Как это было

* * *

Так проявлялся город-кадр
внезапно выхваченный «блицем»,
где дождь вымасливает парк,
а ночь вымысливает лица,
а жизнь еще не начата,
и горизонт едва приметен…

Аллюр проспекта.
Взмах моста.
Твой силуэт на парапете.   
   

* * *

Ноги сами несли его к «Стерегущему»
– влекла юношеская привычка приходить сюда всякий раз,
избегая проблем.
Он добрел до вновь открытого кафе, где ему встретился...
да, он был в черном плаще иллюзиониста, в шарфе в горошину с рубль,
но без рубля в кармане.
Под столиком стоял ящик – рыболовный? – тысячу раз нет!
И сердце, (достаточно было взгляда), сердце ахнуло:
несомненно это был настоящий художник, натуральный представитель богемы.
Однако художник оказался общительным после бутылки
дешевого крепкого вина, а грубое вино вы разбавляли водой
и его становилось вдвое больше. Если художник беден – это хорошо,
об этом писали в книгах – но главное им было хорошо вдвоем.
Теперь вроде и нет ничего хорошего – ни дешевого, ни дорогого.
Тьфу ты! Цены всегда только растут,
отношения между людьми дешевеют, все есть, ничего не хочется,
наплевать на все...
Но мы радуемся нашей первой встрече с Прекрасным,
она так же изумляет как и последняя, они одинаково дороги нам...

Мастерство это потом, а первое щемящее, удивительное, далекое, острое,
неповторимое никогда тебя не покидает – твоя история и память твоя,
и твоего сердца, если от него еще что-нибудь осталось.

Он не помнил, как это получилось и чем привлек его дальний угол
старого двора, больше похожий на пустырь, и деревянная пристройка –
старая, но там жили люди и стирали белье, и оно сушилось на веревке,
а жуткое июльское солнце резало глаза и простыни казались ослепительно белыми,
и он не знал, как это написать, потому что и небо, и земля,
и серая бетонная стена были также ослепительны.

И только потом на французской выставке он увидел полотно Фрагонара –
тот самый первый не мазок, но прикосновение к чистому листу,
полотно с прачками и солнцем, и был поражен его весельем –
тем холодным, розовым, чуть прохладным, но рдеющим
и жарким цветом развевающейся женской одежды –
цветом легкого флибустьерского флага...
Какой дурак придумал, что флаги эти черные?

Цвет жизни трепетен, розов и гол, и горяч как солнечный свет,
если смотреть на солнце сквозь сжатые пальцы с палубы флибота
на шаг от жизни или смерти – но кто ж об этом думает?

Прекрасное является как образ червонной дамы в пальцах иллюзиониста.
Так дельфийская сивилла вдруг овладела его воображением надолго и сильно,
и Ватикан перестал означать вкрадчиво-мрачный и длинный, гудящий и медленный зал,
а Лауренсиана наполнила слух тем тонким изящным тем грустным
подобием капель и тонких сосулек в апреле
и звук их паденья не воспроизводим клавесином но слышен короткий полет...
как паденье в объятия кресла и в шелк будуара...
и вновь Фрагонар эротичен, изыскан развратен как пьяный маркиз,
и ни солнца, ни света и не белизны их...
но мрак будуара, трезвон клавесина – как клавиши гладки!
Как пальчики юных развратниц белы!
И шелк туалетов их гладок и бел, не горяч, а прохладен...

Но режет в глазах холодное зарево прачечным утром...
глухие дворы, опьянение улиц, и жизнь, и вино, и цветы.

А молодость еще не знает,
что будет обманута, и смеется, и радуется обещаниям...
и платье ее трепещет, и плещет под северным солнцем, под липким дождем
и как будто не верит в обман
счастливая твоя молодая душа, грош не разменянный...
. . . . . . .

/Фрагмент незаконченного романа/.