Кукуруза

  Кукуруза

***

Она почти выкипела. Вода. В трехлитровой алюминиевой кастрюле. И только окунув глаза в ее почерневшие стенки, я осознаю произошедшее. Именно в этот момент, не раньше и не позже, ком ужаса и неотвратимости впитался в мозг. В тот его отдел, который отвечает за память движений пальцев, собирающих кубик Рубика, крутящих, казалось бы в хаотичном порядке его грани.

Эта вареная кукуруза, обуглившаяся не по своей воле, будет жить в моей голове, пока буду существовать я, каждый раз предоставляя мне точную копию той, увиденной однажды картинки. Она не имела права на жизнь после жизни. Но, она пережила ее, своей однозначностью показав, что у смерти совсем не то лицо, какое ожидаешь увидеть. Кукуруза в закопченной кастрюле и стала для меня ее символом, вызвав на свет появление  живой воды в моих бесчувственных глазах, не сумевших пролиться слезами даже при виде тела, бывшего ею еще вчера.

***

- Привет, ба!
- Как дела?
- Все хорошо. А ты как?
- А? Говори громче, звук западает в трубке.

Бабушка уже не очень хорошо слышит, но ей легче посетовать на плохую связь или на неисправность аппарата, чем признаться в своей глухоте. Видит она тоже неважно, а проще сказать – вообще почти ничего не видит. Мы определяем это по вышитым крестиком картинам. Раньше "крестик" был в три раза мельче. Но, очки она носить отказывается. Молодится, все еще стесняясь своей старости. Я почти кричу в трубку, стараясь, чтобы голос не был похож на крик.

- Как сама? Как твои колени?
- А?
- Ноги как? Ко-ле-ни!
- А! Колени болят. Я завтра на пляж собираюсь. Не пойдешь? А то, можем вместе сходить.

Бабушка любит пляж, она греет в песке свои суставы, говорит, что это помогает. Я приезжаю каждое лето, на месяц, в отпуск. В эти двадцать восемь календарных дней я пытаюсь вместить то, что не очень-то в них вмещается: встречи с друзьями, поездку на море, книги, которые я не успеваю прочесть за год, прогулки по городу, пьянство, флирт, походы на Днепр с поджариванием на пляже и много чего еще, это уже зависит от настроения. Как раз на завтра у меня другие планы.

- Нет, ба, я не пойду. В другой раз, хорошо?
- Ну, как хочешь. А я схожу, погреюсь.
- Да ты и так уже черная, как шоколадка, -  она смеется в трубку, - Ну, ладно, сходи пошкварься, договоримся еще.
- Ага, ну, пока.
- Пока, ба.

***

Уж не знаю почему, но из всей нашей семьи с бабушкой у меня самые близкие отношения. Ближе, чем с мамой, не говоря уже об отце. Я долгие годы, до дыр, ношу связанные  узлами ее натруженных пальцев шерстяные вещи, хранящие в переплетении узора ее любовь, поэтому они самые теплые и уютные.

В ее “метре с кепкой” нет ни шика, ни породы, ни лоска, но, не смотря на это, я всегда чувствовала в ней женщину, сильную маленькую настоящую женщину. Приехав в город еще девчонкой, она так и не научилась чисто говорить по-русски. Ее язык – суржик, смесь русского и украинского языков. Как же мы, внуки, хохочем, всякий раз, когда слышим ее неизменный “хвартух” и “шихфоньер”, и она ни капельки не обижается на наши передразнивания. Но, выговорить правильно она не может, как ни старается, “хвартух” в ее крови, он часть ее сути, как и красная помада, без которой она не выносит даже мусорное ведро. А бесконечные комбинации нарядов, выполненные ее золотыми руками! Мне таких рук не досталось, увы, но, умение и потребность наряжаться – это у меня от нее. Мы – модницы. Кроме того, бабушка в теме, она следит за тенденциями. Она может оценить по достоинству даже самый смелый неадекват, который я на себя напяливаю, желая тем самым самовыразиться. И на вопли остальных членов семейства, что я – позор семьи, она улыбается и, защищая меня, говорит:
- Так щас все носят! Иди, гуляй унучечка. Красавица! Они просто ничего не понимают в моде.

***

Мне доводилось бывать на похоронах. Не близких людей, но, все же, знакомых. Первый раз это случилось в шестом классе. У моей одноклассницы умер отец, и весь класс, вдруг сплотившись, решил ехать к ней. Утешать и помогать. Нам казалось, что мы чем-то можем помочь. Тогда я в первый раз увидела мертвого человека. И в первый раз ощутила висящую в выеденном горем воздухе пустоту и растерянность осиротевшего дома, в который мы, бесполезные дети и ввалились, полные уверенности в своей необходимости. Девочки жались друг к дружке, держались за руки и плакали. Они как-то заплакали все сразу. Я же понимала, что раз все плачут, то мне тоже надо. Но, как я не давила из себя слезы – они не выдавливались. И мне пришлось опускать лицо и стыдиться своего неумения слиться с общим горем. Помню, как я корила себя за бездушие, но вид мертвого тела не вызывал у меня никаких, надлежащих случаю эмоций, наверное потому, что никак не ассоциировался с жизнью, а чужие стенания оставляли мое сердце равнодушным и безучастным. Позже я оправдывала себя тем, что это был чужой и не знакомый мне человек. Я была уверенна, что будь это близкий и родной, они, слезы, польются из моих глаз ручьями, а может и целыми реками. Они просто обязаны будут литься. Так думала я тогда.

***

Лето в этом году такое жаркое, что не спасает ни тень, ни редкие кондиционеры в переполненных кофейнях. Пиво нагревается в бокалах быстрее, чем его успевают донести до столиков девочки – официантки. Мы ползем, медленно, по–черепашьи, садиться стремно, сразу прилипнешь попой к стулу или к лавочке. Курим, прислонившись полоской ткани на бедрах к заборчику, отделяющему проезжую часть от тротуара. Я и мой друг, боевой товарищ и по совместительству жилетка – Наташка. Играем в больницу. Сегодня она мой психотерапевт, ее очередь вправлять мозги. Оптимизм и позитивное отношение к жизни – пилюля, которую не хочет проглотить капризный больной, то есть я. Но, доктор хороший, добрый, прямо Ай-болит, и я открываю рот и, кривясь, давлюсь, но все же глотаю. Мне становится лучше, но на сегодня это все. Лечить и лечиться одинаково тяжело. Мы обе почти в ступоре, иссякли, разморенные жарой. Жму доктору руку и провожаю его на остановку. Завтра встретимся, и будем хохотать. Я уже почти ощущаю на языке вкус крепкого кофе, который я себе набадяжу в двухсотпятидесятиграммовую сиротскую кружку, почитаю, подавлю прыщи и спать. Будет хотеться покурить, но дома нельзя. Я – хорошая, некурящая, непьющая и не все остальное, девочка. Ага.

***

Почему память так избирательна? Что-то навсегда фиксируется в мозгу за секунды, до трещин в побелке, до грязи под ногтями. А что-то невозможно вспомнить, как ни старайся, будто бы и нет его, и не было никогда. Рисунок на обоях моей комнаты… не помню, хоть убей. А ведь появились они на стенах еще до меня, лет пятнадцать назад и до сих пор продолжают там висеть, раздражая меня все это время своей убогостью. А вот, не помню. Зато, лица, образовавшиеся вследствие неравномерно засохшей краски на стенах туалета родительского дома – помню. Хотя тех стен с потеками уже давно нет, их сменила безликая итальянская плитка. Такая гладкая и неестественно натянутая, как кожа на лице после круговой подтяжки. Она не способна ничего создать, тем более - лица. А те были живые, разные. Каждый раз, задвигая щеколду, я тут же, безошибочно находила их всех. От этого становилось уютно и не хотелось выходить. Потому как все на местах, все дома - кто улыбается, кто грустит, а кто подмигивает.
Теперь вот – это. Секунда, всего лишь мгновение – и навсегда. Кукуруза forever.

***

Открываю дверь своими ключами. Обычно, я разуваюсь и, нащупывая в темноте тапки, крадусь в свою комнату, чтоб никого не будить. Но, сейчас что-то не так. Свет. Верхний свет в родительской комнате. Отец на дежурстве, значит, не спит мама. Это странно, так как она жаворонок, рано ложится - рано встает. Я заглядываю в дверь, и сразу понимаю, что что-то случилось. Плохое.

Я не склонна к ласкам и объятиям, но сейчас не тот случай, чтобы думать о том, что любишь, а что – нет. Кидаюсь к ней, качаю, как ребенка, глажу мокрую мягкую спину. С ней – не в порядке. С ней – плохо. Она трясется, страшно, всем телом, глаза вылились, обесцветились. Она хочет сказать, но не может связать слов, в ее расползшемся по лицу рту застряло жуткое болезненное заикание. Она несколько минут талдычит один слог, покуда не удается перескочить на другой и закончить слово. Картина вырисовывается медленно, но я уже поняла. Бабушка. И дальше – валерьянка, валидол и ночь без сна. Не до сна тут.

***

Много моих ночей ушло на то, чтобы сопоставить несопоставимое. Что было бы, если бы… От попыток винить себя в случившемся мне помогла избавиться статья, попавшаяся на глаза случайно. О людях, по разным причинам, не попавшим на рейсы самолетов, потерпевших крушение. Об этих счастливчиках, уцелевших, у которых брали интервью журналисты модных журналов и газет. А через время, какой-то пытливый проследил их судьбы. Увы и ах, смерть настигла их в других местах. Видно и правда, от судьбы не уйдешь, как ни банально, до оскомины, это звучит. Что было бы, пойди я с ней на этот злополучный пляж… Возможно, ничего бы не случилось, а возможно, не кому было бы терзаться этими мыслями. Но, раз я еще здесь, значит, не моя судьба была. Моя только впереди.

***

"Смерть страшна только со стороны, для близких людей. Как пришел в этот мир бессмертным, так и уйдешь..." Смерть матери. Страшней, наверное, только смерть ребенка. Я никогда не спрашивала у мамы, что для нее стало ее символом, синонимом моей “кукурузы”. Наверное, передача местного телевидения. “ Хроника происшедшего”, в которой она и увидела ее, лежащую на пешеходном переходе ничком, в задравшейся юбке. Лица видно не было, но она узнала сумку. Сумку, с перетянутой синей изолентой ручкой. Ее старую пляжную сумку. Думаю, именно этот призрак смерти преследовал ее, закрывающиеся от усталости веки еще долго. Клон увиденной один раз картинки с неопознанным телом и старенькой реанимированной сумкой, рассыпавшейся на полосках “зебры”.

***

Жара. Сорок градусов в тени. Семейный совет решает не ждать положенных трех дней. Мужчины взяли на себя поездку в морг, на кладбище и оформление документов. Женщины – организацию транспорта, батюшку и заказ столовой. Маму лихорадит, она все еще спотыкается на словах. Надо съездить к бабушке домой и найти то, что пожилые люди, обычно, готовят для себя сами: новое белье, платки, полотенца. Я не проронила еще ни одной слезинки. Для не спавшей ночь – я довольно бодра и собрана. Расслабляться нельзя, много дел. Кто-то остается с мамой, а я с двумя родственницами еду в бабушкину однокомнатную квартиру. Я всегда любила у нее бывать, с детства. Там ничего не изменилось с годами, все те же накрахмаленные салфеточки, связанные крючком, картины вышитые крестиком в простых деревянных рамках, я знаю наизусть их чуть вылинявшие цвета и разноцветные веселые фартуки в ассортименте, за кухонной дверью. Я открываю замки. Верхний – три оборота от себя, нижний – два к себе. Запах. Запах нафталина и пирожков. Ее фирменный запах на все времена года. Но, сейчас я чувствую подмену. Мой нос безошибочно вычисляет чужака, забравшегося вором в кухню. Я иду туда сразу. И вижу то, что не дает мне покоя до сих пор.

На плите стоит кастрюля. Языки пламени, маленького, самого слабого, уже покрыли ее стенки копотью. Я заглядываю в нее и долго проваливаюсь, как Алиса в кроличью нору. Там кукуруза. Верхние початки почти не пострадали, а нижние уже начали пригорать. Это они испортили воздух в бабушкином доме. Я выключаю газ и иду на балкон. Только сейчас, коснувшись взглядом дна кастрюли, до меня дошло, что бабушки больше нет. Кажется, пошел дождь, я смотрю в небо. Ни облачка. Из моих глаз отрываются капли и дождинками летят вниз, с четвертого этажа, разбиваясь об асфальтную дорожку перед домом.

***

На табуретках, вынесенных из дома, перед дверью в подъезд стоит гроб. Батюшка, красивый, с иконописным лицом, кадит и читает. Бабки со всего двора завывают и голосят, видать им это ничего не стоит. Многие даже не знают, по ком стенают. Я больше не плачу. Момент моего осознания позади. Я нахожусь в пространстве собственной тишины, вырываясь из него только на словах “АМИНЬ”, тогда я включаюсь и крещусь. По инерции, почти не осознавая своих движений. А в голове у меня только одно, это не мысль, не слово, не чувство. “Кукуруза”.

Кладбище далеко за городом. Все сели в автобус, но кому-то надо ехать в катафалке, сопровождать тело. Гроб прикрыт крышкой, но на поворотах и кочках, крышка съезжает и приходится ее поправлять и придерживать. Меня отпустило, моя голова холодна и трезва. Никаких эмоций. Я, как когда-то, в шестом классе, думаю о том, что странно и, наверное, неправильно ничего не испытывать в такой близости к телу, но сердце мое молчит, а глаза только фиксируют. Розовая кофта с машинной вышивкой на воротничке. Цвет лица, не естественный, сочетание желтого с серым, оно растянулось и потеряло смысл, лишившись морщинок. Живот, как большой полиэтиленовый мешок, наполненный водой, колышется от тряски. И отсутствие правды во всем этом, бывшем еще вчера бабушкой, идущей на пляж греть ноги.

***

Закончился долгий день. Ни опьянения, ни сна. Я лежу, смотрю куда-то в потолок и думаю о ней. Была ли она готова принять смерть? Она, так любившая жизнь. Я думаю о том, восемнадцатилетнем водителе, остановившем ее часы. Как он там? Не спит, поди. Примеряет себя с неожиданно свалившейся на него ролью. И еще я точно знаю, что где-то там, под потолком, куда устремлены мои не спящие глаза, в районе люстры, парит ее душа.

Прими мой поцелуй своими бестелесными губами. Я улыбаюсь в темноту ночи, потому что ты всегда будешь со мной. А то, что тряслось раздутым от жары и вскрытия - не было тобой. Поэтому ты простишь мне сухость глаз. Ты понимаешь меня. Ты всегда меня понимала. Ты никогда меня ничему специально не учила. И этот последний урок я беру у тебя сама.

Быть готовой. Ко всему. К тому, что завтра может не наступить. Поэтому, сегодня надо прожить на полную катушку, на все сто, как в последний раз. С улыбкой и благодарностью, с любовью и снисходительностью, с надеждой, что если завтра все же будет, то на плите варится кукуруза. На самом маленьком огне. На всякий случай. Вдруг, заглянет кто на огонек.