Случайные обрывки воспоминаний

Выхожу из тесной студии, отделённой звуконепроницаемой дверью от всего остального мира, намереваясь перехватить несколько глотков свежего воздуха. Поздоровавшись с заведующей нашей специализированной библиотекой для слепых, направляюсь к выходу – через читальный зал, мимо говорящих компьютеров, через абонементный отдел, где молоденькая библиотекарь Элла, ценою неимоверных усилий сдерживая себя в рамках какого-то, хоть относительного, приличия пытается доказать одной из наших посетительниц пенсионного возраста – успевшей уже неоднократно довести до белого каления всех нас вместе и каждого по отдельности – беспочвенность и несостоятельность её претензий, предъявляемых ею – уже в который раз на моей памяти! – по поводу неисполнения библиотечными сотрудниками её очередного, заведомо (как бывает с этой дамой в большинстве случаев) невыполнимого заказа по поиску какой-то чрезвычайно редкой книги, да ещё при этом – чтоб была в звуковом формате. Да ещё, видите ли, мы должны бросить все наши дела, и искать для неё в «Интернете» сведения о том, чем закончилась очередная, по каким-то, лишь одной этой даме ведомым, причинам, пропущенная ею вчера вечером, серия какой-то там одной из многочисленных, давным давно уже набивших оскомину едва ли не всему человечеству, «мыльных опер», которая идёт, к тому же, по какому-то задрипанному, мало кому известному частному телеканальчику. Да ещё ей вдруг – моча стукнула в голову, иначе не скажешь! – понадобился «Вестник Дворянского Собрания», который – наша заведующая уже справлялась об этом – не получает ни одна библиотека в стране, и которого вообще нет в подписке. Да ещё мы – скажите на милость! – должны – опять же, специально ради этой мадам, какова, однако, наглость и самонадеянность! – выяснить – при чём, прямо сейчас! – чем же завершились вчерашние президентские выборы в США. На ходу небрежно бросаю:

-Я вчера смотрел новости. Кери проиграл. Да только зачем Вам это? Для нас они все одинаковые. Думаю, для большинства американцев – тоже.

Выдели бы вы… Эта агрессивная, несмотря на катаракту и глаукому, пенсионерка, ещё несколько минут назад готовая разорвать в клочья нашу несчастную Эллочку, вместе с очаровательной Людой – библиографом, вышедшей из своего кабинета на шум, стоящий уже не первый час в абонементском отделе, вообще-то обычно спокойной и флегматичной Людой, тянущейся сейчас к своей дамской сумочке за капсулой валидола, предполагаю, что уже не первой, - теперь сникла, обмякла, сразу и гонор пропал.

-Ну ладно, - только и произносит она обескровленным голосом и направляется к выходу.

-Спасибо, Талян, - улыбаясь, благодарит Элла.

-Ты настоящий друг, - в тон ей отзывается Люда, - а что Кери, и правда, проиграл?

-Проиграл. Только тебе-то что?

-Да мне-то, действительно, ничего.

Временами здесь ещё и не то случается.

Выхожу на улицу, столкнувшись в дверях со старым знакомым – поэтом Антоном Михайловичем, который ослеп ещё в дни своего послевоенного детства, когда не было ему ещё и десяти. Пошёл с приятелями в лес за грибами, нашли там мину, да и бросили её в костёр – обоих глаз как не бывало. Человек-то он неплохой. Только уж больно нудный. Он, по его же собственным словам, убеждён, что в наши дни главный дефицит – это дефицит общения. А лично я как раз убеждён в том, что общение – это главная беда нашего времени. Это вообще какая-то патологическая чума 21го века, похлеще СПИДа и проказы, вместе взятых. Не зря даже врачи всё чаще говорят об информационных перегрузках, которым подвергается человек, живущий в современном обществе, (между прочим, именно так и названном: «информационное общество»), и которые столь пагубно действуют на психику, живейшим примером чему служит история с этой дамой, только что исчезнувшей за дверью. С меня и её пока хватит. Девочек, правда, жалко – они так легко не отделаются от болтливого Антона Михайловича. Я же, просто-напросто, проскальзываю мимо него на улицу.

 Какой всё же, жаркий день! Из раскрытых окон здания, стоящего напротив, доносится громкая музыка. Мимо сплошным потоком идут автомобили. Неспешно прохожу вдоль фасада то в одну, то в другую сторону, разминая затёкшие конечности.

…Тогда тоже было жарко. Так же палило солнце. Воздух был раскалён, будто из печки. А я брёл задумчиво по окраинным улицам нашего старого, тихого Новочеркасска, в котором родился, вырос и сейчас живу, несмотря на то, что работаю теперь в нашей областной столице, в городе Ростове-на-Дону, находящемся в сорока километрах от нас. Я брёл в тот день по окраинным улицам, казалось самому, что выбирал более дальние, более неприметные, сам даже не зная: почему и зачем это делал. Шёл, почти механически срывая поспевшие абрикосы с деревьев, растущих здесь же, прямо на улице, и потому, следовательно, ничейных. Брёл и брёл, погружённый в свои туманные мысли, настолько туманные, что и не могу даже сказать о них ничего, не могу сказать не только кому бы то ни было другому, но даже и, наверное, самому себе.

Я шёл со станичного схода. Тогда, можно сказать, на заре возрождения казачества, наш город поделили, конечно, поделили условно, на несколько станиц. Я приписался к станице, что носила название Средняя, и находилась, едва ли не на противоположном конце города от того места, где я тогда жил. Хотя буквально напротив меня тоже была станица, при чём, следует заметить, даже название она имела более, так сказать, респектабельное: Новочеркасская. Чем же был вызван мой такой, пожалуй, до некоторой степени способный показаться странным, выбор станицы? Была, конечно, к тому причина. И о ней придётся сказать несколько слов.

В те, тяжёлые для меня дни, не оправившись ещё до конца от пережитых болезней и потрясений, о которых, впрочем, тоже ещё скажу, угораздило меня (а иначе не скажешь) связаться с одним более чем сомнительным политическим деятелем городского уровня, издававшим местную монархическую газету «Корона». Не буду сейчас впадать в излишнее многословие, рассказывая, что, да как. Изложу саму суть тех, теперь уже давних, событий.
После того как свалилась на меня целая куча неприятностей, виной чему были мои стихи антигорбачёвского содержания, окончившиеся следствием, да ещё и несколькими месяцами пребывания в психушке, и последовавшей за тем трагедии чисто личного плана (видно, не зря в народе говорят: беда одна не ходит), я, набравшись смелости, явился на заседание литературного объединения при городской газете, наивно полагая, что сейчас, и в самом деле, настали другие времена, и что можно реализовать себя в том, что раньше было либо запретно, либо, не очень-то приветствовалось, как в случае с теми стихами, о которых только что вскользь упомянул выше, так и с теми, что раньше воспринимались, мягко говоря, как нежелательные, как в случае с многими моими другими стихами, и тем более в том, что по своей сути является политически нейтральным, как в случае с теми стихами, коих у меня всё же было большинство; была, правда, у меня ещё и проза, но ей в то время я ещё серьёзно не занимался. Как же ошибался я тогда в подобных своих настроениях! И убедиться в этом на собственном горьком опыте мне предстояло в самое ближайшее время.
А тут вдруг эта газета в нашем городе объявилась. Как бы там ни было, а хоть какая-то альтернатива печатному официозу. Туда-то я и обратился. Надо же было, сами понимаете, хоть как-то к читателю пробиваться. И, представьте себе, получилось.

Так началось моё знакомство с Геннадием Евгеньевичем – редактором и издателем вышеупомянутой газеты «Корона». Там же познакомился ещё с одним человеком, который и убедил меня записаться в казаки, расписывая, что называется в стихах и в красках, как это здорово, сколько я там всего увижу и узнаю, а если, мол, хочу, при всём при том, и чисто материальную выгоду поиметь, то приписаться нужно всенепременно именно к станице Средняя, где атаманом является директор кирпичного завода, он же – ещё и владелец своей собственной торгово-производственной фирмы, намеревающийся в обозримом будущем создать при станице целый ряд казачьих предприятий, да ещё и газету станичную издавать, содержа в ней целый штат оплачиваемых сотрудников, где у меня с лихвой будет возможность реализовать свои, пока мало где и мало кем востребованные, литературные и литературно-журналистские способности.

Забегая вперёд, скажу, что обещанная газета, несмотря на своё одновременно претенциозное и вместе с тем несуразно-неуместное для газеты название «Ермак», просуществовала совсем недолго – вышло с полдюжины номеров, и - конец. Да и содержание их было – и смех, и слёзы. Мечта о казачьих предприятиях так и осталась мечтой. И домечтались со временем казаки станицы Средняя до того, что когда атаман оставил все свои должности – не только станичного атамана, но и директора кирпичного завода, - и фирму свою тоже бросил на произвол судьбы, подавшись в бега, причиной чему стали его хронические конфликты с налоговым ведомством, то и саму станицу выселили из занимаемого ею помещения ввиду многолетней задолженности по арендной плате.
Но это происходило уже после моего ухода. С Геннадием Евгеньевичем же я перестал общаться гораздо раньше.

Сидел я, сидел на очередном станичном сходе, помню, жарко было, душно. Дверь была незакрыта. Многие выходили на пару минут, глотнуть свежего воздуха. Вышел и я. А потом пошёл, побрёл – будто во сне. И ни малейшего желания назад возвращаться. Скучно здесь. Склочно. Канительно. А главное – совершенно бесполезно. Бесполезно во всех смыслах. А по-другому, пожалуй, и не может быть в структурах, по сути дела, созданных совершенно искусственно. Так я сюда больше никогда и не вернулся.

Шёл по улицам, возвращаясь домой кружными путями, видно, просто хотелось побыть одному, подышать воздухом, пусть даже таким жгучим и раскалённым, и вдруг слышу, кто-то окликает меня по имени.

Петрович… Он выглядывал из автомобиля, улыбаясь своей неповторимой, совсем не пресловутой «голливудской», а именно своей собственной, улыбкой.

Все его именно так, по крайней мере, на моей памяти, и звали: Петрович, хотя он был совсем немногим старше меня.

По-правде сказать, мало, кто толком знал, в чём же заключалась болезнь Петровича. А ведь в чём-то же заключалась, если приходил он сам в психиатрическую больницу, приходил неоднократно, жалуясь на своё болезненное состояние, после чего его клали. Однажды, помню, дело дошло вообще до какого-то кошмарнейшего абсурда. Пришёл Петрович, признавшись, что уже целый месяц не ходит на работу, встаёт утром и чувствует, по его же собственным словам, что у него «что-то с головой» и не идёт на работу, надеясь, что к завтрашнему дню пройдёт как-нибудь, и на работе удастся кое-как уладить неизбежный конфликт по поводу своего давешнего отсутствия, но на следующий день всё неизменно повторяется сначала – и так уже ровно месяц. Теперь и сам Петрович понимал, что без врачебной помощи ему никак не обойтись, да и без больничного не уладить означенный выше конфликт на работе. А работал он, ни много, ни мало, мастером смены на заводе постоянных магнитов. Ох, и пришлось же тогда заведующему отделением попотеть, оформляя Петровичу больничный лист «задним числом». Потом Петровичу стало совсем плохо. Работать он не смог вообще, и ему дали инвалидность. О его личной жизни мы тогда знали лишь то, что со своею первой женой он развёлся много лет назад, оставив ей сына, которому регулярно выплачивал алименты. Потом, уже «познакомившись» с психушкой, завёл Петрович роман с одной здешней медсестрой, что вообще-то, мягко говоря, не поощрялось, тоже разведённой, воспитывавшей в одиночку ребёнка. И прожили они, хотя и без регистрации, около трёх лет, да потом, как теперь говорят, что-то у них не срослось. Да и от завода, где прежде работал Петрович, вскоре осталась, что называется, одна видимость.

И вот теперь эта столь странная, и столь неожиданная встреча…

-Садись, Талян, подвезу, - Петрович жестом приглашал в свой автомобиль,

-Тебе куда?

Оказалось, что нам, в общем-то, по пути.

Пока ехали, успел рассказать Петрович о том, как складывалась его жизнь дальше:
-Короче говоря, дело было так. Один остался, как волк. Ни работы, ни денег. Нервы – к чёрту. И знаешь, решил я, мол, клин клином вышибается. Если от стресса заболел, значит другим стрессом и вылечусь. Только, думаю, тот стресс, который меня вылечит, я себе сам организую. Как раз женщину встретил, понявшую меня и во всех отношениях поддержавшую. Мы тогда мою квартиру заложили, и её квартиру – тоже. Она одна жила, как и я. Взяли кредит. Завели теплицу. Да и жили, по началу, в той же теплице. Нагрузку я себе дал абалденнейшую – и физическую, и эмоциональную, и нервную, да – скажу тебе по-правде – и сексуальную тоже. Так только оба и перевели дух, когда более или менее раскрутились, и кредиты все выплатили, и дом себе построили, и магазин открыли цветочный. Куда и болячки все подевались. А там меня с учёта успели снять по той простой причине, что я пять лет там вообще не показывался.

-Рад за тебя, Петрович.

-Видишь, не зря говорят: каждый человек – кузнец своего счастья.

-Это верно.

Мы подъехали как раз к моему дому. Петрович поехал дальше, куда-то по своим делам. Больше я его не видел.

Спустя много лет, эта тема – имею в виду тему психиатрии - ещё раз всплыла в моей жизни, хотя и весьма мимолётно.

После сплошной череды неудач личного плана, я не придумал ничего лучшего, как дать газетное объявление в колонку «Знакомства».

Через несколько дней мне позвонила девушка, представившись именем Наташа. Мы договорились о встрече.

Бродили целый вечер по городу. Потом долго сидели в сквере. Кушали мороженное, почти как в дни далёкого, безвозвратно ушедшего детства. Разговаривали, как часто и бывает в подобных случаях, сначала – на отвлечённые темы, потом – всё больше о земном, о реальном. Наташа призналась, что у неё – эпилепсия. При чём, давно, едва ли не со школы. Одно время, правда, припадки пошли на убыль, три года подряд их не было вовсе, а потом возобновились, и теперь всё чаще и чаще, бывает, по три – по четыре раза в неделю. А после того, как это несколько раз случилось на работе – пришлось с работы уйти.

Расстались на печальной ноте:

-Я – больной человек. Вряд ли теперь смогу работать. Ты – журналист малотиражной полуопальной газетёнки, которая со дня на день закроется, получаешь грошовую зарплату. К тому же, как и я, успевший хлебнуть дурдомовской жизни. Хоть – и при других обстоятельствах.

Я убеждал Наташу, что она сильно заблуждается. Но разве можно убедить в чём-то человека, который в глубине души и так уже всё для себя решил.

-Я подумаю, - сказала Наташа на прощание, - и тогда сама тебе позвоню.

Так и не позвонила. Я сам пытался потом дозвониться Наташе. Домашний её телефон молчал. По мобильному неизменно слышался стандартный ответ: «абонент находится вне зоны доступа». Несколько раз заходил. Калитка, с той же неизменностью, оказывалась заперта, ставни наглухо закрыты. При чём, так было практически в любое время суток. Может быть, с Наташей что-то случилось? – этого я теперь не узнаю, наверное, уже никогда. Впрочем, даже если и узнаю, вряд ли это что-нибудь изменит.

В одном она оказалась права: газета, в которой я тогда работал, действительно, вскоре прекратила своё существование. Конечно, и власти этому поспособствовали немало. Сменив ещё несколько мест работы, я обосновался здесь – в издательстве звуковых книг при областной специализированной библиотеке для слепых. Мой голос стал моим орудием труда. Хотя, сказать откровенно, основная масса книг, которые мы здесь выпускаем – дрянь. Но сие, увы, не в моей власти. Я всего лишь диктор.

Хватит психиатрических историй. Я и так в своё время успел исписать ими километры бумаги.