на министерство - свыше 200 тысяч!   А проходимец  на выставке огребет миллиона полтора!  С нашей стороны выставку оформлял некто …. Вам эта фамилия ничего не говорит?
   Андрей  слышал о таком  гешефтмахере.
- Вот что творится!  Я вечером звонил Захарову домой. Василий Григорьевич,  конечно, ничего этого не знает. Вот так распродают русскую культуру!
   Тут нас прорвало – у каждого  на слуху  истории  - одна  краше другой. Руцинский поведал, что  даже генсек Горбачев не осознает своих поступков. Недавно ездил он в Индию, сажал дерево дружбы.  По ритуалу, надо было поливать деревце  из двух кувшинов – западного и восточного.  Где их взять? Взяли их фондов московского Музея Востока, выбрали самые лучшие. Конечно, кувшины не вернулись.  Хоть бы копии изготовили!  Поехал во Францию – снова  забрали музейный экспонат. И Хрущов  так делал, и Сталин…
    Я припомнил историю о том, как Иосиф Виссарионович  в 30-х годах продал за границу  бесценное Евангелие, которое вообще России не принадлежало.  Его привезли как реликвию из монастыря  святой Екатерины на Синае, чтобы показать русскому царю.  А тут – война, революция…
   Аникушин: «Недавно в Нью-Йорке  Михаил Сергеевич подарил ООН  скульптуру «Дерево дружбы». Сказал, что  работа Аникушина. Мне звонят, поздравляют. А  я в толк не возьму: нет у меня такой работы! Что творится! Ах, что творится!». Он роптал почти без злости  и удивления -  так ропщут на болезнь, которая   сидит  в теле  уже давно и которую не изжить…
При всей серьезности официального положения -  Аникушин заседал там и сям, представительствовал, руководил, общался на самых верхах,¬в нем жил озорной и частенько обидчивый ребенок. Как личную обиду он воспринимал недомыслие реставраторов, которым в свое время поручили привести в порядок Бронзового всадника. В объемистом брюхе державного коня за десятилетия накопилась вода - реставраторы пытались вычерпать ее через голову. С усмешкой он рассказывал, как к трудягам обратился простой прохожий и сказал: "Просверлите дырку в брюхе - вода  вытечет сама". Чтобы заглянуть внутрь, реставраторы задумали высверлить и вы¬пилить квадратный лючок. Тут уж не выдержал сам Аникушин: посмотрите как следует, Фальконе такую необходимость наверняка предусмотрел.
И точно: люк нашелся.
                * * *
Сентябрь 1989 года: в Ялте  Аникушин. Он живет  с Марией Тимофеевной  в Доме отдыха ВАСХНИЛ (Никитский сад). Это элитарное заведение в прибрежном лесу  неподалеку от мыса Мартьян. Устроил его туда  ученик, оказавшийся  сыном  одного из никитских начальников. С веранды открывается необозримая морская  равнина. Справа  плавится в дымке величественная гряда  яйлы, увенчанная короной Ай-Петри.  На столе у Михаила Константиновича  наброски. Рисует  черной тушью  портреты Пушкина и вставляет их в миниатюрные белые  рамки, купленные в киоске. Мария Тимофеевна тоже рисует -  своих ленинградских знакомых. Наверное,  готовят памятные сувениры  для симпатичных  им людей.
   Вчера мы ездили в Гурзуф,  смотрели Чеховский домик.  Аникушину приходилось тут отдыхать, когда домик принадлежал  Худфонду СХ СССР -  последний раз это было лет восемь назад.  Заведующий Николай Рогачев  провел их по  знакомым комнатам, превращенным в музей. Аникушин разглядывал подлинные чеховские вещи, на которых лежал отпечаток  прихотливого вкуса писателя. Вот расписные  фарфоровые тарелки, которые Чехов привез из Парижа…А вот   цветастые тарелки, купленные в Гурзуфе. Интересно, вешались ли  у Чеховых тарелки на стены, как принято в Европе? На Белой даче  гурзуфские тарелки  поставлены  за стекло в буфете. По цвету как  бы «вылезают» из общей спокойной гаммы гостиной…
    Спустились в бухту. Тут Аникушин не выдержал: сбросил с  плеч японскую  темно-синюю хлимиду с крупными белыми иероглифами, разделся до трусов, которые норовили сползти, и под охи и ахи Мирии Тимофеевны полез в воду. Заплыл  метров на двадцать, на лице  довольная улыбка, круглая голова сияет на солнце. Погода – чудо. Вода прозрачна, чуть колышется, играя  бликами на донной гальке. Я сделал снимки. Аникушин выбрался на берег,  сокрылся за камни, снял мокрые трусы и натянул штаны на голое тело. Мы  лазали по  камням, собирали  плоские, отшлифованные волнами  обломки черепицы – эдакие  темно-красные голыши с темными  пятнами. Аникушин утверждает, что это подлинная генуэзская черепица – в  стародавние времена   мусор не  отсеивали, и  при обжиге  глины образовывались черные  крапины.  Смотрели снизу вверх на  бетонное безобразие – гостиницу «Артек», построенную с  легкой руки Л.И.Брежнева прямо на развалинах  римской крепости. Между прочим, это уродство я видел  в одной книге по архитектуре  как  пример гармонии   застройки с ландшафтом.
    Напились чаю и пошли в Дом творчества им. К.Коровина. Поднялись в мемориальную комнату  бывшего хозяина, где хранятся  четыре подлинных работы  Коровина.  Это  картины «Херсонес», «Лунная ночь», уголок  Краснокаменки  с двухэтажным домом, который, между прочим, сохранился до наших дней и  используется как магазин. Особенно сильна «Лунная ночь». Оказывается, это портрет  актрисы Надежды Комаровской, одной из основательниц  лениградского БДТ (бывшего Суворинского театра). Мне это имя хорошо знакомо: дома на полке стоят ее «Воспоминания», из которых я вычитал, что Комаровская  была дружна с Марией Павловной Чеховой и даже  жила на Белой даче – лечила легкие.
   Аникушин уселся в глубокой кресло – оно сохранилось из коровинской обстановки - и расспрашивал сестру-хозяйку  о прежних знакомых. Когда-то он отдыхал здесь на пару с Евсеем Моисеенко,  известным живописцем.  Аникушин потащил смотреть, где  жили они – на втором этаже рядом с мастерской  Коровина.  По глазам читалось, что воспоминания были  приятными. Ах, хорошо в Гурзуфе!  Он рассказал, что лет тридцать назад принялся было работать бюст  Пушкина для Гурзуфа – от него ничего не осталось, кроме  эскизов. Почему работа остановилась, Михаил Констан-тинович не уточнял. Но чувствовалось, что  он столкнулся с обычным чиновничьим непониманием. Годы научили его  находить друзей и союзников во вражеском стане. По поводу того, что  нынешние  патриоты Украины равнодушны к  Чехову (об этом рассказала мне  секретарь горкома Людмила Федоровна Ковалева, которая недавно вернулась с совещания идеологов  в Киеве; там звучала в основном украинская речь, и  ораторы  говорили, что хватил пропагандировать  Пушкина и Чехова – у нас и своих поэтов хватает), он  заметил: надо находить союзников и среди них… «Я вот, например,  со Щербицким знакомство  вожу…». Припомнил Аникушин и хрущовскую фразу, понятую как  указание к действию: ставить памятники везде, где гении просто плюнул… Кстати, в Партените, на стене дома Раевских,  установлен барельеф работы Михаила Константиновича…
    В мастерской Коровина  Михаил  Константинович припомнил шутку, которую Коровин с Шаляпиным   устроили  на пруду в Подмосковье.  На прикормленное место  повадился  удить рыбу местный  поп. Как отвадить?  Однажды батюшка привычно умостился на бережку,  забросил удочки. Вдруг из воды высунулась морда черта. Поп побросал удочки   и дал деру. Это был обычный пузырь, который разрисовал Коровин. Его тянули на бечевке из кустов. Аникушин рассказывал анекдот и рассыпался смехом. Чувствовалось,  что такие шутки ему нравятся.
    Я соблазнял Аникушина на парный  скульптурный портрет Чехов  и его сестры на площадке возле литературной экспозиции. Он возражал. «Кто такая Мария  Павловна? - иронически вопрошал он, подняв  мохнатые  брови.- Чехов – и Марьпаловна… Создала музея, издала письма брата... Ну и что? Несоизмеримые фигуры…».  Я говорил, что тут есть сквер имени Марии Чеховой, что она продолжала дело Чехова, что… Аникушин не хотел слушать,  и дело, возможно, было не  столько в самой Марии Чеховой, с которой Аникушин, кажется, встречался в  1938 году. Его смущала идея парного портрета. На монументальных парах «набил руку» Олег Комов -  Ленин с Крупской,  Венецианов с крестьянкой,  Пушкин с  Натальей Николаевной... Спор  так и  ни к чему не привел.
    На другой день я  привез Аникушиных на Белую дачу. Повел на   площадку  через дорогу повыше музея – здесь в 1981 году открыли  ансамбль скульптур на чеховскую тему. Помнится, на открытии  - а тогда  в апреле  отмечали 60-летие  музея – выступали Е.Чехова, О.Ефремов, И.Смоктуновский, И.Родимцева. В центре композиции  поставлен  молодой бронзовый лунообразный  Чехов, а на   мраморных пилонах   повешены  фигуры  персонажей  чеховской прозы. Вот этот мосластый мужик  с большущей гайкой, каковых на  железной дороге отродясь не применяли, должно быть «Злоумышленник», а эта ноздрястая железная баба  у водоразборной колонки, должно быть,  «Дама с собачкой», поскольку к нее прилеплена железная же   псина. Остальные фигуры в таком же выморочном стиле.  Потом я выяснил, что  площадку провели по документам как  асфальтоукладочные работы, на баланс она не поставлена. Ее пытались  навязать  музею, но мы, конечно, уперлись.
    Аникушин, глядя на  сие  скульптурное поношение, обозлился. Сгорбившись, он ходил по площадке,  бормоча крепкие слова. Задело за живое.  Он окинул быстрым взглядом  пространство этой бездарно оформленной сцены, окруженной амфитеатров зеленых сосен и елей.
-  Здесь мой Чехов хорошо бы смотрелся. Ну, который у почты  стоит.
    Михаил Константинович имел в виду   трехметровую фигуру писателя,  недавно установленную в городе Чехове  возле  вновь открытого музея «Чеховское почтовое отделение».   Как бы вскользь он заметил, что всесоюзная пресса  обошла это событие вниманием. Пишут про забастовки, про бандитов, про кооперативы – а культуру совсем забыли…
   Аникушин прикинул:  вот тут, в центре площадки,  можно поставить Чехова. От него пойдут ступеньки вниз, как раз к  Белой даче, где  писатель жил. Удачное решение. Пошли в парк;  его насадили лет тридцать назад пионеры и комсомольцы, назвали сквером  имени Марии Чеховой.  Сквер удачно декорировал заброшенный склон над Белой дачей:  деревья разрослись, образовались уютные поляны.  Повсюду сочная зелень елей,   головы плакучих ив склоняются к  ручью.  Слева от центральной дорожки  - ровная полянка: самое место для Марии Чеховой.
- Вот, Марья Тимофеевна,  берись за Марию Павловну, - быстро проговорил Аникушин, - Подберем фотографии – и…
   Гости с удовольствием  бродили по парку, любовались резной листвой  платанов. Михаил Константинович   широким взмахом  руки  оглаживал кусты  пахучего розмарина. В чеховском саду  я  сорвал и подарил гостям по веточке сантолина, который помогает  от сердечных спазмов. Скульптор  заложил  веточку  в блокнот и перекладывал ее, делая зарисовки. В доме он  зарисовал  кожаное пальто Чехова, замерив длину и ширину  своей книжечкой. Получилось, что длина   состоит из 17 с половиной книжек, а ширина – из трех.
- Для сахалинского Чехова? – спросил я.  Слышал, что Сахалинский облисполком недавно заказал для острова  памятник  писателю. Аникушин пожал плечами: может, и для ялтинского…
    Мы осмотрели сначала верхний этаж Белой дачи. Михаил Константинович входил во все детали, щупал стеклянную ткань штор на  большом венецианском окне. Чувствовалось, что  наша работа по сохранению  подлинных чеховских  вещей,  фотографий и книг  ему нравится. В кабинете отметил рисунок  Николая Чехова  «Голова Левитана». Николай  зарисовал друга Исаака, которым учился  в Москве, во время болезни. «Хороший художник!» - сказал с удивлением Аникушин.  Марию Тимофеевну заинтересовала вышивка – панно «Древнерусский городок». Панно подарили Чехову в 1904 году на юбилее. Изображена улочка, засыпанная снегом,  деревянные терема, лошадка с санями…. Наверное, в бесснежной Ялте  эта вещь была особенно дорога Антону Павловичу -  он, бывало,  любуется   ранней  весенней природой, а в письме пишет: хорошо бы сейчас прокатиться на санях!  И повесил  белоснежную памятку о России  в простенке, рядом с  рабочим столом.
   В гостиной   интерес вызвала рамка  работы  А.Хотяинцевой с коктебельскими камешками, выполненная   в стиле модерн.  В рамку, стоящую на пианино,  заключен последний прижизненный портрет Чехова.  Исхудавшее лицо уже светится нездешней  красотой… Смотритель  у себя в каморке включила  магнитофон, музыка  транслируется в гостиную, где на комоде установлены звуковые колонки. Замерев, Аникушины   слушали  торжественного и тревожного Бетховена, потом пение Шаляпина. Когда включили «Ave, Maria»,  Михаил Константинович взволновался  и сказал, что слушал  эту мелодию в Риме, в Пантеоне… В литературной экспозиции зарисовал  гнутое  венское кресло, на котором сиживал писатель; в книжечку занес  сведения о японских изданиях произведений Чехова (Собрание сочинений  называется – «Чехов дзенсю»).  Наверное, есть у него  мысли поставить  Чехова и в Японии. Не случайно на плечах у него японская рубаха с иероглифами: небось, приезжали посланцы  из страны Ниппон.  При фотографировании, однако, старался  загнуть обшлага рукавов, чтобы иероглифы не бросались в  глаза… 
  В Книге почетных посетителей Аникушин набросал портрет Чехова, под которым потом В.Лакшин  пристроил фразу: «Спасибо Шалюгину». И  вывел, имитируя  Чехова, его  подпись с характерным крысиным хвостиком.
    Потом долго бродили по саду, сидели на «горьковской» скамье. Я читал стихи Бунина, говорил о  художническом видении темы смерти, которая ходила  за плечом больного писателя... Мария Тимофеевна  удивлялась выбору места в Подмосковье, где поселился Чехов. В Мелихове – такая сырость, такая сырость! Ужасный пруд под окном.  При его-то здоровье…  И дом – бревенчатый, малоприспособленный… Сколько Чехов  прожил в Ялте? Пять лет? Ну, хоть напоследок  пожил в настоящем доме… Скульптор помалкивал, не споря. По аналогии вспомнился  Юрий Константинович Авдеев, покойный  директор Мелиховского музея, друг Аникушина… «Душа у него была п р о п и т а н а   Чеховым.  Да.  Редко кому дано вот так понимать, чувствовать Чехова. Без него там  скучно…».
Неожиданно подул  холодный ветер, выстудил Ялту. Остаток дня провели у  меня дома, согреваясь чаем. Аникушин говорил мне: «Не надо уезжать из Ялты. Вы чувствуете Чехова, вам надо быть здесь». Я спрашивал: нет ли ощущения  сопротивления в душе, когда гуляли по  саду?  Чехов –  насквозь  русский человек, а тут  экзотические пальмы,  магнолии… «Нет,  такого чувства нет. Соединяется».
    Я рассказал, что  приезжали ленинградские дамы и  забрасывали удочку на предмет  моей работы  в музее Пушкина. Ведется такая  кампания. Аникушин горестно махнул рукой:  такое безобразие с этим музеем.  Грызут друг друга, съедают Некрасова, а он порядочный человек.  Их выгнали из церковного корпуса в  Пушкине, они привыкли там жить, как на даче. А ведь это на отшибе, зимой туда школьников не возят.  Работа со школой – очень, очень важна. Сейчас им  отдают  Александровский музей,  откуда выселили военных моряков. Вот  где раздолье:  и музей, и фонды, и  комнаты для занятий с детишками… Нет, вам не надо в Ленинград. Вы  тут на месте…
   С неприязнью отозвался он об оформлении прежней  пушкинской экспозиции (автор – Воронихина):  на витую чугунную лестницу навешали  увеличенных рисунков Пушкина. Куда это годится. А ведь Воронихина имеет отношение   к  т о м у   Воронихину, архитектору от Бога…  Аникушин выразительно  глянул   к верху…
    День прошел хорошо. Чувствую родственное отношение к Аникушину: он такой же ернический человек, как мой отец. Вечно подзуживает,  подковыривает, снимая  возможную обиду  раскатистым смешком и ласковой улыбкой. Мария Тимофеевна говорит: «Каково мне  терпеть столько лет! Никогда не знаешь,  вправду он говорит или в шутку».  Вот и моя матушка точно так же  сердится на   отца…
    Я показал  Аникушина свои «художества». Он иронически поглядывал на «пейзаж с вилкой». Как-то раз нашла на меня блажь написать  морской  сюжет  с бухтой и  прибрежным городком. Чувствую,  работа выходит пресноватой. Решил «оживить» и воткнул посреди бухты огромную стальную вилку. О вилке ничего не сказал, зато  похваливал  жареную картошечку, попивал водочку и щурился, как кот на завалинке. Стрельнул глазами на   портрет  Натальи Николаевны Пушкиной ( я учился копировать)  и сказал: «Посмотрите, какой у вас ядовито-зеленый фон.  Такой плотный, что вылезает вперед. А лицо? Представьте себе, как профиль разделит такое лицо. Нос уехал в одну сторону, рот – в другую.  И глаза…
- Словно у наркоманки.
- Вот-вот, наркоманка и есть».
   Я знал цену своих упражнений в искусстве и не обижался. Когда я показал Аникушину маску, вырезанную  из дерева (был у меня в 70-х годах период увлечения  резьбой),  он тотчас уловил чужое влияние: «Иранское искусство. Нет, африканское».  И точно: я  тогда штудировал  прикладное искусство  народов Ифэ и Бенина. Мария Тимофеевна, чтобы украсить беседу,   похвалила  мою акварель, на которой изображена  Чеховская бухта.  В акварельке  тоже чувствуется  ернический дух:  я нарисовал, что будто бы  в бухту вплывает  морской змей, да еще с короной на голове… Аникушин, завершая тему, сказал: «Тяга к искусству, конечно, не случайна. Это чеховское влияние».
    На прощание  Михаил Константинович  записал в моем дневнике  фразу о  впечатлениях от посещения музея в 1938 году: «Что написать спустя 51  с лишним лет  после тех счастливых  мест? Многое изменилось, изветрилось из памяти.  Одно осталось:  любовь, нежность, замирание сердца,  красота мест.  Грустно – что  сделать; жизнь прекрасна. М.Аникушин». Запись сделана 13  сентября 1989 года. По его впечатлениям, чеховский дом тогда был больше. Наверное, потому, что   сад еще не разросся,  не скрыл  здание под зеленым шатром.  О Марии  же Павловне  он ничего не помнит – только то, что она показывали им часть дома. И то верно:  пятьдесят лет  прошло…

                * * *   
20 мая 1997.
   Вчера умер Михаил Константинович Аникушин...  Светлая ему память! Он был старше О.Н.Ефремова на десять лет. Оба родились в начале октября, стало быть,  осенью должны были отмечать юбилеи – соответственно 80 и 70 лет. Аникушина я полюбил  всей душой -  редкий, неформальный человек был!  И какой заряд добра сидел в  нем. Помню, уезжал из Ленинграда на «Красной стреле». Билет  с трудом достал Аникушин - как депутат  Ленсовета. На вокзале тихонько спрашивает: «Деньги-то есть?». «Есть, есть». «Ну,  и лады...» Как жаль, что наша задумка поставить  памятник  Чехову  в Ялте не  осуществилась. Как жаль, что  такие светлые  люди  уходят безвозвратно...