Жизнь в подвешенном состоянии

…Открылись грязевые шлюзы, хлынули к нам потоки всех мыслимых и немыслимых нечистот со всего мира. Шла перестройка. Кто-то шутил: «сбылась мечта идиота». Я отошёл от своих прежних диссидентских дел. Закончились и другие мои дела. Имею в виду, дела с психушкой. Да и им самим вскоре стало не до того. Они тоже, как и большинство из нас, озаботились вопросами элементарного выживания. Что ж, поделом!

Я был фактически предоставлен сам себе. Живи, барахтайся, как можешь, в этом мутном потоке. Иной скажет, мол, сам виноват, накликал, дескать. Что могу сказать? Может, до какой-то степени и так. Но, вместе с тем – и не так. Я никогда не был против социализма, но боролся против определённой части деятелей, успешно к нему примазавшихся, которые потом и начали ту самую «перестройку», она же – «катастройка», она же – «горбостройка». Но сейчас об этом не хочется. Может, время ещё не пришло… И придёт ли? – Не знаю. Боюсь предсказывать. Да, и кто я такой?!

Стало быть, живи теперь как хочешь, как знаешь и как можешь. Оно бы всё и ничего. Только вот здоровье совсем расклеилось. Успел пережить инфаркт. При чём, обширный. Одновременно с мозговым кровоизлиянием. А безработица стучится в двери. Да, что там стучится! Она уже стала повседневной реальностью нашей жизни. Бюро по трудоустройству официально переименовано в центр занятости. С утра там выстраиваются очереди на целый квартал, а иногда – и больше. Кто-то уходит ни с чем, и таких – большинство. Кому-то везёт чуть больше, и ему назначают пособие по безработице. Надолго ли? Кому-то выпадает исключительное счастье, и он устраивается на работу. Поговаривают и о подпольной бирже труда, действующей в нашем городе.

Психотропные лекарства, которых в мой многострадальный организм успели закачать, наверное, тонны, начали давать знать о себе. Эта тенденция усиливалась с катастрофической быстротой, становясь всё более ощутимой, и при том – всё более и более тревожной. Мне не оставалось ничего другого, кроме как обратиться к ним же, в то же самое учреждение. На сей раз, обратиться с настоящей болезнью, теперь уже не мнимой, а реальной, которую они же сами мне фактически сделали, и которую нужно было срочно лечить.

Поскольку ложиться снова в стационар я наотрез отказался, то, после некоторых препирательств, было принято компромиссное решение – направить меня в стационар дневного пребывания, что находился в здании городского психиатрического диспансера (аналог их поликлиники). Это было почти на другом конце города от больницы. Вернее говоря, ближе к центру. Больница же находилась на такой окраине, что… В общем, лучше сейчас об этом не говорить…

…В дневном стационаре выдавали талоны на обед, которые отоваривались в одной из столовых, что находилась в пяти минутах ходьбы оттуда. При моём тогдашнем материальном положении, это было более чем кстати. К тому же, еда в столовой, хоть и такая же казённая, приготовленная по б;льшей части откровенно халтурным образом, но всё же – гораздо меньшее зло, чем еда больничная, и психбольничная в особенности.

В диспансере работала одна молодая женщина по имени Наталья. Работала завхозом, а по совместительству ещё и рассыльной на полставки. Когда ей нужно было куда-то идти, и либо брать с собою какие-то тяжёлые сумки, либо – наоборот, с тяжёлыми сумками возвращаться, она всё чаще просила меня сходить с нею, и помочь. А потом всё чаще и чаще стала она меня просить, сходить с ней куда-нибудь по делам по откровенно надуманным поводам, а со временем – и вообще, без всякого повода, просто так, за компанию. Мы разговаривали по дороге много и о многом. Оказалось, у нас с Натальей очень даже много общего, и думаем мы с нею о многих вопросах почти одинаково. Н;чало вырисовываться какое-то подобие романа. Но, спустя ещё некоторое время, я узнал, что Наталья – замужем. Кстати, от неё же сам;й и узнал. Как-то в разговоре она, что называется, без всякой задней мысли, совершенно будничным тоном, обронила: «Вчера, когда мой сын ещё был в школе, муж сказал…». Дальше я ничего не слышал. И не слушал, и не хотел слушать. Не скажу, чтоб было какое-то там чувство боли, или обиды, или разочарования – нет. Не было ничего. Вообще ничего. Просто пропал к этой Наталии всякий интерес. Вскоре и она сама это поняла. Через два – три месяца Наталья пошла на повышение – стала заведовать складом во всей больнице, в ведении коей находился и диспансер, и ещё - большой филиал, располагавшийся за городом на хуторе Малое Мишкино, бывший едва ли не ещё больше, чем сама больница. Несколько раз мы с Натальей потом ещё виделись, но при встрече всего лишь поздоровались и – всё.

Наступила зима, выдавшаяся в том году на редкость суровой, морозной и ветряной для наших, почти что южных, краёв. А в больнице разморозились батареи. В палатах стояла минусовая температура. В срочном порядке выписали всех, кого только можно было выписать, остальных отправили на маломишкинский филиал, и без того переполненный до отказа. Ближе к весне, в пустующих больничных корпусах, настывших за зиму до невозможности, кроме того, начали обваливаться потолки.

Хоть такой ценой, но здешнее начальство вынуждено было осуществить капитальный ремонт, не делавшийся, по меньшей мере, полвека.

Диспансер тоже закрылся на ремонт, и дневной стационар переехал на территорию самой больницы, окончательно опустевшей, где теперь велись ремонтные работы. Мы «поселились» на «даче» первого отделения, знакомого мне по моему прежнему пребыванию здесь.

Пожалуй, если уж зашла речь об этих так называемых «дачах», то следует сказать несколько слов и о том, что же это такое. Тем более, я об этом, кажется, ничего не говорил в своих предыдущих рассказах. Как-то к слову всё не приходилось.

В период описываемых событий, и некоторое время после, новочеркасская психиатрическая больница имела статус областной. Но не в том смысле, что лучшая в области, с самыми лучшими врачами, а в том, что сюда свозили больных из всех городов и районов нашей области, не имевших аналогичного заведения у себя. Больница как бы распад;лась на одиннадцать отделений. Девятое отделение, или в просторечии - «девятка», она же – «отстойник», расположенное в двух смежных, но, тем не менее, никак фактически не сообщавшихся между собой корпусах одного и того же здания – один корпус мужской, другой корпус женский – являлось отделением сортировочным, куда поступал всякий, оказавшийся здесь, сразу же из приёмного покоя. Отсюда пот;м распределяли дальше, по другим отделениям. Правда, кое-кого оставляли в «девятке» до конца лечения – прежде всего это касалось алкоголиков, хотя и далеко не всех, а в первую очередь, наиболее, что ли, сознательных из их числа, которых просто-напросто использовали в качестве дармовой рабочей силы, предоставляя им за это некоторые вольности, порою – весьма немалые, вплоть до выдачи им в руки личных ключей от входных дверей в отделение и предоставления права ходить куда им вздумается и когда им вздумается. Десятое отделение было следственным. Там находились люди, либо пребывавшие под следствием, в чьём психическом здоровье, по тем или иным причинам усомнился следователь; либо те, кого сюда привезли из «мест не столь отдалённых» по схожим причинам. В том отделении не лечили, а только выясняли: больной он в самом деле, или претворяется, «косит», как здесь говорили. Первое и третье отделения – это были отделения полностью для мужчин. Туда клали всех без разбору. Тех, кого в «десятке» признавали больными, но излечимыми, отправляли лечиться, как правило, тоже либо в первое, либо в третье отделения. Второе отделение было полностью аналогично первому и третьему, но – исключительно для женщин. Все остальные отделения находились на вышеупомянутом филиале. О них я знаю только по рассказам тех, кто там бывал. Потому, не пишу о них ничего.

Первое, второе и третье отделения имели свои «дачи». Это были такие сады, находящиеся здесь же, на территории больничного двора, раскинувшегося, по меньшей мере, на целый гектар. Сады эти были отгорожены высоким каменным забором от всего остального двора. О колючей проволоке, протянутой по верху забора, тоже не забыли. Калитка, ведущая сюда из больничного же двора, который и так охранялся, запиралась на ключ. Значительная часть того сада была покрыта навесом, под который ставили кровати, выносившиеся из отделения с приходом лета. Отделение же закрывалось на ремонт, переезжая сюда. Конечно, ремонт тот был, как правило, чисто косметическим, зато растягивался почти до осени.

Однажды, во время моего пребывания в первом отделении, именно здесь, «на даче», мне невольно пришлось стать свидетелем одной, достаточно омерзительной во всех отношениях, сцены.

На краю сада, в достаточном отдалении от навеса располагался туалет. Направившись туда, я заметил одного из солдат, признанного комиссией нездоровым, и отправленного к нам для лечения, стоявшего поблизости, который ехидно ухмылялся и хихикал себе под нос, что-то высматривая в туалетной постройке, сам же оставаясь, при этом, снаружи. Я подошёл поближе, и моему взору открылось омерзительное зрелище. Старый армянин, между прочим – диабетик, Митя Аракелов – его все звали «Митя», хотя и был он уже весьма старым (даже не пожилым, а именно старым), являвшийся участником войны, имея аж три ордена Боевого Красного Знамени, не считая других наград, и молодой девятнадцатилетний дебил по имени Костя, от природы не способный даже произносить членораздельные слова, делали настоящий половой гомосексуальный акт. При чём, активным был именно тот старый армянин. Говорили, что его психическая болезнь – следствие тяжёлой контузии, полученной на фронте. А это, спрашивается, следствие чего?! Гадость!

Теперь, когда я об этом пишу, их обоих уже нет в живых. Но, извиняюсь, куда только санитары смотрели?! В этот поганый сортир я всё-таки зашёл, преодолев отвращение – нужно ж было где-то справить нужду, - помочился, и, обозвав вслух их обоих козлами, на что они, разумеется, не обратили, ровным счётом, никакого внимания, вышел на свежий воздух, поспешив отойти от этого места как можно дальше. А когда всё же решился, и рассказал об увиденном одному из дежуривших санитаров, тот лишь, усмехнувшись, ответил мне: «Скажите, Америку открыл! – Все и так знают о том, как наш Митя с дурачком Костей друг друга любят. А тебе, что – больше всех надо?». На том и кончилось. Мне не хочется больше говорить об этой мерзости.

Теперь же я опять – в этом саду. Так же точно приносят обед с больничной кухни. Только калитка в саду теперь целый день стоит раскрытая настежь. Настежь раскрыты и ворота больничной проходной. Да и сама проходная не охраняется больше никем и никак – разве только одна видимость. А ещё – на больных, вместо омерзительных больничных пижам и халатов, - обычная цивильная одежда. Кто-то ходит в мастерские, которые не закрыли специально ради нас, и которые по-прежнему служат средством спасения от скуки, но не более того. Впрочем, часам к трём и скука заканчивается – все по домам.

К осени больничные корпуса и размороженные трубы починили. Хоть со скрипом, но починили. В диспансере ремонт тоже закончился. Больница вновь заполняется пациентами. Дневной стационар переезжает на прежнее место. Я попросил разрешения остаться здесь, в мастерских, в качестве амбулаторного больного – исключительно ради той скудной пищи, которой там подкармливали с больничной кухни совершенно бесплатно. В дневной стационар возвращаться не имел ни малейшего желания. Он мне тоже опротивел до невозможности. Так миновала осень, а вслед за нею – зима.

Весна настала. Никто из нас не заметил, как лето, шаг за шагом, вновь вступило в свои законные права. После обеденного перерыва назад в мастерскую уже никого не загонишь. Особенно – нас, амбулаторных. Сидим, греемся на солнышке, о том, о сём разговариваем. Абрикосы на деревьях дозревают. Мальвы полыхают на клумбе. Припекает. Чем не жизнь…

Снова настала осень. Похолодало. Пошли дожди. Наплевал я на их лечение. Лечить здесь болезнь, которую мне здесь же и сделали – это же всё равно, что пытаться с одежды отмыть засохшую грязь другой грязью, только жидкой. Понял я это, увы, слишком поздно. Да лучше ведь поздно, чем вообще никогда. Впрочем, именно в мастерских-то, как раз, никто никого и не лечил.

Ушёл отсюда, что называется, по-английски, не прощаясь. Отправился в городской Отдел Вневедомственной Охраны. Оказалось, в ту пору там работали не бюрократы и не буквоеды, а вполне нормальные люди. Впрочем, и бюрократы с буквоедами тоже встречались – не без того. Но, в основном, люди были вполне нормальные, правильно всё понимавшие. Им-то я и рассказал о себе всё, как есть – честно и искренне. Спросил, не найдётся ли у них для меня посильной работы. Оказалось, что очень даже найдётся - работа охранником на проходной мраморного завода, что на улице под названием Крайняя. Как оказалось, эта улица вполне оправдывала своё название, находясь на с;мом краю города, дальше – лишь ровная степь. Откровенно говоря, не ахти какая работа, но всё же…

Болезненные явления, вызванные психотропными лекарствами, мучили меня ещё достаточно долгое время, на почве чего у меня ещё неоднократно возникали серьёзные неприятности, в том числе – и по работе, и – не только здесь. Но, со временем, пошло на убыль. С годами и вовсе сошло на «нет».

Вот так это всё и закончилось.