Вариант

Какой чертовски неправильный день! Все в нем наперекосяк!
Не заладилось все с шести утра, когда вместо будильника зазвонил телефон.  За что и был направлен в стену. Дело в том, что будильник мой находится внутри каучукового шарика, который отскакивает от стен, прыгает по спальне, и в итоге задевает меня. Так я просыпаюсь. Эта чудесная голландская штучка делает утро чуть более радостным. Ведь я так его не люблю. Особенно не люблю, когда ему надо будет просыпаться. Таких мгновений, когда просыпаешься чуть раньше, и смотришь, смотришь, смотришь на него, с трудом отрывая голову от подушки. Этому созерцанию не мешают ни затекший в неудобной позе локоть, ни первые лучики солнца, светящие прямо в глаза.  Этой картине название наслаждение. Кто способен от нее отказаться? Кто может заставить от нее оторваться, кроме утра?
Стальная крышечка с лязгом отпрыгнула на паркет. А когда я потянулась, чтобы ее поднять, и убедиться, что мой телефон потрясающе живучий, со скользкой кожи кровати съехала простыня, и я вместе с ней.  Ударившись каждой косточкой, и лежа на полу, с растрепанным пучком на голове и заспанным  лицом я осознала, что день будет не из легких.
Даже позавтракать не успела. Наспех одевшись, выскочила на улицу и, поймав первую попавшуюся машину, чуть в ней и не уснула. Что крайне неосмотрительно. Расплатиться пыталась нерусской купюрой. Водитель,  добродушный, порядочный  старичок, засмущавшись, попросил купюру поменьше.
«Это было единственное приятное событие за целый день», думала я, общаясь со сварливой заказчицей,  экономящей на красоте каждую копейку. Как можно экономить на красоте? На эксклюзиве? Объясните мне.… Та же мысль пришла в голову, когда, испытав все прелести московских пробок, легкого психоза из-за назревающего опоздания, и, как следствие,  спуска в подземку,  я приползла в офис, и мой излюбленный сайт завис. Второй оказался пустынным и безлюдным. 
В нервотрепке и поиске недочетов своей группы я таки умудрилась написать несколько комментариев. И прочесть горстку строк человека, который взбудоражил мою реальность. Разве возможно такое в жизни, что два разных незнакомых человека говорят, мыслят и действуют в одном направлении? Даже делают одинаковые грамматические ошибки…. Мне слабо верилось. А может, еще сохранился страх, испытываемый к человеку, погрузившему меня в недолгий, но болезненный период мысленного самоистязания и нехватки кислорода. Еще один вопрос не давал мне покоя. Почему больнее всего делают любимые люди… Ответ на него давно сложился, но вопрос повторялся.  Как риторический.
В любом случае до семи часов я дожила без видимых потерь, и хотела было отправиться спотыкающейся походкой в мягких тапочках восвояси, но зазвонил телефон. Альберт, уважаемый мною человечек, прекрасных дел мастер, освободил для меня час времени. И самолично предложил зайти и сделать несколько приятных оздоровительных процедур для волос, чтобы на завтрашнем закрытии кинофестиваля я предстала во всей красе. Разговаривая с ним, я упомянула «Олимпию». Эта картина поселилась в моей душе еще ночью, когда мне снилось, что ее рисует не выдающийся Эдуар  Мане, а современный почитатель  творчества Пьера-Огюста  Ренуара. Тот самый, взбудораживающий мою мнительность.
Тапочки были со вздохом убраны в большую сумку, и я  побрела на Тверскую, на высоких шпильках, и совершенно измученных ногах. Я могу себе позволить стереть ноги в кровь, и, выйдя из салона Альберта, упасть навзничь, но зайти к нему и не улыбаться – это преступление. Ведь он – человек настроения, и я не имею никакого морального права отнимать у него Музу. Не потому, что я такая сердобольная. Парикмахер, а именно так у нас, в простонародии стилистов называют, может свое плохое настроение вложить в прическу. Передав его, как вирус гриппа. Надолго. Только этого мне не  хватало.
Моя любовь к Альберту, как к человеку, зародилась шесть лет назад. С тех пор он меня только радует. И в этот раз порадовал радушным приемом. Угостил кофе и затеял приятную беседу. В мягком кресле я почти забылась, но мой взгляд буквально приковался к крохотному кусочку бумаги, виднеющемуся из основного зала. Этот клочок бумаги с оттенками горького шоколада показался мне вызывающе знакомым.
Альберта как осенило. Он практически выдернул меня за руку из кресла, и  с восторгом , чуть  не спотыкаясь, повел в зал.  Оказалось, впечатлившись моим рассказом, нашел  репродукцию Олимпии и повесил ее на мольберт-треногу, в центр зала. Я вскользь окинула картину взглядом, вспомнив, сколько странных эмоций она вызвала во мне, и покорно проследовала за кудесником дел причесочных, к шелковым маскам и лечебным шампуньчикам. К подобным процедурам я отношусь ревностно, и чем больше женоподобных мужчин вокруг меня находится, тем качественней и лучше предпочитаю сами процедуры. Словно отбирая у мужчин обратно наше, исконно женское занятие. 
Спустя час, почувствовав себя обновленной, с красивой прической и гладкими, блестящими волосами, я стояла напротив Олимпии. Словно знала, что встречусь сегодня с этой надменной  женщиной, оттого решила преподать ей один важный урок. Оделась в классику,  элегантную и строгую. Сексуальность которой может понять только эстет, а не любой, обладающий денежными знаками.  Альберт же занимался еще одним своим постоянным посетителем.
Что-то неуловимо-притягательное было в этой, по тем временам, эпатирующей, картине, помимо приплетающихся ночных иллюзий. До пяти утра на золотистой стене спальни мое воображение рисовало создателя этой картины. Не самого художника, а человека, наполнившего фарфоровую красоту «дорогой женщины» жизнью. Я  в мыслях перебирала его слова, написанные на различных сайтах, находя качественные характеристики даме, раскинувшей свое нагое тело напоказ, упивающейся своим же вызывающим видом. А стоя напротив нее, и ее утонченной служанки, с шоколадным цветом кожи, я, наконец, нашла ответ. Алчная. Шоколадная и алчная.
Она не моргнула глазом. Она смотрела на меня, прямо,  глаза в глаза. Я же, удивившись столь пристальному ее вниманию, почувствовала легкий холод. Автоматически обняв предплечья ладонями, чуть нагнула голову. Рассмотрела шелк подушек и услышала тонкий аромат полевых цветов, заглушаемый резковатым запахом хризантемы, что красовалась в центре букета. Сомнений больше не оставалось.
Олимпию рисовал именно он.
Она смотрела на меня холодными и спокойными его глазами.
Вот почему ее красота так долго оставалась для меня неживой и неправильной. То был совершенно не женский, а расчетливый и жадный до эмоций мужской взгляд. Тонкая бархотка вокруг шеи Олимпии еще больше подчеркивала мою догадку. Мне захотелось ощутить тепло ее красоты, и я протянула руку к картине. Легкий гладкий холод бумаги сменился пульсирующим теплом человеческого тела. Так странно было ощущать замирание сердца от прикосновения к женской обнаженной плоти, к этим пышным формам, и не чувствовать женщину. А ощущать на своей коже прожигающий свет его глаз. Не Олимпия наблюдала за мной с картины. Это был он. Знающий все мои потаенные комнаты, так хорошо подобравший маскировку.
Дрожь прокатилась от пальцев. Моя вытянутая рука напряглась, как высоковольтный кабель, а сердце забилось чаще. Уйди я, и вся красота картины через промежуток времени будет доступна чужому взгляду. И он будет точно так же прожигать созерцательницу, источая тепло соблазнительным натюрмортом цветов, шоколадных красок, оттенков от горького до белого, и женщины. Написанным яркими и быстрыми взмахами кисти, сдобренным словами, вдыхающими жизнь в и без того говорящий холст.
Останься… и картина втянет меня в мир его иллюзий и ценностей. Пропитает меня той  любовью к материальному и плотскому, на которую я  всегда посматривала с осторожностью, дабы не перейти грань.
Кажется, сложный выбор… Но….
У меня в запасе есть третий вариант. И, стоя на тонких и высоких шпильках, напротив картины, оживленной им, глядя в его беспощадно хитрые глаза, пропитанные давней страстью к единственной и неповторимой, зависящей только от него купюре, чье достоинство определяет только он… хочу спросить. Каков он…третий вариант.