Небесная лазурь

(Рассказ – Поэма)
Чешуйчатая прозрачность льда, сковавшего зимнее море, вбирает в себя отблески заката, окаймлённого мертвенной желтизной, поражающей своим противоестественным несоответствием, выглядывающего из-за свинцовой громады сплошных туч, обещающих назавтра снежный шторм. В прибрежных садах деревья, покрытые инеем, засыпают простуженным забытьём. Но, вдруг, на миг, на ничтожно краткий миг, перед тем, как окончательно сгустилась мгла, высоко в небе, средь разрывов туч показался маленький островок первозданно чистой лазури. Такой чистой и светлой, что даже летом не всегда увидишь. Словно чудесные воспоминания о лете, воплотившиеся наяву, отразились в потаённом зеркале небес, приоткрывшемся на мгновение.

Но отчего же, отчего же и почему так часто забилось сердце, сдавило спазмом грудь, к горлу подкатил жёсткий, царапающий комок?! Какие дивные воспоминания растревожило в душе это случайное видение?!

Впрочем, разве есть в жизни хоть что-нибудь случайное? – Быть может, именно для того так и сложились обстоятельства, нахлынувшие в последние дни столь неожиданной волной, позвавшие в дорогу, в позднюю дорогу, которая, в конце концов, каким-то пока ещё мало для меня самог; понятным образом, привела сюда, на этот дикий, безлюдный берег замёрзшего моря, этим зимним, ветряным вечером, где и увидел я тот самый островок, тот светлый, лазурный островок, приоткрывшийся на миг волшебным видением в безднах того, другого моря; моря небесного, затянутого сплошной громадой свинцовых туч, предвещающих назавтра снежный шторм. Неужели, всё это лишь для того, чтобы разворошить старую, позабытую боль, зарубцевавшиеся раны?! – Но случилось то, что случилось. И я не властен более над своими воспоминаниями. Они всплывают из глубин моей души, почти, было, совсем успокоившейся за минувшие годы. Всплывают всё новыми и новыми волнами, проходя через меня, и уходя от меня, быть может – навсегда. А я не могу, а главное – не хочу ни сдерживать их, ни удерживать возле себя.


* * *
Сгущалась тьма над перроном… Сколько же мне тогда было лет? – Кажется, пять. Если, конечно, не изменяет память. А какое же было время года? – Не помню. Забыл. Но, судя по всему, весна. Да, да – теперь вспомнил! Действительно, весна. Ранняя весна. Ранняя для наших мест. И уж тем более, ранняя для тех далёких и неласковых северных краёв.

А почему я вспомнил именно сейчас о том, что была всё-таки весна? – На самом деле, всё очень даже просто! Гораздо проще, чем могло показаться! – Ведь, после поезда, был ещё корабль. Маленький такой корабль. Пожалуй, правильнее было бы сказать: катер. Да, кажется, это был катер. Но и для катера, по-моему, мелковат. То ли дело наши быстроходные «Ракеты», которые буквально разбрызгивают вокруг свою лучистую, кипучую, жизнерадостную энергию, проносясь по воде наших южных рек, искрящихся до боли в глазах, по воде, наполненной солнечной лучезарностью нашего донского лета! И сами - какие огромные, лобастые, крепкие! А то был хилый, чахлый катерок, не имевший даже кают, хотя и считался пассажирским. Естественно, впрочем! – Не грузы же перевозить такой маломощной посудине! Он не имел кают, перевозя пассажиров на своей открытой палубе. Другой-то палубы и не было. Перевозил с одного берега реки – на другой. Вот и всё, на что он был способен.

Помню, как качало его из стороны в сторону. Заваливало то на левый, то на правый борт. Он едва-едва боролся с тем сплошным ледоходом, что двигался по реке, рискуя опрокинуться. Капитан серьёзно нервничал. Проклинал вслух своё начальство, явно поторопившееся дать «добро» на это плаванье – первое в том году. Да и себя самого проклинал, тоже вслух, ничуть не меньше, за то, что не настоял на своём, прекрасно понимая, чем чревата такая, с позволения сказать, поспешность.

Но доплыли. Всё хорошо, что хорошо кончается. Потом был попутный грузовик. Мы с матерью ехали в кабине. Отец забрался в кузов, где сидели ещё какие-то мужики в телогрейках.
До посёлка мы добрались поздно ночью. Это тебе не город, ни о каком освещении на улицах и речи быть не может. Пока шли, я успел провалиться в глубокие лужи – уж не помню, сколько раз! – Много! – То, по пояс; то по самую грудь; а то и больше! – Разумеется, на следующий день поднялась температура…

В довершение ко всему, поднявшись на крыльцо, отец обнаружил, что висячий зам;к на дверях испорчен безнадёжно, и отпереть теперь его решительно не представляется возможным; и, понося, на чём свет стоит местных хулиганов, «от н;какого делать» напихавших туда палок, отправился к соседу, одолжить лом, при помощи которого сорвал тот злополучный зам;к почти мгновенно.

Но всё это будет чуть позже. А пока что… Пока что – вокзал, перрон, поезд, вагон, проводник, билеты…

…Как же здесь темно! Почти ничего не могу разглядеть… На перроне, сквозь густые сумерки было видно хоть что-то. К тому же, там светили фонари. А здесь… Лишь где-то вдалеке горит тусклая лампочка. Но глаза привыкают к темноте, и понемногу начинаю различать то, что меня сейчас окружает. Будто длинный, узкий коридор, тянущийся вдоль перегородок, выстраивающих маленькие комнатки, лишённые дверей. «Это – купе?», - спрашиваю у мамы. Ведь я ещё никогда прежде не ездил в поездах…


* * *
Ростов, Ростов… Сколько с тобой всего связано! Как часто бывало – едешь сюда, и про себя думаешь: всё, последняя поездка. И кажется, не осталось здесь больше никаких дел. А дела находятся – ещё и ещё, снова и снова.

Ростов, Ростов… Наша областная столица… Как же так получилось, что ругал я тебя, и, вместе с тем, к тебе тянулся; любил тебя, твою новизну и деловитость, и боялся твоих извечных склок и суеты, присущей едва ли не всем большим городам, и вот теперь – надо же! – работаю здесь, при чём, уже достаточно давно?! Работаю на той тихой, тихой улочке, находящейся, тем не менее, почти в самом центре, лишь ст;ит свернуть, и пройти всего несколько кварталов.

Вот она – застеклённая дверь, а за нею – тихие комнаты, залы, кабинеты, где царит прохлада даже в часы безудержного, обжигающего и опаляющего летнего зноя; зато здесь же бывает сухо и тепло во время осеннего ненастья и зимних холодов. А я нахожу здесь свою поэзию, свою скрытую поэзию, открывая её вновь и вновь, обретая в ней всё новые и новые глубины, всё новые и новые грани и оттенки. Нахожу её в этой работе. Нахожу её в этих толстых фолиантах, исписанных – а вернее сказать: исколотых – браилевским шрифтом, и в звуковых книгах, которые записаны по особым технологиям, и их, увы, нельзя слушать на обычных магнитофонах, а только на специальных, «книжных», и в этих говорящих компьютерах, в их механических голосах, и во многом, многом другом, что составляет библиотеку для слепых. А ведь, среди её фондов, пребывают и мои книги, которые я дарил и дарю ей по мере их выхода.

Но сейчас рабочий день позади, и я иду, иду… Не иду, а ноги сами несут…

Над тротуарами и аллеями проплывает синее привидение вечера. Включившиеся фонари протянулись неоновыми коридорами под тёмно-синим бархатом сумеречного потолка вечерних небес. На главных улицах тоже горят фонари, только здесь они подобны, своею светящейся желтизною, застывающим каплям древней, янтарной смолы, повиснувшим над мостовой, выстраивая такой же коридор из маленьких, светящихся точек, уходящих в бесконечность, и там сливающихся в сплошное полотно застывшего янтаря. Напротив магазина расцвела золотистая пальма, сплетённая из электрических лампочек. А чуть дальше – настоящая, живая сосна разукрасилась такими же золотистыми яблоками электрических гирлянд, навешанных на её ветви явно не по сезону, несмотря на тот непреложный факт, что до новогодних праздников ещё – как до звёзд. Впрочем, звёзды – гораздо ближе, поскольку первые из них уже зажглись на потемневшем небосклоне. В безднах сумеречного океана, затопившего город, их встречает медуза, сплетённая из красного бисера электрических огней, парящая в небе, высоко над входом в городской парк, освещённый гигантскими шарообразными лампами, каждая из которых напоминает медовое полнолуние, источая своё, и в самом деле, медовое сияние, будто бы и вправду смазывая настоящим мёдом асфальт, покрытый влагой, оставленной поливальной машиной, прошедшей здесь в минувшие часы предвечернего зноя. Да и сам Ростов уподобился электрическому океану, в который вливаются со всех сторон, светящимися реками, дороги, заполненные сплошными потоками горящих автомобильных фар.


* * *
Лет пятнадцать мне было, пожалуй, даже чуть меньше, когда ко мне подкралась та коварная болезнь. Сказались накопившиеся переживания. Да и северные дела боком вылезли. А с ними - и ещё много чего.

Смеркалось. Заморозки покрывали землю тончайшей корочкой ледяного серебра, отражавшего в себе отблески полнолуния. Звёзды инея искрились на скользком асфальте. Налетавшие порывы ветра тщетно пытались разворошить побуревшие залежи ветхой листвы, смёрзшейся в сплошную массу. В замёрзшей луже застыли пузырьки воздуха, подобно осколкам зачарованного хрусталя.

А я лежал. Лежал без движения, будучи не в силах даже позвать на помощь. Впрочем, если б даже и мог позвать…
 
Вокруг не было никого. Только ветер покачивал в зловещем безмолвии страшащих небес безлиственные кроны деревьев.

Так продолжалось, может час, может – два, возможно – и больше. Скованность в теле начала понемногу проходить. Сначала смог пошевелить пальцами рук и ног. Потом удалось сжать руки в кулак. Через некоторое время получилось согнуть ноги в коленях. Собравшись с силами, попробовал встать, и вновь повалился на асфальт. Об ушибах и вовсе молчу. Всё повторилось сначала.

Домой добрался лишь под утро. Не очень-то меня и искали. Я сам в этом и не сомневался с самого начала.

Эта история вскоре повторилась ещё раз. Потом ещё и ещё. Без врачебной помощи было не обойтись. Я и сам начал это понимать всё более и более.

…Оказалось, что у меня развивается очень редкая болезнь, которую у нас не лечат. Не лечат даже в областной больнице. А в столичной… Впрочем, к чему о том говорить?! Сами понимаете… Мы же с Вами, в конце концов, взрослые люди… Чего тратить слова по-пустому?!
В общем, мне предстояло ехать в соседний район нашей области, где в районной больнице было отделение, соответствующее моей редкой болезни – едва ли не единственное подобного рода отделение на всём Юге России.

…Бабушка, проклиная всё и всех на свете, а заодно – и себя саму, за то, что не заставила в своё время мою мать сделать аборт, когда она, по её словам, «была беременна этим отродьем», всё же взялась сопровождать меня в той злополучной поездке.

Мы ехали с пересадками целый день и б;льшую часть ночи, остаток которой провели в здании местной автостанции – обшарпанной и заплёванной. А наутро направились в больничный приёмный покой, где мне, первым делом, померили температуру, и, обнаружив, что она зашкаливает за 38, велели немедленно убираться назад. Дело было ранней осенью, поскольку минувшая зима ушла на колебания по поводу того, обращаться ли вообще к врачам, или подождать – может само как-нибудь пройдёт, а весна и лето были потрачены на сбор всех необходимых бумаг.

В октябре и ноябре приступы, подобные описанному выше, стали ещё более частыми, доходя до двух – трёх в неделю. Лечение становилось жизненно необходимым. На этот раз по какой-то счастливой случайности, бумаги удалось собрать значительно быстрее. В приёмном покое всё повторилось сначала, с тою лишь разницею, что, на сей раз, температура у меня была не 38 и 6, как во время нашего прошлого визита, а 39 и 4.

Лишь с третьего раза я был госпитализирован. Да и то, со скандалом. Это случилось уже следующей зимой.

…Помню как, войдя в отделение, держа в руках узелок с кое-какими нехитрыми пожитками, испытал почти такое же, казалось к тому времени совсем позабытое чувство, которое было в вагоне поезда, увозившего когда-то меня на север. Почти такой же узкий коридор, только гораздо более длинный, тоже тёмный… А ещё – это непередаваемое никакими словами, болезненное, щемящее чувство смертельной тоски и безотрадного одиночества…
Впереди была полная неизвестность…

* * *
Мои города… Города моей жизни… Вы прошли сквозь моё сердце, да так в нём и остались. Я вижу вас. Вижу снова и снова. Снова и снова возвращаюсь к вам мыслями, душою и сердцем. Живу вашей жизнью. А вы живёте во мне.

Я вижу эти города, такие бесконечно разные, но в чём-то неуловимом схожие. Вижу, как сейчас погружаются они в вечернюю дрёму, подёрнутые своей неизменной пыльной дымкой, озарённые рассеянными отблесками розовеющего заката. Вижу, как движутся куда-то, утомлённые жарою, полусонные люди, и такие же, уставшие, полусонные трамваи и автомобили. Доживает свои последние часы ещё один день, отходящий на покой. И почему-то на миг обжигает сердце мысль, неизвестно откуда взявшаяся, от которой становится по-настоящему страшно: а не последний ли это закат?

* * *
Мои родители поженились, ещё учась на втором курсе лесфака, который мать, вскоре после моего рождения, окончательно забросила. Отец всё же доучился, и, защитив диплом, попал по распределению на север, в эти самые места. Через год они с матерью приехали в отпуск, а заодно, и для того, чтобы забрать меня к себе. Это время я жил у бабушки с дедушкой. Отец считал, что так будет лучше до тех пор, пока он не получит своё жильё. Теперь вот уж несколько месяцев, как достался ему этот самый домик, с дверей которого сейчас он сорвал висячий замок, испорченный местными хулиганами, при помощи лома, позаимствованного у соседа.

* * *
…Воистину, закат иногда способен представляться настоящим художником; художником-творцом, создающим самые невероятные, самые потрясающие картины. Вот сейчас, в эту самую минуту, он обшивает фиолетовым бархатом горы облаков, что возвышаются над золотой долиной, которую он сам же расстелил в безмерной выси лазурных небес, подобно волшебному ковру. В то же мгновение, всё тот же закат – а в чём-то он уже и другой, в чём-то и совсем даже не тот, - уподобившись настоящему охотнику, посылает в неведомую добычу свои золотые стрелы; и те стрелы проходят сквозь оконные стёкла, не причиняя им никакого вреда, проносятся через комнату, застывая в воздушной неподвижности. А закат-строитель возводит в небе целые каскады фонтанов, неистовствующих пунцовым буйством.

Настенные часы показывают, что окончен ещё один мой рабочий день. Библиотека закрывается. Можно ехать домой.



* * *
Что рассказать о севере? – Может, рассказать о тревожных ненастных ночах, когда сидел я в нашем злополучном домике под замком, а отец с матерью были… Впрочем, откуда мне знать – где и когда они бывали?!

Может, рассказать о том, как в одну из таких ночей ветром оборвало электропровода, и я, оставшись один в кромешной тьме, чуть не умер от страха, а потом ещё долго, долго заикался?

Или – рассказать о пьянках отца совместно с соседями и сослуживцами, чем и мать моя, увы, не гнушалась, закончившихся пожаром в доме, едва не стоившим отцу жизни?

А может, рассказать о том, как мать, после случившегося, по многочисленным советам соседей, водила меня к знахарке, надеясь излечить от нервического подрагивания, начавшегося у меня от всего увиденного?

Или – о том, как к зиме я окончательно слёг, и больше фактически не вставал; да к тому же ещё и горло распухло до невозможности, требовав срочной операции, каковую осуществить зимою не рискнул в северных краях ни один врач; и как за мной приехала бабушка?

Только вот, нужно ли всё это рассказывать? – Если честно, нет у меня уверенности в том, что очень уж нужно. А раз нет такой уверенности, то, пожалуй, и не стоит.


* * *
А память, несясь по своим неведомым и непредсказуемым траекториям, возвращает меня к тем окраинам нашего старого города, где не столь давно довелось мне снова побывать, будто навещая свои воспоминания юности.

Здесь по-прежнему ничего так и не изменилось. Те же самые заборы из красного кирпича, кое-где тронутые зеленоватым мхом. Постройки, давным давно потерявшие всякий цвет. В небесах разливался закат, тоже окрашенный в тона кирпичного оттенка, его отражение тонуло в мутной луже, разлитой на обочине, почти никогда не высыхающей, тонуло в её мутной воде – оттого лужа порозовела. Зажигались фонари. Их как было тогда всего лишь два, так они оба и остались: один – бледно-голубоватый, другой – совсем тусклый, неизменно, как и в те давние вечера, источающий какое-то совершенно непонятное и необъяснимое никакими законами физики, терракотовое свечение, по ночам абсолютно нисколько не разгоняющее тьму, напоминающее цвет оперения горлиц, что издавна водятся на наших окраинах в изобилии.

Здесь-то мы и жили в те бесконечно далёкие дни, которые были для нас обоих бесконечно трудными, но, тем не менее, и бесконечно счастливыми, снимая маленький флигилёк. Мы обитали именно здесь – я, и та, которую я любил. Обитали, согревая друг друга долгими зимними ночами в стенах этого стылого саманного флигеля. И мне казалось, что наконец-то явилось оно, столь сладкое и вожделенное воздаяние за всё пережитое, за обиды и болезни, за неп;нятость и потрясения.

А потом была весна… Первая наша весна… Она расплескала в небесах свою чарующую лазурь, льющуюся над всем миром, сделав это лишь для нас двоих…

Но, нет… Недолгим оказалось наше счастье… Совсем недолгим…

…Глухими, тёмными ночами, просыпаясь в городской квартире многоэтажного дома, в холодных стенах, которые никогда уж более не согреет дыхание близкого человека, в стенах, где теперь живут кроме меня лишь тени моих родственников, давно оставивших сей бренный мир, я выхожу за порог, и кричу, кричу сквозь густую и непроглядную, вязкую, обволакивающую темень незримого ночного пространства: «Любимая моя! Где ты?! Где?!». Нет ответа. Нет, и не будет. Никто не отвечает. И не ответит никогда. Потому, что ответить больше некому.

* * *
Но ведь ничего не происходит в этом мире просто так. Для чего-то же случается всё то, что случается с нами. Для чего-то же нужно было, чтобы оказался я в этот бесприютный, ненастный вечер на берегу зимнего моря, где и увидел на миг, всего лишь на один ничтожно краткий миг, это лазурное видение, растревожившее в моей душе столько воспоминаний, которые не могу, а главное – не хочу, ни сдерживать, ни удерживать ни в себе, ни возле себя.

А ветер усиливается. При чём, весьма серьёзно. Кажется, и вправду, будет шторм.