Танго

              Вдохнуть и выдохнуть. Глубоко-глубоко!
«Что же ты хочешь, детка,это ЖИЗНЬ!» -- заявил он, оборачивая свою шею длинным шарфом (Остап Бендер, чёрт! ) и беря в руки серый чемодан. Дверь закрылась, и комната стала похожа на лунную поверхность: серая и неживая. Она подумала, что трёх столовых ложек атропина хватит, чтобы покончить со всем этим раз и навсегда.
             Доставая из шкафа пузырёк, вспомнила красивое, в родинках, лицо мамы, её  розово-бутоновые губы и мягкие морщинки в уголках прищуренных вишнёвых глаз с тёмными косточками зрачков.
            «Детка, - она тоже, как и он, называла её «детка»,- (детка! Детка! Детка! Детка! Чёрт!) - ты не должна выходить замуж за человека, который не умеет танцевать ТАНГО.  Ни за что! Спроси его: «Ты любишь ТАНГО? Ты умеешь танцевать ТАНГО? Ты желаешь научиться танцевать ТАНГО?» И если даже на последний вопрос он ответит: «Нет!», гони в шею! Знай, перед тобой человек, неспособный на сколько-нибудь стоящий поступок».
            Мамины слова в те далёко-светлые дни показались забавой, игрой, капризной шуткой. И лишь теперь, по прошествии стольких лет, она осознала всю правоту этих слов.
            ТАНГО! В этом слове звенели все ручьи вселенной! Бушевали водопады и разбивались о берега далёкие моря. ТАНГО! Все переливы цветов: от густо-оранжевого до глубоко-винного. Танец крови, страсти, любви.
            Она не научилась его танцевать, хотя всегда восхищалась изяществом и плавностью маминых движений. Ножка мамы в блестящем чёрном чулке, чуть приподнятая. Пухлость вишнёвых губ. Короткая игривая чёлка, и глаза, устремлённые на партнёра. В них всё: гроза, «мудрость веков», нега, глубина раскалённой стрелы.
                Накал. Железный, волевой накал страсти.
                Мама знала, что говорила…
           Когда они встретились, ТАНГО не явилось связью, бордовой ниточкой, соединяющей сердца. Он отшутился: «Какие ещё «танги» в наше время? Я даже не умею петь, а,  впрочем, и не желаю этим заниматься. На земле есть и более важные дела». Она согласилась с ним, считая маму старомодной до кончиков её вишнёво-лакированных ногтей, до последней амбровой ноты её «одряхлевшей» «Мадемуазель Коко».

          И их любовь явилась нескончаемой «мыльной оперой», с изменами, упрёками, намёками, унылыми одинокими вечерами, вечным ожиданием звонков и итоговым разочарованием. Во всём.
         Постучав горлышком пузырька о ложку, она выплеснула прозрачную жидкость на блестящую поверхность, и, вдохнув носом воздух, сделала первый глоток. Рассеянный взгляд скользнул по маленькой картине, в золотистой рамке висевшей над столом. Это была её любимая работа, название которой отдавало жуткой романтикой: «Далёкий остров».
                Далёкий остров в океане пенном.
                Туманный берег счастья и мечты.
                И я одна. Одна во всей вселенной!
                В чужой земле, в долине пустоты.
                Свеча моя согреет сонный замок.
                И белый луч коснётся тёмных вод.
                И мир людской, бездушный и упрямый,
                Прервёт на миг безумный хоровод.
          Из замка, вниз, вела дорога из фосфоресцирующего белого кирпича. Правда, вела она в «никуда». В неведомое? В бесконечное? В непонятное?
          Отсутствие освещённых окон в замке наводило на мысль о его заброшенности. Пуст. Пшик! Нет заполненности. Но что-то в её душе с уверенностью отбрасывало этот вариант. Нет, живут! Да ещё как! Вот только той, что стоит на пустынно-глинистом берегу и смотрит на зовущий, трепетно манящий к себе Замок, не добраться до него. Ни за что. Эта картина была зеркалом её жизни. Там, вдали, в призрачном свете луны, зыбком и изменчивом, высится Замок-мечта. И все-все дороги и дорожки с тоскою устремляют к нему свои взоры. Лишь устремляют…
          Жидкость показалась ей вязкой и невкусной. Наполнила до краёв ещё одну ложку и медленно выпила её содержимое.
                В воздухе запахло «Мадемуазель Коко».
                «Я скоро буду танцевать ТАНГО!»--улыбнулась  самой себе.
               
          Если бы она его не любила, в постель не легла. Ни за что! Но это чувство, сладкое и солёное одновременно, заставило её пойти на ТАКОЕ!
         На свидание опоздала. Как всегда. На полчаса. В короткой юбке, длинноногая, пышноволосая, чувствовала себя «девочкой по вызову». Забавлялась «слащавой» мерзостью  всей ситуации. Он шёл к ней навстречу, и после «Здравствуй!», сказал: «Я думал, ты не придёшь». Как  она могла не явиться на встречу? Уже тогда, с самого начала, любила его.
         Они долго плутали по городу в поисках «гнёздышка». Найдя его, набросились друг на друга, как изголодавшиеся по пище  звери….
        Но ЧТО это было за Танго? И куда после первого же движения ушла вся эта запредельная, фантастическая энергия?
        Она просто лежала, дёргаясь в такт, и думала: НИКАКОЙ, НИКАКОЙ, НИКАКОЙ….
        Когда всё было кончено, она вздохнула  с  облегчением. И именно в тот самый момент ярко представила тёмно-вишнёвую припухлость маминых губ, выдувающих слова - «мыльные пузыри»: «Ну и как ТАНГО? Понравилось? Танцуй, ха-ха, танцуй».
        «Великолепное  ТАНГО»,- прошептала она, невесело усмехнувшись.
        «Какое ещё танго?»- он, словно выжатый лимон, сидел напротив неё и огромными глотками пил  сок из её стакана. 

        Она  поёжилась, понимая, что случившееся с ними меньше пяти минут «происшествие» можно было бы назвать «Пляской святого Витта», а вовсе не «ТАНГО».
       «Тебе понравилось, детка?» Она кивнула.
       «Что именно?»
       «Ты – настоящий Геракл! Такой сильный и выносливый!»
       Лесть была ему приятна, правда он не очень-то благоволил к греческой мифологии. Смотрел на неё благодарно, счастливо и равнодушно. Не умел танцевать ТАНГО.
       Тогда она ещё до конца не осознала этого. Всё питала смешные надежды. Любила его. Несмотря ни на что.
                А он не умел танцевать ТАНГО.

       Взболтав пузырёк, подумала  о призрачности надежды, о её бесплодности и суетности. Надежда – худшее из зол. Когда она испаряется, остаётся атропин. В лошадиных дозах.
       И твёрдой рукой влила жидкость в мельхиоровую ложку в последний, третий, раз. Выпив, отломила кусочек хлеба; немного пожевав, выплюнула его и легла. Умирать.
      Он оказался негодяем. Обычным похотливым козлом, пользующимся своим богатым лексиконом, чтобы насадить очередную бабочку  на булавку. И насадил. Только не бабочку, и не на булавку, а её сердце на огромный остро отточенный нож. Холодный, безразличный, жестокий.
      Бросил её, сказав напоследок: «Детка, разве ты не знаешь, это же жизнь!»
      Да-да, всему виной была ему жизнь.  Винить всех и вся,  только не самого себя! Это в стиле не танцующих ТАНГО.
      Она не смогла его забыть. Вырвать из сердца жестокий нож. Выплюнуть, высморкать, «выблевать», излить вместе с очередной менструацией. Как ни хотелось! Как ни желалось! Не моглось. Никак.
      К смерти она всегда относилась просто. Раз «лютая» существует, это «кому-то» нужно. Смерть – исцеление, прекрасный, наидобрейший доктор.  Лекарство от всех бед. Выход. Да какой! О-го-го!
      Атропин – дорожка к дому «доброго доктора», дверь в неизведанное, таинственное, исцеляющее.  Тропинка, ведущая к свету.
      Она пыталась удержать его. Всё ещё надеялась на чудо.  «Не уходи, прошу, прошу! Я не могу без тебя! Помоги мне справиться с чувством. Пожалей меня, молю!» - складывала лодочкой ладошки и по-собачьи преданно заглядывала в его свинцовые глаза.
      «Я ничем не могу тебе помочь,» - спокойно повторял он, аккуратно укладывая вещи в серенький чемоданчик.
      Тогда она решилась на последнее унижение: встала перед ним на колени. Где, где она, гордыня? Вопящая, звенящая, бушующая? Где она, где? Открыв глаза, увидела его изумлённое лицо – полуоборот из-за плеча. Недовольную гримасу-мину. Язвительный, ослепительно-белый оскал. Недоверие, сменяющееся равнодушием.
      «А… актриса. Великая. Грета Гарбо!» - сказав это, обвязался шарфом (потуже бы его затянуть и намотать концы на колесо спортивной машины. Славная была бы Айседора Дункан!) и ушёл. Навсегда.
      Мама появилась неожиданно. Чёрные блестящие волосы, вишнёвые губы, белая кисть руки, протянутая к ней. И звуки  «А Медиа Люц». Плавные. Ускользающие. Она вложила свою ладонь в мамину, кристально-холодную, и поплыла. Под пассажи нежного ТАНГО. Сначала по комнате. Затем над комнатой. Наконец, за комнатой. Где-то в вышине. Над миром. Оглянулась по сторонам: мама исчезла, словно её и не было. Никогда.
      Она одна. Маленькая птичка над огромным, всеобъемлющим, нескончаемым полем. Серым, подсвеченным тусклыми сполохами безжизненного светила, заглянувшего в самую глубь земли. Ровные участки поля перемежались с буро-грязно-коричневыми кочками, единственными жильцами странного мира. Унылый вид кочек почему-то приносил успокоение.
      Вглядевшись в них, она  поняла, что это не кочки, а зеленовато-белесые, разлагающиеся людские головы. Одни были ещё живы и злобно косились на неё. Другие же смирились со своей участью. Признав поражение, медленно разлагались и уже совершенно равнодушно отдавали себя на съедение жестокому «богу».
     Содрогнувшись, она закрыла глаза, и, досчитав до десяти, вновь открыла. Поле стало другим. Вернее, это было уже иное поле. Вставало солнце, и мглистые участки постепенно рассеивались, уступая место первым нежно-розовым лучам восходящей звезды. На поле росли цветы. Мириады цветов. Красных и жёлтых. Хотелось погладить их руками, рассмотреть получше, насладиться терпким, зовущим ароматом. Но вспомнилось почему-то: «Особым ядом пахнут маки в час ночной…» И рисковать она не стала.
     Закрыв глаза, снова досчитала до десяти. Открыла. Увидела невообразимую, невиданную картину: ультрамариновые волны расступились, и из самой сердцевины, глубины вырвались на волю четыре ярких, жёлто-огненных луча, прорезавших ночную мглу подобно мощнейшим прожекторам. Они извивались, вихрились, рвались ввысь и растворялись где-то высоко, в далёком, звёздном  миро пространстве. И среди этих  лучей, таких сильных, настолько жизнеутверждающе прекрасных, она увидела ЛИЦО. Ужасное. Немое. Слепо глядящее на неё. Жёлтая маска на фоне чуть приоткрытых белесо-голубых, пронзительных глаз. Глаз-дыр. Слепящих. Уродующих. Уничтожающих.
     Лицо-маска вздрогнуло и стало надвигаться на неё. «Посмотри мне в глаза!» - требовало Лицо.  «Посмотри, посмотри, ПОСМОТРИ!»
     Она в ужасе отпрянула и прикрыла голову руками. Нет! Нельзя! Нельзя смотреть!
                Я  ЗНАЮ, ЧТО ТАМ.
                Ворота. Избавление от всего. От кочек, цветов, лучей.    Избавление от ТАНГО. Глаза-воронка. Глаза - «чёрная дыра»…
                «Я не хочу умирать!» - закричала она.
                НЕ   ХОЧУ!!!
                Лицо сжалось, смялось, скорчилось и исчезло.

     Мягкий белый свет упал раскалённым пятном на закрытые глаза. Больничные запахи окружили, овеяли женщину. И среди них – аромат роз. Сладко-терпкий. Она открыла глаза и увидела пенно-жёлтые цветы. Три медленно, но верно умирающих розы. Над ними возвышалось его лицо. С мягкой угодливой улыбочкой.  «Детка! Слава богу! – затараторил он, - Я думал, это конец. Представляешь, вспомнил, что забыл зонт, вернулся. Увидел тебя на полу с ложкой в руке. Подумал: ну актриска! Как играет! Вылитая Вивьен Ли! Правда, когда понял, что ты не дышишь, решил-таки вызвать «скорую». На всякий случай. Видишь, как хорошо, что я вернулся за зонтом? Детка, ты меня слушаешь? Слышишь?»
     Она криво усмехнулась и прохрипела: «А-а… это ты, Айседора Дункан!»
     Он отшатнулся и взмахнул рукой, мол, «чур, меня».  Затем повернулся к медсестре, шепнул ей что-то на ухо, вынул из кармана пухлый бумажник и пошелестел  купюрами.  Достал одну, на секунду задумался, скользнув беглым взглядом по ней, и, помешкав немного, вытащил другую, поменьше. Торопливо отдал её медсестре и вышел вон из палаты.
     Она долго лежала, не мигая,  неподвижно, уставясь невидящими глазами в белый больничный потолок. И думала, думала, думала. О жизни, смерти, любви, о грязно-зелёных кочках и красно-жёлтых цветах, лучах, побеждающих глубины океана и, конечно же, о ТАНГО.
     Со страхом  представив себе Лицо-маску, апогей её предсмертных наркотических видений, внутренне содрогнулась и неожиданно вспомнила другое лицо, то, которое склонилось над ней этим злосчастным утром.  Любимое, родное. Сопоставив эти лица, наложив  друг на друга, подрумянив одно, заретушировав второе, получила потрясающий результат! Совершенно непохожие, бесконечно разные, они слились в одно, ещё более  кошмарное,  крайне омерзительное,  невероятно чудовищное. Лицо, которому позавидовала бы сама Смерть!
     Вжавшись головой в пропитанную запахом лекарств подушку, она подумала о том, что, как ни ужасно это звучит, в глубине души желала бы видеть лицо своего мучителя преобразившимся в то, другое, нелепое и гнусное.  Мёртвое. Разлагающееся.  «Живущее» среди своих собратьев, грязно-зелёных кочек, на сером «полигоне смерти».  «Там его место!» - прошептала она, поражаясь собственной жестокости. Представила его лежащим в гробу, в чёрном костюме, со скрещёнными на груди ручками. Себя, мокрую от слёз, бледную, осторожно кладущую на эти отвратительные ручки три жёлтых розы, которые он же ей и подарил.  «Отвыть, «отголосить» и забыть. Раз и навсегда».
     Шли дни. Она пододвигала полуразрушенный стул к серому, давно скучавшему по воде с мылом окну. Садилась, скрещивала руки в замок и, опираясь на них острым, худым подбородком, смотрела на серое осеннее небо. Пелена притихших улиц. Озябшие птицы на голых деревьях. Глаза вбирали безмятежность и покой неба. Губы пили осеннюю влагу. Со стороны казалось, она тиха и абсолютно счастлива. Полная нирвана. Внутри же шла борьба. Бушевали стихии: ярились грозы, злились ураганы, ненавидели потопы, убивали смерчи…
     Шли дни. И ненависть сменилась тоской. Тоска – смирением. А за ним пришло равнодушие. Желанное. Всепрощающее.
    Она убила любовь.
    И под истошные звуки агонизирующего чувства приняла решение. Очень  важное и правильное: простить и забыть.
    И когда душа стала совсем пустой, словно бутылка из-под пива «Очаково», она услышала звуки ТАНГО.  Тихие переливы «ПЛЕГАРИИ» Эдуардо Бьянко внезапно ворвались в её голову и заставили подняться с кровати, босыми ногами пробежаться по холодному больничному полу, открыть дверь, ведущую в коридор… и замереть от восторга.
    Высокий стройный мужчина в хрустящем белом халате уверенно вёл в танце молоденькую медсестричку. Нога к ноге, тело к телу. Движения мягкие и резкие одновременно. Он насмешливо-серьёзен. Она хохочет, обнажая мелкие зубки. Шапочка съехала набок, приоткрыв соломенные волосики, аккуратно подстриженные.
    Он смотрит на неё равнодушно игриво, затем переводит взгляд на женщину, стоящую в дверном проёме, рыжую, нечёсаную, босоногую, в съехавшей с плеча больничной рубахе, и замирает.
    Синие глаза, густо обросшие чёрными ресницами, встречаются с серыми. Красиво очерченные губы приоткрываются в удивлённой улыбке. Яркий померанцевый румянец покрывает смертную бледность щёк.
    Взмах густых ресниц. Кивок рыжей головы. Протянутая рука. Тела, рывком бросившиеся навстречу друг к другу.
    Объятые  пламенем «Плегарии».  Охваченные, окутанные звенящими нотами аккордеона и тонкими, нежными голосами  скрипок.
                ТАНГО началось.
                ТАНГО продолжается.
                ТАНГО нескончаемо.
               
                Пока будет существовать этот мир.   
                КОНЕЦ