Накануне зимы

Стою возле этой высокой прямоугольной клумбы, посеревшей, скованной утренними заморозками. Зима по новому календарю. А завтра – начинается и по старому, которому лично я почему-то всё-таки верю больше, год от года, убеждаясь, что времена года меняются в гораздо большем соответствии именно с его временными очертаниями, хотя и здесь, конечно, не обходится без тех либо иных отклонений в ту или в другую сторону, но, тем не менее, отклонения эти носят, как правило, гораздо меньший масштаб, и потому не представляются уж столь значительными.

А ведь когда-то этот прямоугольный бассейн, засыпанный теперь землёй для цветов, был, действительно, бассейном. Бассейном для фонтана. По периметру тянулись трубы с разъёмами и ответвлениями, из которых вырывались струи, вздымаясь и пенясь, устремлявшиеся в солнечную высь, и там, описывая огромные дуги, располагаясь, на совершенно одинаковом друг от друга расстоянии, вдоль каждой из всех четырёх сторон бассейна, обрушивали свой неизбывный, бурлящий шквал почти в самый его центр, где другие трубы, но уже в форме правильного кольца, также точно вздымали из своих недр ещё более высокие струи, походившие своею конфигурацией скорее на пальмы, воздвигнутые из воды, беспрерывно льющейся, но, тем не менее, с невообразимой неизменностью сохраняющей заданные ей формы.

В тот безмерно далёкий день, когда асфальт, поблёскивающий явно нездоровым блеском, плавился под ногами от нестерпимейшей жары, возле фонтана чувствовалось его влажное дыхание, успокаивающее и ободряющее, возвращающее душевное равновесие, восстанавливающее – пусть даже на ничтожно краткий миг! – силы, тающие в душных волнах этого раскалённого, точно в плавильной печи, воздуха, пропахшего выжженными горячим, неудержимо буйствующим солнцем, травами, листьями, стеблями и соцветиями с поникших клумб и газонов. А в воде отражался искрящийся и слепящий глаза безудержный солнечный блеск.

Именно к событиям того дня и возвращает меня сейчас память, движущаяся по своим, ведомым лишь ей одной траекториям, руководствуясь при этом исключительно своими, ведомыми и понятными лишь ей одной законами.

В тот день я шёл на работу. Вчера написал заявление о приёме на работу в опытно-производственные мастерские одного из конструкторских бюро. Посоветовал мне обратиться туда мой друг Сергей, имевший кличку «Сержант», вернувшийся с афганской войны, где, действительно, дослужился до сержанта, отчасти повредившись психикой, в чём был, увы, не одинок, и что, тем не менее, не мешало – по крайней мере, пока ещё не мешало – работать в вышеупомянутых мастерских. Он не только посоветовал, но и, что называется, замолвил за меня словечко, поскольку был у начальства на хорошем счету, а в стране всё явственнее заявляла о себе безработица.

Я тогда нередко высказывал своё резко отрицательное отношение как к происходящему, так и к тем тогдашним руководителям нашего государства, по вине которых это происходящее и сделалось возможным. Довысказывался до того, что попал в диссиденты. Дальше – по накатанной схеме: вызовы к следователю, СИЗО, психушка, где пытались отыскать несуществующую болезнь, а если таковую отыскать не удастся, то сделать её, буквально, из ничего. Дело сильно осложнилось тем, что в дни моего, скажем так, предподросткового возраста мне, в самом деле, пришлось полечиться в психиатрии на почве глубокого стресса, вызванного смертью моего дедушки, который прежде воспитывал меня как родной отец, и предшествующим этому разводом родителей, пережитом мною тоже крайне болезненно и тяжело. В данной же ситуации – понятное дело! – каждое лыко шло в строку. И в прямом, и в переносном смысле. Но теперь, кажется, и это всё осталось позади. Кстати, с Сержантом мы именно в психушке и познакомились.

Вчера я написал заявление о приёме на работу. Сегодня должен был на работу выйти. Явился, как ни в чём не бывало, и узнал, что оказывается – во всяком случае, мне объяснили именно так, что здесь правда, что нет, не знаю и до сих пор, - что после того, как я вчера ушёл, приехало какое-то высокое начальство из Москвы, привезя с собою постановление о реорганизации,  и в соответствии с той реорганизацией под сокращение подпадал целый ряд лиц, среди коих, разумеется, я - в первую очередь, и Сержант представьте себе! – тоже.

Выйдя из проходной, брёл я по знойным улицам, вдыхая раскалённый воздух, брёл совершенно опустошённый и подавленный, присев отдохнуть возле этого самого тогда ещё фонтана.

Через некоторое, не столь уж и продолжительное, время Сержант, так и не найдя своего места в круто изменившейся жизни, постепенно опустился на самое жизненное дно, а ещё через несколько лет умер от рака, возникшего на почве язвы желудка, которая образовалась по причине хронического недоедания.

А в этом конструкторском бюро начало вскоре твориться что-то вовсе непонятное. Сначала оно, оставшись без государственных заказов, пребывало на грани закрытия, большинство сотрудников, не попавших ранее под сокращение, были отправлены в бессрочные отпуска. Но директор нежданно-негаданно организовал на базе этого, казалось, доживающего свои последние дни, бюро какой-то кооператив, неизвестно, чем занимавшийся, но сказочно обогативший в рекордно короткий срок, как самого директора, так и ещё нескольких человек из числа его приближённых. А ещё года полтора спустя, глубокой осенью, тот самый директор исчез самым таинственным образом. Лишь весной, в пруду, вскрывшемся ото льда, обнаружили его труп, который, с превеликим трудом, всё же удалось идентифицировать.

Кооператив, естественно, тихо и почти незаметно, испустил дух. Так был открыт и в нашем, прежде, казалось, тихом и спокойном городке, список убитых предпринимателей.

…Назавтра обещают снег. Но в том, что он пойдёт, я не сомневаюсь и без прогнозов.

Пойдёт снег. Покроет землю толстою белою пеленою. Заметёт шрамы, остающиеся от старых ран, приглушит, подобно целительному бальзаму, боль воспоминаний, по непонятной причине оживших сейчас, накануне зимы, что наступает в природе завтра.