Хлеб

Говорят, именно воспоминания, опыт, победы и поражения детства дают те необходимые дрожжи, на которых потом поднимается человеческая жизнь. Которая, будучи хорошо скисшей к зрелости, становится готова для чего-то такого, что невыразимо в пределах сухой муки слов.

Для меня, например, из детства осталось не так много, но я надолго запомнил тот случай когда впервые мне начали постоянно доверять некое взрослое дело. Я, конечно же, имею в виду ежедневную покупку хлеба в магазине за углом. К счастью, там не надо было переходить дорогу, поэтому уже лет с шести я мог, с полным осознанием собственной важности и самостоятельности, выполнять это сложное и ответственное поручение.

Это был большой хлебный магазин, довольно древней советской архитектуры, тогда он казался мне просто громадным. Бесконечно высокие потолки, длинный прилавок, изрядно засиженный жужжащими мухами, и громадная, толстая, особенно грозная в своём в белом халате советская продавщица. Всё это было так же торжественно и безвыходно, как тот взрослый мир, которым мне регулярно угрожали в детском саду, а позже и в школе. Это были его ворота. Над продавщицей располагалась фреска с психоделической надписью:

  "Режь да ешь от всей души
  Силы набирайся
  Только хлебом не кроши
  Зря им не кидайся"

Кого именно нужно было резать и есть, я тогда ещё не понимал. Ясно что не хлеб, он появлялся только в третьей строчке, а просто нечто такое из чего можно было набраться сил. Уже гораздо позже инфернальная диалектика, стоящая за этим заклинанием, встала передо мной в полный рост. Вместе с кучей желающих набраться сил уже от меня.

Там было ещё много заклинаний по стенам и я учил их наизусть, готовясь к жизни.

Когда я был во втором-третьем классе мы читали на литературе страшную сказку, где мальчику дали бутерброд, далее "корку он съел, масло слизал, а из мякиша сделал человечка. Смешного такого - с ручками, с ножками". Это было как бы второй ступенью на лестнице вечного невозвращения - я всё ещё не мог понять умом всей красоты и похабства этой картины - мальчик облизывает кусок хлеба от масла, медленно обкусывает его по краям, жирными руками мнёт мякиш, формируя человечка. Сладострастное творение... и печальная концовка, навсегда дающая по рукам юным Пигмалионам. А именно -- неизбежная и страшная расплата этого мальчика, наступившая, когда творение ожило. Я чувствовал этот удар по невидимым рукам, но не понимал куда меня ударили и за что.

Что же, по крайней мере, я был честно предупреждён.

Потом рухнула родина, которая не успела принять меня в пионеры, и буржуи выстроили рядом с правильным магазином ещё один - холуйский. Там не было больших продавщиц и страшных разделочных досок с мухами, не было настенных фресок и горельефов. Там было много электрического света и безвкусный пища-хлеб. Черный-белый-двадцать-видов. Двадцать видов безвкусного дерьма в курятнике. Hо я всё равно до самого конца ходил в правильный магазин за правильным хлебом.

Там была магия. Это была магия сильная, магия общая, всей советской страны, рвущейся вперёд в битве за урожай и сажающей своих женщин в лагеря за украденные с поля колоски. Советская страна любила и боялась хлеб, обожествляла его и поклонялась ему. Имена комбайнёров печатались в центральной прессе так же исправно как сейчас реклама прокладок и фамилии олигархов.

Я потом прочитал Евангелие и увидел, что эта магия существовала задолго до Маркса и Энгельса, что хлебом жизни просил называть себя ещё Тот, Кто был гораздо раньше них и гораздо убедительней. С него, впрочем, тоже предпочли всего лишь съесть корочку и слизать масло.

Это, видимо, общая судьба в этом мире.

А потом буржуи закрыли все правильные магазины и я потихоньку начал понимать, что детство, с его волшебным и огромным государством, дающим за символические деньги хлеб насущный днесь, закончилось. И с тех пор оно и впрямь закончилось.