Юрий Гашинов

Юрий  Гашинов












Сдают ли в Америке бутылки?
 
Ю. Гашинов
Сдают ли в Америке бутылки?
Проза. Повесть.
Накануне распада Советского Союза различными путями попадают в Америку мастеровой из русской провинции Толька Блинов, киевский цеховик Сергей Яшник, а чуть позже — артист госцирка Сэр Арчибальд. Множество забавных случаев и приключений выпало на долю наших героев, постигающих на собственном опыте жизнь в чужой стране.
Волею судьбы они объединены в одну команду с бывшим разведчиком и молодым компьютерным гением. Комические и грустные ситуации, любовь и предательство, погоня за золотым тельцом — в этой повести есть все, как в жизни. Может быть, чуть-чуть больше юмора и перца, окрашивающих серые будни в оптимистические тона.

_____________
Ю. Гашинов
Чи здають в Америці пляшки?
Проза. Повість.
Напередодні розпаду Радянського Союзу різними шляхами потрапляють в Америку майстровий з російської провінції Толька Блінов, київський цеховик Сергій Яшник, а трохи пізніше — артист держцирку Сер Арчибальд. Безліч забавних випадків і пригод випало на долю наших героїв, що осягають на власному досвіді життя в чужій країні.
Волею долі вони об'єднані в одну команду з колишнім розвідником і молодим комп'ютерним генієм. Комічні і смутні ситуації, любов і зрада, погоня за золотим тельцем — у цій повісті є все, як у житті. Може, трошки більше гумору і перцю, що офарблюють сірі будні  в оптимістичні тони.


авторское право защищено свидетельством
№11267 от 05.10.2004г.
 
Держать язык свой за зубами
Легко по молодости лет
И как сложней, когда с годами
У нас зубов в помине нет.
(Г. Фрумкер)
От автора
(не очень интересно, но так полагается)
Давным-давно, в призрачно-белёсом ленинградском детстве, на Кузнечном рынке у Пяти Углов (так называлась площадь невдалеке от музея Арктики) в предпоследнем ряду, где продавались леденцовые петушки на палочке, глиняные свистульки и резные самшитовые трости, шустрая псковская бабенка торговала копилками — ядовито-зелеными кошками и поросятами, окрашенными в безумно розовый цвет. На мой первый школьный день рождения записная красавица Женя Иванова с глазами гжельской фарфоровой синевы, из-за которых умирала мужская половина нашего класса, преподнесла в подарок свинку с прорезью в спине. Копилка совершенно не вписывалась в сурово ограниченный ряд моих игрушек. Она была чужой среди гильз от трехлинейной винтовки, пустого диска от автомата «ПэПэШа» и плоского немецкого штыка. Правда, хрюшу можно было накрыть почти целой немецкой каской. Так впоследствии я и поступил в целях экономии личного жизненного пространства.
Периодически кто-то из родственников или друзей родителей бросал в копилку мелочь, а мы с Юркой Колесниковым, соседом и одноклассником, пытались всеми хитрыми способами оттуда денежки выудить, когда не хватало на мороженое или кино. Так и просуществовал этот поросёнок почти три года, до полёта Гагарина в космос. В ознаменование Победы Человеческого Разума (а такова была официальная трактовка содеянного) на фоне общего ликования копилку я раскурочил. При подсчете в ней оказалось два рубля мелкими монетами, серебряный полтинник первых лет Советской власти, две трехрублевые купюры старых денег, одна пластмассовая и одна металлическая пуговица — то ли брошенные в копилку при дарении коварной Женей, а, может, — компенсация от жуликоватого приятеля за выуженные деньги.
К чему я это веду? А к тому, что любой человек напоминает копилку — знаний, эмоций, ощущений, событий. Но вот вскроет ли каждый свою «свинку» или нет — это дело случая, обстоятельств и, в конце концов, таланта.
Солоухинские «Камешки на ладонях», «Чёрная шкатулка» Людвига Ашкенази (этот ассоциативный ряд можно продолжать до бесконечности) — по своей сути книги-копилки, куда автор закладывал впрок наблюдения из жизни, раздумья, курьёзы, прибаутки и даже газетные вырезки. При этом совершенно не важно, кем, вернее, чем ты себя ощущаешь — впитывающей губкой, сундуком или амбаром; вариации зависят от личностных амбиций. Гораздо интереснее то, что и в каком количестве ты собрал или, вернее, отобрал в свои закрома, будет ли это востребовано обществом или, в силу своей информативной ограниченности, а, может быть, и просто лени, собранные «сокровища» останутся при хозяине. Бывает и такое.
Отважившись на публичное раздевание, и мотив здесь очевиден — повышение своего социального статуса —, автору следует реально осознать, что отныне выдумка, ложь и преувеличение станут вашими обязательными спутниками. Но если бы у писателя, как у сказочного Пиноккио, при каждой небылице чуть-чуть подрастал нос, то, смею вас заверить, большая часть членов творческого союза не мельтешила бы на телеэкранах, не красовалась бы на обложках журналов и прочих печатных изданий — нос бы не помещался в кадре.
С другой же стороны, как можно удержаться от искушения развлечь публику приукрашенными байками? Особенно, если ощущаешь в себе возможность и то, что называется Божьим даром.
Так и шагают авторы по жизни — с букетом фантазий, с надеждой на востребование, балансируя на грани правды и лжи, с тяжелой ношей сотворенного воображением мира.
Решившись на процесс творенья,
Ты будь готов к душевным мукам,
К скоропалительным разлукам,
К цене счастливого мгновенья.
Решившись на процесс творенья…
Приблизительно разобравшись, почему люди пишут, давайте зададим себе вопрос: для кого пишутся повести, романы и прочая беллетристика? Исключим сразу бизнесменов последней формации, домохозяек — любительниц «мыльных опер» — и большую часть «белых воротничков». У последних, как думается, не остается ни времени, ни сил после обслуживания работодателей. Прикипевшие к компьютеру пользователи, коим винчестер, дисплей и «мышка» заменили шесть чувств, также чужды литературе, поскольку отрываются от клавиатуры только для выполнения обязательных физиологических отправлений. Правда, ходят слухи, что и эта проблема для новой расы «homo electronicus» в скором времени будет решена, через Интернет. Поживем — увидим!
Оставшаяся людская масса, на которую может рассчитывать автор, чрезвычайно разнородна. Выработать же алгоритм повествования, который бы заинтересовал всех, — задача теоретически возможная, но практически, увы, нерешаемая. Один влюблен в прозрачный звук Бунина, другой увлечен сумрачными психологическими изысками Достоевского, третий ушёл в мир фантазии, то бишь фантастики, четвёртый медитирует в шекспировских трагедиях et cetera, et cetera…*
Сверхзадача для автора — определение круга своих читателей с незаполненной до конца нишей эмоций, где, подобно эху, прозвучит писательское слово, во множестве отражаясь и задевая глубинные струны души, выстраивая их в резонансный ряд, столь милый нашему естеству. А для того, чтобы правильно искать, необходимо элементарно определиться с группами читающей публики.
Итак, категория «А» — достаточно обширная и требовательная, люди, получающие комплекс знаний, полезных в дальнейшем для употребления в реальной жизни. Зачем же наступать на грабли самому, когда можно прочесть об этом в книге?
Категория «Б» — интеллектуалы, аналитики, с удовольствием разгадывающие интриги и сюжетные выкрутасы автора, создающие собственные виртуальные модели романа или рассказа. Причем, как правило, значительно превосходящие читаемое. Они бы написали всё гораздо лучше, но им некогда.
Вне категории стоят «деталисты». Прочитывая каждую страницу книги, они испытывают состояние, близкое к оргазму, когда представляется возможность уличить автора в некомпетентности, особенно обнаружив несоответствие в мелких деталях. Для них это момент истины, очередной раз подтверждающий незыблемую правильность выбранного кредо. Сюда же можно отнести читателей-вуайеристов, для которых основным инструментом познания мира является замочная скважина. Правда, в последнее время используется ещё и мощная оптика. Как славно и приятно, не рискуя ничем, стать посвященным во всевозможные таинства «соседского» бытия — от утреннего меню до любовного _________________________________
*et cetera — и так далее (лат.)
соития. Что там у Окуджавы по этому поводу? «И поручиком в отставке сам себя воображал». В подтверждение сказанного вот вам анекдотический фрагмент из прейскуранта французского борделя: «Секс — пятьдесят франков, подглядывать — семьдесят пять франков, подглядывать за подглядывающим — сто франков».* А французы — народ куда как прижимистый. Даром платить деньги не станут.
Третья, самая распространенная, — искренняя категория «В», переживающая все перипетии, развертывающиеся на страницах. Из-за полного отождествления с собой — умирающая и воскресающая вместе с литературным героем. Люди, ушедшие в мир книг от жестких реалий жизни. Таких большинство. Ищите их, подбирайте ключи к душам — благодарным, негодующим, но всегда неравнодушным. Сказано же в Писании: «Ищите и обрящете!»
Вырисовывая персонажи по своему образу и подобию, автор невольно уподобляется Всевышнему, хотя бы  фрагментарно, от души наделяя каждого героя личностными качествами, внешностью, нервами. Даже свои эпителиальные клетки — меланоциты, выполняющие защитные функции, — щедро раздаются писателем налево и направо.
Но пуповина обрезана, и герои начинают самостоятельно существовать в новом мире, совершая обдуманные и алогичные поступки, подчас выходящие за рамки книги, влюбляясь, расставаясь, попадая в ловушки, расставленные судьбой, руководствуясь обстоятельствами и своей интуицией.
Конечно, сочинитель вправе резко вмешаться в ситуацию. Но, кто из детей когда-либо внял мудрым советам родителей? «В своем отечестве пророка нет».
Итак, декорации расставлены, «дети рождены» и живут своей жизнью. Игрою судеб приведены на один континент, где и небо другое, и говор иной, а законы общества подчас нелепы и непонятны бывшему советскому человеку.
Жить в американской толпе, впрочем, как и в любой другой, удобно, но чрезвычайно скучно, поскольку, наработав за бесконечное количество лет определенные правила и границы поведения, толпа втискивает любую индивидуальность в прокрустово ложе средне-нормального обывателя. А таковой «усеченный» индивид и проявление творчества в любых видах — понятия абсолютно полярные. Попробуйте в ранне-утренней толкучке остановки сабвея подёргать за рукав соседей или в упор посмотреть на какую-нибудь женщину. Получите активное неприятие, в лучшем случае консультацию полицейского психиатра (в ближайшем участке), а то и судебный процесс.
Толпа минимизирована в потере энергии, но при этом явно не учитывает, что идеальным вариантом уменьшения энтропии является, увы, труп.
Толпа не делает эпохальных открытий, не создает шедевров от музыки или архитектуры. Она только активно потребляет, отбирая и складируя в себе навыки, суждения и правила, выгодные ей.
Историю вершат личности, изменяя этот мир через Поступок! Быть личностью — занятие неблагодарное и невыносимо тяжелое. Тот, кто впереди — всегда под обстрелом и обречен на одиночество. Не толпа ему навязывает правила игры, а индивидуум из своих психологических и физических возможностей формирует варианты действия для остальных.
Можно бесконечно рассуждать о побудительных мотивах, заставляющих человека покинуть «болото» толпы, вступить в сражение за право иметь собственное мнение, право на Поступок. В этом перечне и холод, и голод, тщеславие и сверхценные идеи, и, конечно, боль в различных вариациях.
«За бесцельно прожитые годы» — истово прописанная классиком _________________________________
*Анекдот родился лет за сорок до введения евро.
советской литературы.
«Исконная боль за мессианскую сущность русского народа».
У меня есть приятель — голубиная душа, который страдал по этому поводу лет двадцать. Сейчас, правда, поменялся объект переживаний, и он усиленно беспокоится о еврейском народе и его судьбоносной роли в истории человечества.
«Боль об утраченной любви, молодости».
Да мало ли какие случаи ещё можно рассматривать.
Но из всего этого перечня особо выделяется зубная боль. Физиологи определяют её как одну из самых нетерпимых. И обусловлена она не столько телесными страданиями, сколько несопоставимостью в сознании того, что маленький зуб, всего лишь одна сотая часть нашей плоти, создает убедительный эффект «ложки дегтя в бочке мёда». Отсюда удвоение, утроение душевных и физических мук от ощущения несовершенства человека. И, если для доказательности авторских умозаключений необходим фактаж, то вот он: измученный Роберт Бернс пишет «Оду к зубной боли»; интеллигентный Чехов дарит миру «Лошадиную фамилию»; по непроверенным слухам (где там Пиноккио?), возможно, чтобы большей болью заглушить меньшую, Винсент Ван Гог, не посоветовавшись со стоматологом, отрубил себе ухо (а уж потом исследователи жизни и творчества художника начали трактовать этот акт как признак психического расстройства).
Кто знает, сколько великих деяний и подвигов совершалось под воздействием зубной боли. Говорят, Наполеон проиграл битву при Ватерлоо из-за насморка. А если бы у него болели зубы? Может, сейчас бы мы говорили все на французском языке, и Николаевская парфюмерная фабрика «Алые паруса» носила бы имя Кристиана Диора. Увы, история не знает сослагательного наклонения. Поэтому и Ваш покорный слуга исписал на родном русском, а не на урду или фарси десяток черновиков этой повести, кстати, в краткие промежутки между приступами периодонтита.*
Вот уже и прозрение появилось у читателя, почему зубной боли уделено столько внимания. Ничто так не сплачивает людей, как общие страдания. И место встречи наших героев уже определено волей случая, или, точнее, судьбы — стоматологический кабинет, принадлежащий Изе Лифшицу, дипломированному специалисту, метрах в трехстах от знаменитого ресторана «Одесса», в котором с периодическим успехом выступали Успенская, Токарев, Шуфутинский и даже Алла Пугачева, тоже имевшая в юности проблему с зубами.
Начнем же!







_________________________________
*Периодонтит — воспаление тканей вокруг верхушки корня зуба.

 
Изя  Лифшиц

У людей тридцать два зуба
и всего одна задница
(К выбору профессии)

— Ай-яй-яй , кто Вам такой протез поставил? Это же по прочности мост «Золотые ворота» из Сан-Франциско! Вы там не были? А, в первый раз в Америке? Ну, тогда у Вас всё впереди. Это же надо так безрассудно расходовать металл. Узнаю украинский размах. Ваш стоматолог наверняка думал, что пациент проживет двести лет и будет питаться исключительно орехами. Но Вы же вполне приличный фактурный мужчина, а не какая-нибудь белка.
Мариночка, прошу коп*, будем сбивать мост.
Но, вообще-то тут нужен новый рот. Если у Вас есть десять дней и шесть тысяч, я сделаю такой праздник для организма, Вы летать будете, я уж не говорю об кушать. Спросите всех здесь, на Брайтоне, на Лифшица ещё никто из живых не жаловался. И половина счастья местного населения идет от зубов, которые им сделал Изя! Ещё чуть-чуть и, я вижу, Вы согласитесь.
Ну вот, мы все сняли. Здесь больно? — Изя постучал по остаткам верхней правой пятерки. — Укольчик, и через пять минут удалим нерв. Вы сюда в гости или как? Что, материал собираете для книги? Тогда у меня есть, что Вам рассказать.
В восемьдесят пятом году моей половине загорелось ехать в эмиграцию. Это потому, что я ей достал путевку в Венгрию за год до того, как ей засвербело. Съездила она в Будапешт, сходила в термальные бани, там мою Фаню, видно, и замкнуло. Как вернулась давай меня убалтывать, дескать жизнь в нашем Гомеле не идет ни в какое сравнение с заграницей. Я, конечно, держался, как двадцать восемь панфиловцев под разъездом Дубосеково. Вы знаете, кто такой зануда? — Это тот человек, которому легче дать, чем отказать. В конце концов, они с дочкой меня приговорили. Хотя дом у нас был полная чаша, связи у меня имелись ещё те, вплоть до второго секретаря обкома. Я протезировал его тещу и тестя.
А директор гомельской обойной фабрики, Вы понимаете, какая это величина? Петр Силантьевич приходил разговляться к нам на Пасху, поскольку мы жили на одной площадке. И было очень удобно. Нашу Пасху праздновали у Смидовичей, а православную у Лифшицев. При этом никаких идеологических разногласий не возникало. Тут, в Штатах, всех уровнял полковник Самуэль Кольт, а там — наша знаменитая белорусская «Зубровка».
И вот такой налаженный быт пришлось оставить и уехать в Израиль. Конечно, мы туда прибыли не с пустыми руками. Ковры, маленький концертный рояль, микроволновые печи, два румынских мебельных гарнитура, чешская люстра из хрусталя. Одних слесарных наборов мне достали в Латвии шесть комплектов. А постельное из Литвы — чистый лен. Я Вам скажу, два сорокофутовых контейнера — это не что-нибудь.
Прилетели из Москвы мы в Тель-Авив в феврале. Из снега в лето, и это было приятно. Вручили нам в аэропорту по гвоздичке и отвезли в общежитие. По дороге полюбовались на экзотику — натуральные пальмы, апельсины вдоль обочины, почти рай. На следующий день получили мы пособие и определились в ульпан**, а через три месяца государство, посчитав, что процесс адаптации закончен, сказало: «А теперь живите, как хотите».
________________________ 
*Коп — аппарат для снятия коронок. 
**Ульпан (иврит) — языковая школа для репатриантов.
 О том, чтобы устроиться по специальности речи быть не могло. Там моих коллег стоматологов приходится сорок человек на сто душ населения. Вот если бы я был проктологом — здесь такое широкое поле деятельности. А хороших профи мало, никто не хочет ковыряться, извиняюсь, в заднице. Фаня, которая работала до замужества телеграфисткой, а потом, слава Богу, у нас хватало и без её зарплаты в сто рублей, пошла на фабрику шить одеяла из лоскутков. Я помыкался туда-сюда, немножко мыл автобусы по ночам, чуть-чуть убирал подъезд и двор. Наконец, по большому блату, устроился на стройку. Это стало мне минус два ковра. Один — маклеру за то, что нашел недорогую однокомнатную квартиру, а другой — в знак благодарности за место разнорабочего.
Так вот, хозяин — еврей, а бригадир — араб, естественно в подчинении у него все олим хадашим*.  И отношение к рабочим на полграмма лучше, чем наше ОБХСС во время Андропова относилось к стоматологам. Спецодежды ноль, инструментария тоже ноль, а требовалось делать дырки в бетоне на высоте трех метров от пола. И когда я попросил у бригадира стремянку, он пожал плечами, дескать, это не его проблемы. А за день надо было пробить семьдесят восемь дырок в стене длиной сто пятьдесят метров, приблизительно по дырке через два метра. Понишпорил я по стройке и нашел выход, отыскал две большие бочки  и одну маленькую. И вот через каждые два метра я, как Хеопс, строил пирамиду, пробивал требуемую дырку, потом слезал вниз, перекатывал бочки и все начиналось сначала. Приехал я в Израиль с животиком и лишними двадцатью килограммами. Через две недели такой работы я был стройным юношей и даже начал ощущать в автобусе некоторый интерес к себе со стороны женщин. Только сил у меня ответить на этот интерес к концу рабочего дня не было. Надо сказать, что ехали на историческую родину мы основательно приодевшись. Лично у меня имелось в обиходе два финских костюма «Tiklas» и шикарная тройка, которую мне построил Мороз, — это знаменитый закройщик, наш, гомельский, но к нему обшиваться приезжали даже из Москвы. Но в таких нарядах на стройку не пойдёшь. А рабочей одежды у нас отродясь не водилось. С грехом пополам подобрал я себе спецовку — Фанину желтую кофту времен её девичества, её же старые джинсы, которые как раз доходили внизу мне до голени. Фаня их притащила в Израиль, чтоб мыть полы. С обувью меня выручил сосед, подарив старые кроссовки. Это был ещё тот видок, Юрий Никулин просто отдыхает.
Так Вы уже приняли решение? Мы исполняем новый протез? Тогда сейчас сделаем оттиски.
Прожили мы так полгода. Легче всего было Мариночке, она просто ходила в школу, слава Богу, с языком у неё проблем не было. Но, надо сказать, что расизм  в земле обетованной имеет-таки место. И отношение к нам, русским, не очень хорошее, ну, чуть лучше, чем к марокканским евреям. Коренные — сефарды — считают, что мы приехали на готовенькое и не хлебали того говна, которого им досталось от англичан и арабов. Склоки, зависть и сплетни, то есть абсолютно не то, к чему стремилась Фаина. Возвращаться в Союз мы не хотели, а оставаться здесь было невмоготу, и через пять месяцев мы уже обивали пороги в американском посольстве. Не скажу, как, но мне удалось выпихнуть сюда, в Штаты, Фаину с дочкой. Когда я пришел за иностранным паспортом, чтоб воссоединиться с семьей, мне предложили рассчитаться с государством и назвали сумасшедшую сумму в восемнадцать тысяч долларов. По-моему, они посчитали туда и гвоздики, и даже запах пирожков в Шереметьевском аэропорту. У меня на чёрный день было припасено тысяч двенадцать. Но для того, чтобы расплатиться, _______________________ 
*Олим хадашим (иврит) — вновь прибывшие репатрианты.
мне бы пришлось работать на стройке ещё года полтора. При этом о еде, питье и жильё следовало забыть.
Вот уже оттиски готовы. Сейчас мы почистим наши пенечки и подберем временный протезик на три дня. Мариночка, подай «гребёнку», приложим к вашим зубикам, ага, вот этот цвет и возьмём за основу.
Слушайте дальше.
Начал я широкую программу распродажи имущества. Расклеил объявления, попросил всех знакомых и не очень помочь в торговле. Ковры у меня забрал за треть стоимости один грузинский. Объяснил, что сейчас весна, неходовой товар никому не нужен, а с его стороны это просто благотворительность. Как бы не так. Ровно неделю провисели мои шикарные китайские ковры в магазинчике в Холоне. Конечно, цену он поставил в три раза больше. А потом их купил кто-то, все сразу. С роялем меня тоже надули. Позвонила одна мадам: «Беру, привозите сами прямо по такому-то адресу и на четвёртый этаж». Лифта, конечно, нет. Нанимаю я грузовик и двух арабов. Тянем это хозяйство на верхотуру. Заносим в квартиру. Мадам все подходит, но у неё сейчас только восемьсот долларов, остальные деньги, ещё тысячу, она отдаст через месяц. А я уже на транспорт и грузчиков выложил двести шекелей. Что тут делать? Поверил я мадам и, как оказалось, напрасно. Водила она меня за нос до самого отъезда, еле выдрал у неё триста. Такая вот непорядочная оказалась. Я теперь галицких евреев за три версты обхожу, сплошные аферисты. Вы-то сами откуда будете? А, Днепропетровск, это уже лучше.
Пять наборов инструментов я сдал по своей цене, хоть в этом мне повезло. Микроволновую печь, новую, как копейка, я притарабанил к каблану*. Тот давал хотя бы полцены. Но, когда мы включили её в сеть, плита не подала никаких признаков жизни. Я говорю, что, возможно, что-то слегка нарушилось при транспортировке. Каблан вызвал электрика, тот нашел отпаявшийся проводок и сказал, что делов на пять минут, ну, я и помчался за паяльником из моего последнего комплекта инструментов. Электрик, тоже из олимов, повертел паяльник и сунул вилку в розетку — раздался лёгкий треск, и во всем районе вырубился свет, ровно на пять часов. Пока разбирались с коротким замыканием, я тихонечко ретировался. Плита, увы, осталась у каблана в качестве компенсации. Второй плитой, кстати вашего производства, я расплатился с баалем**.
Продал все до последней нитки, получил паспорт и с восемнадцатью долларами в кармане улетел в Нью-Йорк. Что было дальше, я расскажу Вам послезавтра.
Кстати, нескромный вопрос, как будем оплачивать? Я могу, в порядке исключения, оформить работу на Ваших друзей, на их страховку, но это строго между нами. Кэш будет ещё предпочтительнее, я так понимаю, в каждом случае должна быть альтернатива. Итак, до послезавтра.
Мариночка, кто у нас записан на полдень четверга? Ага, м-р Блинов. А Вас тогда ждем без двадцати два. Как раз познакомитесь с нашей местной достопримечательностью. Бай, бай, господин писатель!
_____________ 
*Каблан (иврит )— строительный подрядчик.
**Бааль (иврит) — хозяин (в данном случае домовладелец).

 
Толька Блинов по прозвищу Жид
— Что будет, если в России исчезнет самогонка?
— Ты законы физики знаешь? Если в одном месте исчезнет, то появится в другом. А где появится, там и будет Россия!
(Из разговора в трамвае)

С детства периодически снился ему один странный сон. Не то чтобы часто, но раз в год или полтора становился он участником фантастического действа, будучи и главным героем, и как бы наблюдая всё со стороны. Боль, страх и одиночество оставались после этого сна. А затем все проходило, до следующего раза…
*  *  *
«Над бескрайней ледяной равниной ночь без сумерек наступила на смену дню… Ослепительного блеска полушарие тотчас появилось на горизонте. Огромные столбы света осветили небо, землю и застывшее море.
На берегу пролива, разделяющего два континента, в голубоватом облаке тумана стоит на коленях мужчина и с неизъяснимым отчаяньем протягивает руки вдаль. А с американского берега молодая красивая женщина отвечает на отчаянный жест мужчины, указывая ему на небо.
При свете потухающего северного сияния эти две человеческие фигуры вырисовываются бледными прозрачными очертаниями. Но вот туман резко сгустился, и мираж исчезает во мраке».
*  *  *
Вся эта драматическая феерия, наверное, для кого-нибудь что-то значила. А для Тольки она была чужой и непонятной. Как будто заглянул он через окно в чужой дом в чужой стране, где и люди-то не люди. Потом, когда он уже учился в ремесленном, а было училище расположено на выселках в бывшей барской усадьбе, нашел он во флигеле среди разного хлама толстую старинную книгу с ятями. Называлась она необычно — «Агасфер». Последние страницы в книге отсутствовали, а картинки, переложенные папиросной бумагой, почти все были безжалостно выдраны на закрутки. Но что было удивительным: открыл фолиант Толька случайно в конце первой главы, вчитался, и аж оторопь его взяла. В книге пересказывался весь его странный сон — и то, как загоралось северное сияние, и ледяной пролив, и фигура молодой женщины — все совпадало до мельчайших подробностей.
*  *  *
Был он мужичком обыкновенным, каким в России счёт идёт на дюжины — среднего роста, ладно скроенный, с серо-голубыми глазами, носом картошечкой и рыжеватыми прокуренными усами. И фамилия была у него заурядная — Блинов. А вот прозвище Толька-Жид для глубинной провинции отдавало экзотикой. И у фамилии, и у прозвища имелась своя предыстория. Одна из прабабок, будучи совсем молодой, пожаловалась соседке, что у сыночка на голове короста. Та и посоветовала намазать волосенки репейным маслом и завязать на ночь теплым платком. Наутро в снятом платке обнаружилась целиком отошедшая корка. Перепуганная молодайка выскочила на улицу и заголосила на всю округу: «Ой, людячки, спасите! У моего Володички голова блином взялась!» Так и пошло по уличному «Блин», «Блинов». А во время очередной переписи записали их Блиновыми. С этим уже, почитай, столетие и жили. С прозвищем было попроще. Маленький Толька был в детстве кучеряв, плутоват и лет до семи картавил, как вождь мирового пролетариата. Поселковый реликт одноногий дед Игнат, бывший махновец, отсидевший за это пятнадцать лет, рассердившись на Толькину мать, припечатал пацаненку вроде как позорную кличку.
Со временем волосы распрямились, потом поредели, картавость исчезла, а прозвище так и осталось и даже перешло на Толькиных жену и дочь — Жидихи. Тут надо понимать нюансы русского языка — не «жидовки», а именно «жидихи».
Толька ущербности от этого никакой не ощущал — не хуже и не лучше, чем Витёк-Дупа*, или тот же Игнат, по-уличному звавшийся Кнур** и получивший прозвище благодаря героическому сексуальному прошлому.
Старый посёлок, с трех сторон окруженный еловыми лесами и расположившийся на юго-запад от Валдая, когда-то считался городком. На дореволюционных деревянных домах и лабазах сохранились жестяные таблички страхового общества «Саламандра» с танцующей в огне ящеркой и девизом «Горю и не сгораю».
Как и полагалось, на взгорке раньше стояла каменной кладки церковь, которая после революции была занята под рабочий клуб. Во время войны храм был разбит до основания, сначала немецкой, а потом нашей артиллерией, поскольку и те, и эти военные начальники оборудовали там свой наблюдательный пункт. Кирпичи и щебенку растащили по дворам в пятидесятых годах. На остатках фундамента позже, к юбилею Победы, поставили памятник погибшим землякам, где девятого мая проходил митинг, после которого директор леспромхоза, бывший партизан, накрывал столы для уцелевших воинов. Подвыпившие инвалиды в выцветших кителях и гимнастерках, увешанные медалями и орденами, в обычной жизни незаметные и жалкие, вдруг оказывались гвардии сержантами, лейтенантами, мичманами — отчаянно красивыми парнями, помолодевшими враз, и увечья их вовсе не портили. Такой это был праздник!
Мужики при царе занимались извозом, мяли кожи. Три войны за столетие сильно проредили  население, и сейчас поселковый рабочий класс был представлен довольно скудно — за счет леспромхоза, где трудились пролетарии, высланные за сто первый километр, артели инвалидов и ремонтно-технической станции сельхозтехники, на которой в качестве механика обретался Толька-Жид. Из культурных ценностей в посёлке имелась железнодорожная баня, пивная «Голубой Дунай», расположенная напротив бани, и леспромхозовский ДК с библиотекой, драмкружком и танцами по субботам. Время от времени в Дом Культуры наезжали артисты из областной филармонии, а в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году давал концерт ансамбль «Ленинградский  диксиленд». Поселковый молодняк потом  года два вспоминал чудные инструменты и не менее странные мелодии зарубежных авторов. А местный стиляга Витёк-Дупа ещё долго ходил по «Броду», центральной улице посёлка, в белой рубахе с поднятым воротничком и насвистывал «Чучу».
По воскресеньям в ДК крутили кино. Когда «Тарзан», когда «Иван Бровкин» или любимое всеми «Подвиг разведчика».
В шестьдесят первом Хрущев поменял деньги, и билет в кино стал стоить сущую мелочь — всего двадцать копеек. А для личного счастья хватало молодежи трех рублей: два рубля восемьдесят семь копеек — бутылка водки, одиннадцать копеек — плавленый сырок и две копейки — чтоб позвонить своей девушке из единственного телефона-автомата, что висел на почте.
Толик механиком был классным. Разбирался в любой технике, мог починить и автомобиль, и швейную машинку. Не отказывал в ремонте телевизора
_______________________________
*Дупа (польск.) — жопа.
**Кнур (рус.) — не кастрированный кабан.
(несложном — контакт подпаять, лампу заменить или предохранители). Но была у него одна страсть, которую теперь обозначали новомодным словом «хобби». В армии научился он мастерить самогонные аппараты. Сначала для своих, из батальона аэродромного обслуживания. А на дембель подарил Толька командиру полка портативный аппарат из титана, который легко умещался в фибровый чемоданчик и производил за час литр чистейшего самогона. Вернувшись на гражданку, Блинов развил своё хобби до высочайшего уровня.
Очистку конечного продукта производил трижды — марганцем, древесным углем и дубовой корой. Исходный материал — картошку, яблоки, репу — обязательно забраживал на молоке, а потом уже дрожжами. Один раз произвел самогон из капусты. Но не понравилось, запах гнилостный держался, ничем не перебиваемый. Готовое изделие настаивалось на березовых почках, зверобое, полыни. А с тех пор, как с Алтая армейский дружбан прислал корешки женьшеня и панты марала, в ассортименте появился убойный напиток под названием «Муромец». Силу мужскую поднимал неимоверную. Жаль, что в маленьком поселке эту силу приходилось использовать исключительно на пилку и колку дров. Романов любовных здесь исстари не крутили. Поселковые бабки шибко следили за моралью.
Качественный напиток ценили в районе. То участковый заходил, то первый секретарь райкома присылал порученца за бутылью «Тминной», «Зверобоя» или «Муромца». Всё зависело от того, какая комиссия ожидалась. Да и соседи к свадьбе или поминам всегда просили самогон вместо казёнки. Вопреки своей кличке, Толька денег с народа не брал, требовал обеспечить сырьем и тарой. Но и ему отказа в районе ни в чём не было. Начиная от дефицитных запчастей для сельхозтехники и кончая целевым направлением от леспромхоза дочери Глафиры на учёбу  в юридический институт.
Женился Толян по поселковым понятиям поздновато. В армию ушёл с отсрочкой — учился в ремеслухе. Прослужил авиамехаником без малого четыре года. А потом ещё холостяковал пару лет, пока не сосватал Марию. Дочка Глафира получилась поздняя, единственная, но хорошая. И училась в школе прилежно, грамот и благодарностей не счесть, и по дому матери помогала в охотку. В самодеятельном ансамбле танцевала так, что даже в Москве на смотре получила ценный подарок.
Году в восемьдесят шестом Глашка, работавшая в областном центре нотариусом, вдруг влюбила в себя американца. Он-то и не совсем чужой был, бабка с дедом после революции туда сбёгли. Голубая кровь, дворяне, одно слово. Вот американ и приехал посмертную волю бабкину выполнить, пепел её привез на Родину. Алекс этот лет на пятнадцать был Тольки помладше, но выглядел орлом. Фигура спортивная, и седины совсем нет. Охмурил он Глашку или она его — об этом разговора как-то не случилось. Увёз он, в общем, дочку женой в Нью-Йорк. Тогда это возможным стало, поскольку произошел в линии партии очень крутой перелом. И сам Генеральный секретарь с Железною ледею целовался в телевизоре.
Перед тем как уехать, Глафира привозила своего жениха на смотрины. Подписали они с Марией бумаги, мол, претензий к дочери не имеют. Навезла им дочка всякой всячины — футболок, кепок с длинными козырьками, джинсы для отца и матери. Мария их даже мерить не стала, а Толька на работу носил и свои, и жёнины — материал крепкий. Продуктов Глашка притащила диковинных — рака здорового, в полметра, сыр заплесневелый — вонючий «Рокфор» — и шишку вроде сосновой, но на три килограмма — ананас. Сыр, который Алекс не доел, Мария потом свиньям отдала.
Щи американ не кушал, картошку, жареную на сале, обозвал плохим словом на букву «х» — холестерин. Толька подумал, ругательство, но Мария сказала, что это медицинское. А грибочки солёные и капустку квашеную потреблял немеряно, от чего пердел весь вечер, не особенно стесняясь. От «Муромца» впал в неистовство и ломал с Глашкой диван в горнице целую ночь, да ещё вопил при этом на иностранном языке что-то про факты.
Мария попервах, поглядев на дочкину любовь, сердито проворчала — старый он для тебя, да и не русский. На что языкатая Глашка сходу ответила:
— Мне, маманя, из него щей не варить. А любит он меня безмерно, вот.
Больше в семье вопрос замужества не обсуждался. Но Мария к Алексу вроде потеплее стала.
Наутро Толька поднялся дров наколоть для баньки. Погода стояла тихая, солнце ещё только показалось из-за Сухминского леса, и блестели на траве палисадника мелкие капли росы. С удовольствием выгоняя вчерашний хмель, Толян крякал, всаживая  в сучковатое еловое полено топор. Через час, угревшись до третьего пота, не хуже, чем в парной, Толян натаскал колодезной воды в бак и растопил баню. К этому времени во двор вышла Глашка бельё своё развешивать. Красивая, рослая, глаза зеленые, прозрачные, как у стрекозы, ноги «от зубов», грудь высокая — вся в мамку. Копна русых волос ниже лопаток. И бельишко на веревку прищепила такое, какое Толян в мужском журнале в Польше видел у старшины сверхсрочника.
Полдня ушло на помывку. Сначала парились мужики, а к обеду уже зашли женщины. Толька веники березовые замочил в кипятке. Добавил в шайку душицы, щепоть мяты и полыни, а потом из этой бадьи и поддавал пару. Алекс выдержал минут пять на полке, а Толян себя вениками двумя обрабатывал полчаса, затем выскочил во двор, вылил на себя ведро колодезной воды и опять вернулся в парилку. Но уже лежал смирно, прогревая поясницу. Делал профилактику радикулита. Алекс в предбаннике все это время сидел. Сунулся было к Толяну, но как забежал, так быстро и спекся. Не выдержал и трех минут. Потом оправдывался, мол, привык к финской сухой бане. А что это за баня без пара и веничка? Так, баловство.
Никакой свадьбы не делали, молодые не захотели. Так, посидели вечером сами, да соседи Карловы зашли. Она, Лукерья, — крестная дочкина, а Иван в РТС работал с Толькой, кладовщиком.
На следующее утро отбыли молодые на попутной машине в свою Америку. Провожать Глашку почти вся улица явилась, не то чтобы завидно, просто бабам интересно.
И опять потекла в поселке размеренная жизнь. Вот только с продуктами становилось всё хуже. Блиновых, правда, это не особенно касалось — держали свинью, кур, козу. Дочка писала письма редко, как-то к Новому году прислала посылку вещевую и музыкальную открытку. Открываешь — и играет музыка красивая с колокольчиками. Марии очень нравилось, и первые дни она для соседок по пять раз на вечер открытку показывала. Года три прошло с Глашкиного замужества. В телевизоре новая программа появилась — «Поле чудес», где запросто можно было выиграть утюг, пылесос или даже машину. Надо было только прислать кроссворд и повезти хорошие подарки усатому ведущему. Ну, и интересно рассказать о себе. Толька попробовал составить кроссворд, мудрил неделю. Ничего у него не получилось. Не лезли слова в заданный размер. То не хватало букв, а то появлялись лишние, как в слове карбюратор — второе «р» девать было некуда. Так и оставил он это бесполезное занятие.
На исходе лета, за неделю до яблочного Спаса, внезапно умерла Мария. Пошла в очередь за стиральным порошком и, как рассказывают бабы, ойкнула, схватилась за сердце и перестала дышать. Тольку вызвали из мастерской, где он по субботам подхалтуривал. Примчался в больницу, в которой почти тридцать лет жена проработала сестрой-хозяйкой. Завели его в отдельную палату, куда положили Марию. Лицо у неё было спокойное, будто спала. А дальше ничего не помнил, укол ему какой-то дали.
Всё на себя главный врач взял. Телеграмму в Америку отправил, гроб от больницы заказал в леспромхозе, поминки организовал. Толька в эти дни и не жил вовсе.
В себя пришел через пять дён после похорон. Дом пустой, зеркало занавешено простынёй. Стянул простынь, а в зеркале рожа страшная со щетиной седой. Есть нечего, кабанчик в пуне верещит, аж заходится. Заплакал Толька впервой, как умерла Мария, выпил стакан «Тминной» и пошёл кабану картошку варить. А в голове мысль пульсирует: «Один, один, один»…
На сорок дней прилетела Глафира, красивая, загорелая, в сопровождении здорового негра — адвоката. Привезла опять всяких вещей, сигарет и продуктов импортных. Написала отказное от наследства. Вместе с негром к нотариусу съездила зарегистрировать документ. Ну, поплакала, как водится, разбирая материны вещи. Себе отложила платок пуховый, фотографию Марии до свадьбы, других не было. Потом-то не снимались они с Толькой. Остальные вещи — пальто кримпленовое с норкой, платья, обувь — раздала соседкам.
Удивлялся Толька — негр, а адвокат. У нас всё больше в газетах писали, что бесправные они, негры. А этот с золотым перстнем, часы в полкулака и одет, как секретарь обкома — в переливчатый костюм, голубую рубашку с красным галстуком, туфли из крокодильей кожи. Дэвид этот непьющим оказался и сала не ел, дескать, мусульманин он. И сортир, что на улице, шибко критиковал. Глашка шепнула, подмываться ему там неудобно. А зачем ему это, если туалетную бумагу они с собой привезли целый пакет, рулонов двадцать, да ещё брызгалок всяких пахучих торбу? С одной такой аэрозолью с нарисованной на флакончике зеленой веточкой ходил Дэвид в туалет. Запах там стоял такой, будто под ёлкой опростались.
Поминали покойницу с соседями, да ещё пригласили Сан Саныча Санкина — главного врача больницы, кадровичку и старшую медсестру. Мария с ними, почитай, полжизни проработала.
После третьей нахлынули на Тольку мысли про себя, про свадьбу, как Глашку  из роддома забирал в райцентре. А больше счастливых дней для жены не насчитал. Жили, как все, — на работу ходили, на майские и ноябрьские варили студень, собирались в складчину, песни пели под гармошку. Покупали на зиму обновки. Да один раз в областном центре Мария космонавта Поповича близко видела, когда за лимитом на бельё для больницы ездила.
После того, как разошлись последние гости, дочь быстро поприбирала со стола, а потом подошла к Толяну, обняла и говорит:
— Вам, папа, оставаться тут бобылём негоже. Поехали бы Вы со мной. Жильё у нас хорошее. А если не глянется, возьмём Вам студию в аренду. Захотите работать, так у нас там автосервисов на каждом углу по две штуки. Поехали, папа!
Толька этого разговора ждал. Уже не раз возникала мысль, а что же дальше? Как ни крути, а дело к старости шло. Новую хозяйку в дом взять негде, да и не хотелось. Но вот так сразу и ехать?
— А как же работа, пенсия скоро, хозяйство кому оставить?
Глашка обронила:
— Да Ваших заработков только на папиросы и хлеб хватает, про пенсию я уже не говорю. Хозяйство можем поручить крестной, а кабанчика продадите заготовителям. У меня Вы будете на всём готовом, а на карманные расходы в неделю двадцать пять долларов хватит.
Много это или мало — Толька не знал. Почесав лысеющий затылок, обнял дочку, поцеловал, проявив неслыханную ласковость, и ответил:
— Спасибо, Гланька, я подумаю.
*
Наутро Глашка, теперь уже миссис Шаховски, забрала у отца метрику, паспорт, сфотографировала на камеру и уехала с Дэвидом в Москву оформлять для него гостевую  визу. Оттуда — домой в Америку. Двух недель не прошло, как в среду к концу работы позвали Толяна к начальнику РТС.
— Вот, дочь твоя звонит из Америки. «Доброе утро» говорит, видно, напутала.
— Нет, у них там утро сейчас. 
— Папа, с визой все решается. У Алекса  сенатор знакомый есть, так он помог. Деньги Вам передадут в Москве — и наши, и советские, по тысяче каждых. В общем, целуем, ждём.
Через месяц, под вечер, приехал к Толькиному дому на велике почтальон. Вручил под роспись пакет без марок. Марки он для внучки отодрал, в чём честно и признался.
Послание Толька вскрыл уже дома. Там письмецо от Глашки, паспорт его старый и новый, по-иностранному написанный, книжечка с самолётом нарисованным, Глашкиной рукой отмечено по-русски — билет на третье ноября, рейс Москва — Нью-Йорк.
Оформил Толька отпуск в мастерской за прошлый и этот год сразу. Да отгулов набежало почти три недели. Обговорил с соседом за бутылкой присмотр огорода и дома. Кабанчика сдал в заготконтору, правда, по бросовой цене. Собрался в одночасье и отправился гостевать к дочери. Не с пустыми руками — банку грибов, бутыль огурцов домашнего засола, добрый кусок сала и резиновую грелку, в которую вошло два литра «Муромца». С собой взял и гармошку, что мать ему купила после ремесленного училища.
За день в Москве успел все: в ГУМе костюм себе купил и клетчатую рубашку, в индийском магазине Глашке серьги бирюзовые, Алексу на Арбате лапти рогожные. Даже Дэвиду припас гостинец — матрешку с лицом Горбачёва. Почти все наши деньги, что Глафира передала, потратил. Осталось немного, на автобус до Шереметьева и в столовой раз покушать. Менять американские Толька пожидился, хотя туфли выходные, что при Брежневе покупал, как раз под Московскую олимпиаду, уже вида не имели.
Расстроили Тольку на таможне. Такие суки — хуже гаишников! Перед посадкой в самолёт заставили через рамку ходить, светили сумку рентгеном. А опосля отобрали сало, грибы, огурцы и самогон. Не помогли ни просьбы слёзные, ни ссылка на зятя с сенатором. Видно, таможенники очень жрать хотели, а тут ещё и выпивка дармовая.
Самолёт  Тольку поразил. Огромный, как ангар, «Боинг» (это он сразу определил — журнал «Авиация» в Доме Культуры почитывал) вмещал несколько сотен человек, а внутри было свободно, чисто и не жарко. Место досталось ему у окна, справа сидела дамочка с фиолетовыми буклями, за ней пожилой мужчина в очках с толстенными линзами. Очкарик сразу развернул «Литературную газету» и стал что-то отмечать красным фломастером, удовлетворённо похмыкивая. Дамочка после взлета дремала, а Толька, глядя в окошко на белоснежные горы облаков, залитые голубоватым сиянием, вспомнил вдруг свой непонятный с детства сон. И ещё вспомнил, как в армии капитан Белодед взял полетать его на учебной спарке, и во время иммельмана он чуть не уделался с перепугу.
Через два часа лёту по салону прошли девушки в форме, катили перед собой тележки и предлагали выпить. Толька виски попросил с лошадью на этикетке. Не понравилось, вроде как самогон у Ивана Карлова. Потом джин попробовал, это пошло, и крепость подходящая, и запах еловый знакомый, новогодний. Кормили за время полёта аж два раза. Икру давали красную, курицу и говяжью вырезку. Запить — чай, кофе и кока-колу на выбор, а можно и все вместе попробовать.
Кино в самолёте он не смотрел, всё равно не понятно, о чём. А вот поспал в охотку часов пять, под лёгким шерстяным одеялом, что раздали каждому стюардессы. В туалет сходил по всем делам сразу. Там чистота, пахнет приятно, как в парикмахерской. Всюду стрелочки с картинками, и всё понятно, куда нажимать, где бритву включить, какой вольтаж. Зубные щетки, каждая в целлофане, бесплатно. Толька зубы почистил, а щетку выкидывать не стал, не такой он дурак новыми щётками разбрасываться. Подумав, прихватил ещё пару нераспечатанных для дочери и зятя.
Экипаж посадил самолёт классно. Толян дремал и встрепенулся только от громких хлопков в ладоши. Пассажиры аплодировали  пилотам, как артистам, в общем-то правильно. Работа была штучная — при приземлении ни «козла», ни резкого тычка. В багаж Толян ничего не сдавал — харчи отобрали таможенники, а футляр с гармошкой и небольшую сумку забрал в самолёт, поэтому с основной массой двинулся к стойкам контроля. Подошел, а там Дэвид рукой машет. По перстню узнал его, уж очень негров в аэропорту много оказалось. Сам аэропорт, как город, из множества посёлков состоит — «терминалы» называются. А имя ему присвоено Кеннеди — в честь президента убитого. Сами застрелили, а потом увековечили. Адвокат футляр у Тольки перехватил, второй рукой за локоть и скорым шагом на автостоянку. А там машин немеряно, тысяч пять, и все разные. Даже вроде бы «жигуленка» одного углядел. Дэвид всё торопил, показывал на часы. Толька догадался: стоянка платная, на определенное время. Не уложился — плати штраф. А, может, и ошибся Блинов, совсем не так дело обстояло, но при выезде со стоянки какие-то деньги Дэвид платил.
Дорога из аэропорта широкая, в восемь рядов, поболее, чем в Москве. Дома вдалеке от дороги, не небоскребы, но и «хрущоб» тоже не видно. А вот в городе стало интересно, два больших моста и так высоко над рекой. Здания под облака, рекламы горят цветные всякие. Один мужик нарисованный в шляпе — изо рта дым настоящий идёт. И люди, люди, люди — чёрные, желтые, белые. Ещё удивило Тольку количество толстых. Идет себе такой пузатый и на ходу жует. Это почти каждый у них так. Наконец приехали к дому, где дочка с зятем живут. Въехали в подвал, а там гараж машин на сто. Из подвала — на лифте на сорок шестой этаж. Квартира большая, светлая. Одна прихожая метров двадцать со встроенными шкафами во всю длину. В гостиной мебели мало, заместь одной стены окно от потолка до пола. Подойти боязно, люди внизу, как букашки. Невдалеке от дома парк с озером, сказали, называется Центральный. Подальше, правее д;ма, дом;, а за ними — залив с островом, где статуя с факелом стоит знаменитая.
В другой комнате библиотека. Книги на стеллажах, в шкафах. Есть совсем новые, а есть зачитанные с потертой обложкой. В правом углу иконы и лампадка горит. Под иконостасом — Евангелие старинное на русском языке. Около письменного дубового стола — глобус полутораметровый. Позади стола в стену стекло вставлено с подсветкой, как витрина. Внутри большая модель парусника: все детальки аккуратно подогнаны, якорьки бронзовые из шлюзов свисают, на корме флаг Андреевский. Название медными буковками — «Штандартъ» — на носу выписано. Рядом листок лежит старый, пожелтевший, на листке пером стишок детским почерком каллиграфическим выведен: «Скажи, дорогая мамаша, какой нынче праздник у нас? В парадном мундире папаша, не ходит брат Митенька в класс!» Надо будет спросить у Алекса, что за стишок и почему лежит рядом с моделью?
На другой стене картина в золотой раме показалась Тольке знакомой. Такая у Глашки в комнате прилеплена была, из «Огонька» вырезанная, художника Ботичелли. Ей Толька и подмигнул по-свойски, вроде, земляки. Пол в библиотеке паркетный наборной. А вот из какого дерева, сразу и не определишь. Но тепло и красиво. Поэтому и половиков нигде нет.
Дочери дома не оказалось, встречала и показывала всё домашняя прислуга. Смуглявая, раскосенькая, вроде как узбечка, зовут Эстер, по-нашему Звезда. По-русски  не понимает. Определила Толькину гармошку в один из шкафов, выдала тапки домашние, куртку и штаны шёлковые коричневого цвета и повела мыться с дороги.
Ванная у дочки, что твой стадион. В полу бассейн кипит, белыми пузырями исходит. Потрогал осторожно воду — в самый раз и душистая. Эстер ещё халат толстый белый принесла, показала, куда одёжу сложить, включила музыку и упорхнула. Разделся Толька до трусов, иди знай, какие у них тут обычаи, да и стеснялся он шрамов на животе и в паху. Нырнул в бассейн, немного поплавал под джаз. Не прошло и пять минут, как входит в ванную домработница. Купальник — две полоски, вся задница наружу. Залезла в бассейн и давай Толяну голову намыливать шампуней. И так, случайно, то сисечкой прижмется, то бёдрышком по причинному месту мазнет. В общем, вышел у Тольки конфуз, напряглось его естество, да и понятно, бабы почти полгода не было. А Эстерка всё вокруг плещется, дразнит. Еле удержался от греха. Кто его знает, может, мужняя баба, того же Дэвида. А ещё боязно было на старости лет подхватить какую-нибудь заразу. По молодым годам, в армии, на вечере польско-советской дружбы увлекся Толька связисткой одной. Танцевал с ней раз десять, она приглашала. А потом, позабыв все наставления замполита, добыл у киномеханика ключи от будки, где и выполнил с полькой свой интернациональный долг. Дней через пять стал Толька чухаться. Сначала живот, пах, а потом и вся грудь. Чесался без остановки, каждую минуту, озверел прямо. От ребят неудобно, а спросить стыдно. Наконец решился. Подошел к сержанту Ложкину, он из Москвы, бывалый такой, и рассказал, что с ним делается. Сержант Тольку в каптёрке раздел, заржал, как жеребец, и говорит:
— Это у тебя «народные мстители» — мандавошки.
Толька о такой напасти и не слыхивал. А Ложкин глаза дурные закатил и доверительно так присоветовал:
— Ты волосы на теле эпоксидкой намажь, они и погибнут враз.
Тольке бы подумать немного, но уж больно намучился он с этим чёсом. Побежал в бытовку за банкой смолы и… попал на четыре месяца в госпиталь. Хорошо хоть не в дисбат. Но лишние восемь месяцев прослужить все же пришлось. А от смолы остались на теле белые шрамы, где и волосы не росли. Придурка Ложкина после гауптвахты из сержантов разжаловали за провокацию и выведение из строя бойца Советской Армии. История эта получила огласку наверху. На партактиве группы войск даже в пример приводили как случай утраты бдительности. Замполиту влепили строгача с занесением. А кандидату в члены партии Блинову путь в эту партию был закрыт навсегда…
Эстерка тем временем губкой мяконькой Тольке спину, руки вымыла, а затем трусы стянула и этой губкой промеж ног, ну как дитяти малому. Наткнувшись на восставшее Толькино хозяйство, сказала по-ихнему:
— Вери найс!
Похвалила, или наоборот раскритиковала, непонятно. После бани обряженный в халат и пижаму Толька выпил рюмку водки. Хотя, конечно, больше хотелось пива. Сколько он ни повторял: «Пиво, пиво» — Эстер ничего не поняла. А на слово «водка» откликнулась и притащила бутылку «Смирнофф». Закуска оказалась слабоватая — сосиска в тесте, фрукты разные. Один, как апельсин, но горький, другой волосатый, зеленый внутри, но сладкий. Так себе закусь. Спать прилег в гостевой комнате, Эстер показала. А всего комнат насчитал он восемь и два туалета, с душем сидячим в каждом дополнительном унитазе.
— Запасливый, — подумал Толька про Алекса. — Видать, у них сантехника тоже не дозовёшься сразу.
Спал Толька беспокойно. Снился ему леспромхозовский завгар, которому он двигатель на «Волге» делал. Ругался завгар, не тянет, мол, на больших оборотах движок. А Мария, молодая ещё, в узких трусиках и лифчике, каких у неё сроду не было, кричала эстеркиным голосом на завгара:
— Отцепись от мужа, там в движке всё в порядке, надо только свечи поменять.
А под конец приснился придурок Сашка Ложкин, будто он Тольку в Америку провожает, дурные глаза к небу подкатил и доверительно шепчет:
— Там, в Америке, все с мандавошками, а эпоксидки нет. Возьми отсюда, озолотишься.
Не сон, а хренотень какая-то!
Проснулся Толян уже под вечер, как раз перед приходом дочери с мужем. После всех охов и ахов, поцелуев и рукопожатий, раздачи гостинцев оказалось, что жрать в доме нечего. Не готовят они. Ни борща не варят, а про жареную картошку и говорить не приходится.
— Разбаловалась ты, дочка, здесь. Мать старалась всему тебя обучить, да, видно, не в коня корм. Сказала бы работнице, чтоб продукты купила, я б ужин к вашему приходу и сварганил.
— Папа, простите, но мы дома не питаемся, — смущенно ответила Глафира. — И Эстер я сразу отпустила, как мы вернулись. Студентка она, философии обучается. А у нас подрабатывает на учёбу. Квартиру убрать, простирнуть, а насчёт еды мы в контракте не оговаривали. Тут у нас с этим строго. Что оговорили — записали, но не более того.
Стали в ресторан собираться. Костюм Толькин одобрили. Рубашку и галстук одел из Алексова подарка. Они с дочкой ему к приезду купили ещё золотые запонки и портсигар из красного дерева. Туфли выходные Толькины забраковали и решили сначала в магазин заехать, а потом уже ужинать. К магазину добрались в машине Алекса. Глашка на спортивной модели американской ездит, а у мужа «Мерседес» и шофер в кителе и фуражке. Подъехали к небоскребу, сияющему, как хрустальная ваза, в нем первых шесть этажей — обувной магазин. Лифт прозрачный внутри магазина ходит. Полы и стены из мрамора, как в московском метро. Усадили на втором этаже Тольку в кресло, и два молодых мужика, одетых не хуже Алекса, давай таскать обувь разных цветов и конфигураций. Глашка только головой мотает и «ноу, ноу» говорит. Чтобы её задобрить, дали им с Толькой по маленькой печенюшке и по чашечке кофе на блюдце. Наконец остановились на чёрных ботинках с лакированными вставками, Толька в итальянском кино такие видел. И ещё понравились ему спортивные туфли, легкие и удобные, для работы лучше нет. Когда-то из Китая такие в Союз привозили — «кеды» назывались. Но сказать дочери про спортивную обувь постеснялся, а деньги долларовые свои в квартире оставил. Решил, потом сам купит.
Дочка тем временем и себе что-то выбрала. Подписала какую-то бумажку и объяснила продавцам, куда и к какому часу покупку и старую обувь Толькину отнести. Он свои туфли выбрасывать не захотел, хоть и поношены, да куплены были вместе с Марией в областном центре. Переспросил пару раз у дочери — не обманут ли, принесут домой? На что получил категоричный ответ:
— Обманывать невыгодно!
Ужинали в японском ресторане. Всякие там атрибуты на стене, мечи самурайские, гравюры старинные, камни здоровенные по залу стоят, маленькие бассейны, а в них рыбки золотые плавают. Повар готовит тут же на плите, приставленной к столику. Хозяин ресторана Алексу долго кланялся, предложил всем халаты японские одеть. Толька не захотел, Глашка тоже отказалась, а Алекса обрядили в кимоно, перепоясали, на ноги дали вьетнамки деревянные — «гэта» называются. Повар тем временем мелко нашинковал осьминога, рыбы сырой напластал тонюсенько, все это на комочки риса уложил. Три плошки деревянных со специями поставил, отдельно горчицы зелёной ядовитой на доску выдавил, водку подогрел на водяной бане, и все это время кланялся и улыбался. Перед тем, как трапезничать, руки ополоснули в розовой воде — каждому дали по мисочке и салфетке.
Рыбу сырую Толька поел, приходилось и раньше строганину пробовать. Правда, палочками он управлялся плохо, а вилок не подали, может, ресторан бедный. Осьминога есть не стал, побрезговал, а от теплой водки с необычным вкусом сначала  шибануло в нос, а потом стало хорошо чрезвычайно.
Так началась Толькина американская жизнь. Распорядок дня ему Глафира установила строгий. В восемь утра завтрак — сок, вареное или жареное яйцо, пару ломтиков ветчины, кофе, булочка с джемом. Затем, вместе с Эстер, хозяйственная работа — освоение бытовой техники. Попутно обучение английскому. Купила ему дочка плеер с кассетами и велела целый день слушать. Всё непонятное записывать в блокнот, а вечером уточнять у неё.
С бытовыми приборами Толька справился за пару дней. И микроволновую печь, и посудомоечную машину, и стиральную включал свободно, режим работы выбирал, какой нужно. Пылесос, кухонный комбайн — это вообще запросто. Он такое чинил у себя в мастерской для начальника милиции. С английским выходило похуже. Слова чужие, трудные, но тут Эстерка помогала, показывала, как губы домиком складывать или где язык прятать промеж зубов.
Толян в школе  немецкий учил и знал его неплохо. Учительница по фамилии Гоняева, вопреки своей фамилии, слыла доброй и могла с пол-оборота ребятню завести на учёбу. Когда призывался, военком, фронтовик, сурово у всех спрашивал: «Ви хайст ду?» Толька, хотя и робел, отвечал автоматически: «Их хайсе Анатолий». Подполковник обрадовался, потеплел и сделал отметку в личном деле «В группу войск», имея ввиду Германию.
Но что-то там наверху не сложилось, и попал Толян в Польшу, где нахватался три десятка ходовых польских выражений и мандавошек.
В английском слова были незнакомые по смыслу и чужие по звукам. «Сри», например, по-ихнему «три», а по-нашему совсем неприлично. Перво-наперво заставила Глафира выучить адрес и телефон. Несколько дней помучился, а потом вылетело, как из пушки — Пятьдесят девятая улица, дом двадцать семь.
Деньги на сигареты, колу и сабвей выдавала дочка каждую неделю, когда двадцать пять, а когда и тридцать долларов. В музеи водила Тольку Эстер, всё больше в бесплатные дни. Посмотрел он и музей Гугенхайма, и Рокфеллеровский центр, музей истории еврейства. Благо, ходить было недалеко. Через Сентрал-парк, по Уэст-драйв и вперед. Интересно, но скучновато. Не всё понятно было в картинах и скульптурах. А некоторые вообще показались ему дуростью. Таких творений он у себя в мастерской за полчаса бы накЛепал десяток.
Проблема поначалу была с курением. Дома Глафира не разрешала, в подвале, где гараж, тоже уборщик ругался. А пилить лифтом на крышу, чтобы выкурить сигарету, было неудобно. Но приспособился в технической комнате потягивать. Там кондиционер с хорошей вытяжкой был. Покурил, и через десять минут уже не пахнет. С табаком тоже вышла неувязка. С собой Толян привез всего три пачки «Примы», а местные сигареты были очень легкие. Перепробовал более десятка сортов, даже сигару пару раз курил — не то. Наконец нашел по душе — мексиканские «Дукатос олива», крепкие в меру и не дорогие. Несколько раз, когда Глафиры с мужем не было дома, а Эстер уходила на занятия, доставал Толька гармошку — вроде и жизнь здесь хорошая, да тоска донимала. А возьмет в руки хромку, пробежит пальцами по кнопкам — вроде и не уезжал никуда, и Мария рядом, только вышла на время. Особенно душевно исполнял он вальс «Амурские волны», но умел и «Полёт шмеля», и «Турецкий марш» Моцарта. Всё по слуху подбирал. Глашка с Алексом приходили поздно, а то и вовсе дома не ночевали — парти у них какие-то. Вот и музицировал сам для себя.
Как-то раз решил удивить Эстерку. Сыграл для неё «Голубку», «Кукарачу» и английскую песню «Зеленые поля», которой в армии научился. А потом часа полтора наяривал частушки про «Семёновну». Со словесными оборотами не стеснялся, всё равно Эстер наших матюков не понимала. Толян тогда раздухарился, гоголем по гостиной прошелся с дрободушками, озорно выкрикивая :
Ой, Семеновна, баба русская.
У Семеновны юбка узкая.
Ой, Семеновна, ты везде, везде,
А Семёнович утонул в …!
А потом вприсядку с гармошкой. Повеселились. На следующий вечер Эстер дочери рассказывает и смеется, в ладошки хлопает, очень ей в диковинку было, а Тольку называла маэстро.
Наверное, так у них мастер называется. Предложила на видеокамеру снять концерт, но Толян постеснялся. Какой он артист?
Теми днями познакомился Толька с вахтером в Глашкином доме. Их вообще-то четыре человека работало. Но сошелся он с одним — Хаимом. Толька помог ему отрегулировать замок в дежурке. Проходил мимо, смотрит, мужик ковыряется в замке и так не по мастеровому, но ругается по матери на русском. Толян за полминуты щеколду отрегулировал, капнул пару капель масла, и замок стал закрываться, как песня. Ну, и разговорились с этим Хаимом. Бывший наш, из Риги. Товароведом работал в потребкооперации. Сюда уехал лет пятнадцать назад по вызову тётки и остался в надежде на наследство. Пытался попутно получить статус беженца, дескать, пособие при этом большое дают и другие  блага. Отказали. Пришлось устраиваться в этой жизни самому. А тётка по прошествии пятнадцати лет умирать ещё совсем не собиралась.
Хаим по-русски изъяснялся прилично, только иногда слова местные вставлял. Одет хорошо, нарядно, даром, что вахтер — темно-синий костюм, рубашка светлая, галстук. На крупном носу очки с золотой оправой. Живет на Брайтоне, где обитает русскоязычная братия из последних волн эмиграции.
Угостил кофеем, Толяну не понравилось, «бочковое» оно у них, что ли, — ни вкуса, ни запаха. За годы эмиграции Хаим пробовал себя на такси, в ремонте квартир, мыл посуду в ресторане, развозил пиццу, работал продавцом в лавочке при бензоколонке, а последние три года вахтером («консьерж» по-ихнему) в Глашкином доме. Пребывал нынче в холостом состоянии, поскольку с рижской женой развелся ещё до отъезда, а с американской разбежался недавно.
Оказывается, весь дом принадлежал Алексу. И жильцы из квартир, и хозяева офисов платили за аренду сумасшедшие деньги. Набиралось грязными миллионов двадцать в год. То-то обувь Тольке покупали на Пятой авеню, где, по словам Хаима, самые дорогие магазины в городе!
После того, как Толька замок поправил, пригласил его новый знакомец на ланч. Толян, по простоте душевной, со своей бутылкой пришел. Оказалось, в рабочее время ни-ни. Пришлось после смены Хаима к себе в гости приглашать. Выпили на двоих почти литр шведской водки. Закусочки Толян сам настрогал, Эстер помогла стол накрыть и умчалась на занятия. Пообщались в охотку, поговорили за жизнь, за баб, наших и американских. Толян на второй бутылке к Хаиму проникся и после очередного тоста доверительно сообщил, что они с ним, можно сказать, почти родня.
— По уличному я с детства — Толька-Жид, хотя кровей мы чисто русских. У нас своих евреев в районе не было, за исключением памятника в райцентре Карлу Марксу. А с вашим братом столкнулся я в армейской учебке. Не очень их там любили. Был у нас начальник штаба полка майор Циперштейн, ну, мужик говнистый. К солдатам придирался по любому случаю. Поговорка у него была: «Вы меня не знаете, вы меня ещё узнаете».
— Это не поговорка, — засмеялся Хаим, — это он подпоручика Дуба из Гашека цитировал.
— Не читал, — горестно вздохнул Толян. — Ребята про Швейка рассказывали, а книжки этой в полковой библиотеке не было. Так вот, этот майор цеплялся к ребятам постоянно. Хотели даже темную ему сделать, хорошо, старшина нам разъяснил. У майора жена, оказывается, сука была, кубанская казачка, та ещё ****ь. Кровь с него пила ведрами, скандалила ежедневно, с воплями и мордобоем. Да ещё и трахалась с кем попадя. Майор на дежурство заступит, а к ней уже хахаль очередной дорожку топчет. Какая же тут служба нормальная будет? Месяца через два, после того, как женка с фингалами после очередной разборки по городку побегала, его в Союз обратно и направили. Говорили, на Курилы, чтоб япошки боялись. Здесь, на улицах, ваших я тоже встречал и музей посетил истории еврейства. Люди как люди, окромя тех, кто с пейсами и в белых чулочках ходят. Попы, видать. Так попов всяких я и раньше не очень жаловал. Воспитывали нас соответственно — «Религия — опиум для народа».
Толян пожевал ломтик хлеба, запил водой из пластиковой бутылочки и продолжил:
— А ты мужик ничего. Так что в отношении евреев я свои сомнения беру обратно. Вашему брату, конечно, досталось горя. Нам с тобой, Хаим, делить нечего, разве что капусту квашеную, так здесь и капусты толковой нет. Давай по разгонной, а то Глашка с Алексом со своих партиев скоро вернутся. А дочка у меня строгая.
Стал Толька к Хаиму в дежурку захаживать. Чай, кофе пить, о случаях разных вспоминать. Кто как женился, подженивался, о политике здесь и в Союзе. О том, до какой остервенелости может дойти баба при отсутствии мужской ласки и, соответственно, наоборот. Эта тема, оказывается, была близка обоим мужикам. Как-то  раз притаранил Толян гармонь в дежурку. Сначала поиграл сам, начал для завода с частушки:
Ехал Ваня в Усть-Илим,
А попал в Ерусалим.
Вот какой рассеянный
Зять Доры Моисеевны!
А потом стали они с Хаимом песни русские петь, на два голоса, особенно душевно «Вечерний звон» получился. Хаим, правда, сказал, что это песня грузинская, была переведена в девятнадцатом веке на английский, а потом уже от англичан пришла к нам. Но все равно очень душевная. Засиделись до позднего вечера. Некоторые жильцы останавливались, слушали. А наутро Глашка стала отцу выговаривать. Дескать, не принято у них на рабочем месте песни петь. И дружка Толькиного оштрафовала на пятьдесят долларов. Толька, как узнал, хотел эти деньги из своих вернуть. Но Хаим отказался. В контракте, мол, не записано про песни, значит, правильно наказали.
Толька на дежурстве старался Хаима подкормить. Уж очень он худой был. Длинный, почти метр девяносто, а плечи неширокие, и в кости узок, нос здоровый, как клюв, волосы темные, жесткие, тронутые мазками седины. Глаза, правда, большие, темно-карие, очень выразительные, из-за которых, по словам Хаима, женщины просто сходили с ума. На Брайтоне он имел репутацию ходока и считался перспективным женихом. Поскольку успел выплатить кредит за двухкомнатную квартиру, имел почти новый «Форд» и работу со стопроцентной медицинской страховкой. К тому же восьмидесятисемилетняя тётя, проживающая по ту сторону Гудзона в Нью-Джерси, души в племяннике не чаяла, что обещало в перспективе почти миллион долларов.
Любовь к тёте обходилась Хаиму долларов в двести в год. На Пейсах и в День Независимости ездил он в Нью-Джерси с небольшими подарками: кошерным чёрным хлебом, баночкой рижских килек, пирожными от Левина, мацой от Розенфельда, набором французской косметики или новыми домашними тапочками. Тётка кормила Хаима обедом, затем отпускала прислугу, и рассматривали они семейные фотографии, в том числе и Хаимову, в грудном возрасте. Каждый раз тётка в вариациях рассказывала одну и ту же историю, как в сороковом году они бежали из Латвии с мужем Немой в Швецию от проклятых Советов, которые оказались не совсем проклятыми, потому что те евреи, что остались в Риге, были расстреляны немцами в августе следующего года. А маму Хаима вместе с родителями Советы за побег сестры выслали в Казахстан, тем самым вроде бы спасли от неминуемой смерти. Дед с бабкой, правда, умерли в сорок третьем от дистрофии и были похоронены в братской могиле в поселке Джаксы. Об отце Хаима тётя отзывалась не очень лестно, хотя его знала только по письмам сестры. Считала, что самым разумным поступком в его жизни была женитьба на Фире, матери Хаима. На все возражения племянника о том, что отец воевал, получил орден и пять медалей, тётка отвечала одним словом — «халоэмес», пустое. Чтоб Изя стоил, если бы не Фира? Она его выучила на юриста, вылечила от туберкулёза. Она даже умерла сразу за ним, чтобы на том свете Изе не было одиноко.
Своих детей тётка не нажила. Муж, сделав состояние на поставках консервов в армию, умер внезапно от лейкоза.
— За месяц сгорел, — скорбно повторяла она. — И осталась я при деньгах, но без интереса.
Теперь, при наличии племянника, появился и интерес. Тётка активно вникала в его жизнь, особенно личную. Безуспешно пыталась сосватать с одной перезрелой девицей, дочерью подруги. Просила обращаться за советом. К Новому году каждый раз дарила галстук и запонки. Но, когда пятнадцать лет тому назад Хаим решил остаться в Штатах, сказала:
— Мы пробивались сами. Вот тебе десять тысяч. Как ты ими распорядишься — это твое дело. Но больше денег я давать тебе не намерена. Пока, а там посмотрим. Завещание завтра же оформлю на тебя.
Репутацию ходока получил Хаим из-за луженой глотки своей последней сожительницы. Ну, застала она его один раз с барышней. В его же квартире, от которой он, по глупости, дал ключи. Так чего об этом вопить на весь Брайтон? Тем более, что официально они не расписывались. А у Лайзы, в прошлом Лизки Ройтман, было своё жильё, куда Хаим и захаживал два-три раза в неделю. Сначала чаще, а потом всё реже и реже. Тут-то Лизка и решила провести независимое расследование. Припёрлась без приглашения, хотя это здесь не принято. А у Хаима в этот момент происходила кульминация с одной бывшей киевлянкой, которую он выпасал вторую неделю. Только приступили к делу, а тут нате вам — «народный контроль».
— Жеребец, — кричала Лизка, — ему сил девать некуда! В Бронксе не осталось ни одной чёрнокожей официантки, которую бы он не трахал! С ним же ни одна порядочная ****ь в постель не ляжет, чтоб не попасть под статью за скотоложство!
Продолжая рассказ, Хаим меланхолично заметил, что в отношении официанток был явный перебор со стороны Лизки. Была у него всего одна, и то в первый год пребывания в Штатах. Но киевлянку это почему-то очень сильно задело. Хотя на её месте я больше бы обиделся на «****ь».
— До меня у Лизки было только официальных шесть мужей. Правда, за одного она дважды выходила замуж ещё в Союзе. Мы как с ней познакомились? Я в супермаркете закупки делал на неделю, а Лизка там на кассе сидела. Она смазливая такая, грудь пятый номер и стоячая. Задница, знаешь, бывают такие, что живут своей жизнью отдельно от тела. Так вот попка у неё, как у породистой лошадки, глазки блестящие, карие, губы полные, чувственные, в общем — «люби меня». Слово за слово, договорились на вечер. Я её с работы забрал, поужинали здесь же, на Брайтоне. Немного выпили, потанцевали, ну, как это бывает, лёгкие намеки, прикосновения, зарождающаяся симпатия. Выпили ещё «Советского шампанского», оно здесь в ходу, Лизка уже хорошо под кайфом и прямым текстом шурует: «Выеби меня, мол». Я, естественно, и повелся. У нас тут с этим делом не совсем хорошо. Американки с эмигрантами практически не общаются, второй сорт мы для них. А к проституткам идти — не то, чтобы денег жалко, механические они, как роботы, и секс только в презервативе. Трахается, а на часы поглядывает, не перебрал ли времени. А потом, ни поговорить душевно, ни просто полежать. Сделал дело и сваливай.
Проволынили мы с Лизкой около полугода. Всё было — и ссорились, и мирились. Даже к тётке моей на Рождество съездили. Я как раз машину новую взял. Машина тётке понравилась, а Лизка нет. Сказала, что у этой босячки в заднице пропеллер, навроде Карлсона. А души в ней не просматривается, одна иллюзия. И вообще, одесская еврейка — это не национальность, а характер, амплуа.
После визита к тётке я и сам стал к Лизке присматриваться. Пару раз поймал её на вранье. Конечно, не очень серьёзном, но все равно в душе осадок остался. А дальше — ещё лучше. Объявляет Лизка, что задержка у неё три недели. На следующий день покупает она тест.
Тут Толян перебил Хаима:
— А что такое тест? С чем его едят?
— Темный ты, тест — это бумажка, которую надо опустить в банку с мочой. Если беременная, то бумажка изменяет цвет.
— Ну, и что было дальше?
— А дальше пошла Лизка пописать и говорит, что тест положительный, значит беременная. И, естественно, надо нам быстро оформить брак. Мне уже её враньё порядком надоело. Показываю ей выписку, что пять лет тому назад доктор Коган произвёл мне операцию по перевязке семенных канатиков.
— Это что, ты кастрированный? — ужаснулся Толян.
— Да нет, просто при всем желании детей у меня не будет. А по мужскому делу всё в полном порядке. Да, и говорю Лизке, мол, если не верит, то можно через её лойера получить у врача подтверждение. Она прямо на жопу села, не ожидала такой подлянки от меня. Через пару дней пошли у неё месячные, и где та беременность? Но начались другие майсы: незачем ей оплачивать квартиру, когда можно жить у меня (часть своих денег она, дескать, будет давать в общий бюджет); что хорошо иметь семью, как у всех людей, а также норковую шубу и так далее. И это почти каждый день. Ну, и свою сексапильность расхваливает постоянно: «Хочу тебя, Хаим, все время. Только от мысли о тебе я на работе по пять раз за день кончаю». Вся в ролях! А как в постели, так чтоб её до оргазма довести, надо полтора часа трудиться до кровавого пота. А где силы взять на такой подвиг? Я уже и стимуляторы принимал, так только давление нажил, как у гипертоника.
— Эх, Хаим, Хаим, если бы ты знал, какой у меня рецептик есть! Такой, что ваш Шварценегер от зависти умрет. Самогонка на корешках и пантах. И название соответствующее — «Муромец». Жаль, что на таможне отобрали. Но ничего, мы и здесь приготовим. Только ты меня с нужными людьми сведи.
— Толян, мы эту тему сейчас не обсуждаем, да и все у меня в порядке. Я тебе о скандале рассказываю. Жаль вот, киевлянку ту потерял. С ней-то полный кайф был. Не захотела больше со мной общаться. «Ты, Хаим, — говорит, — в группе риска! А мне эти скандалы в Союзе надоели». И ушла. Сейчас живет с копом, который курирует Брайтон. Вроде бы довольна. И я, слава Богу, женской лаской не обделен. Но с кем и когда встретиться, решаю сам. Никакой инициативы со стороны.
К посиделкам у Хаима Толька относился с интересом. Не было языкового барьера, слушатель он был благодарный, а историй жизненных хватало у обоих. Вот только руки свои мастеровые Толяну приложить было некуда, о чем он однажды и высказал вахтеру.
— Ха, — ответил Хаим на Толькину жалобу. — Дочь миллионерша. Живешь как в раю. Зубы вставил, деньги еженедельно выделяют. Эстер яйца моет, а если попросишь, так ещё и даст. Нашел, о чем грустить.
Толька подумал, подумал и раскололся.
— Было у меня с Эстеркой, уже три раза. Я мужик-то небалованный. До армии раз попробовал, с полькой этой один вечер, да после дембеля к Таньке-Лошади захаживал. Была у нас в поселке одна давалка. А потом посватался к Глашкиной матери. Взял её в девицах. Она себе ничего такого не позволяла. На танцы придет (я в клубе тогда играл на гармошке), станет в угол и весь вечер на меня глазеет. Мне об этом наши парни сказали. Я, естественно, заинтересовался. Вижу, девка справная, чистёха. Полгода ходил провожал её домой, поцеловать разрешила только перед сватовством. Потом, когда Глашку родила, прихварывать начала по-женски. Тут уж не до сексов. За всю свою семейную жизнь однажды налево сходил с ревизоршей одной из райцентра. И то потому, что начальство попросило для службы.
Эстерка эта, когда вдругорядь ко мне в ванну залезла, да за мудя взяла, покраснела, по-испански что-то лопочет. Я её по жопке и погладил. А она как затрясется, ко мне прижалась, трусы мои моментально стянула, да в воде и насадилась. За одну секунду всё произошло. Зато потом, в комнате, я уже отвязался на полную катушку. Она раз десять кончила. И плакала, и смеялась, все норовила мой елдак от благодарности поцеловать, еле отбился. Я такой страстной за всю жизнь не встречал. А теперь вопрос: что дальше делать? рассказывать об этом Глашке или нет? а вдруг забеременеет девка? Ты, Хаим, жизнью ученый, вот и помоги советом.
— Тут, в Америке, всё деньгами меряется и интерес бабий тоже на них завязан. У тебя дочь богатая, значит и отступного можно слупить немереную сумму. Ты, конечно, миссис Глэдис расскажи, она же юрист, девицу твою за сексуальные домогательства привлечет. Закон ведь в обе стороны работает. Хотя, я думаю, это инициатива твоей дочери. Заплатила Эстер, чтоб та удовольствие отцу доставила. Такое бывает. На всякий случай ты домработницу пока не трогай и подарков ей не покупай. Не дай бог до процесса дело дойдет, а тут подарки; и продавцы подтвердят, что покупал, — там-то и тогда-то. Чтоб не искать проблем с беременностью, я тебя к Когану сосватаю. Он тебе за полторы тысячи сделает операцию такую, как и мне. Семь дней потерпишь, а там трахайся, сколько захочешь. Но, вообще, мне кажется, ты для Эстер экзотический продукт, вроде как апельсин для чукчи. И, кстати, уточни у дочери, по какому статусу здесь служанка живет. Если она по учебной визе, то и прав у неё почти никаких нет. Чуть начнет гоношиться — вылетит в Мексику в два счета.
Тольке такая рассудительность Хаима не понравилась. Виданное дело, хорошую девку в гадостях подозревать! Хотя Хаим здесь прошел школу выживания, всякого мог навидаться. Но всё равно девку жалко. А с Глашкой-Глэдис решил поговорить.
Разговор с дочерью вышел долгий и не такой, как ожидался. Вопрос об интимных отношениях Глафира отмела сразу.
— Вы, мол, отец, — взрослый человек и сами решаете, как Вам поступать. Неприятностей со стороны Эстер не будет. Она мне сама все рассказала. Ей тоже было очень хорошо, — дочка усмехнулась. — Наши мужики покрепче американских будут. Тут мясо, особенно курятина, гормонами напичкано, а это потенцию прилично садит. Меня, папа, волнует другое. Вы уже в гостях второй месяц, виза заканчивается через десять дней. Пора бы Вам принять решение.
— А что, — ответил Толян, — кончится виза, поеду домой к себе.
— Во-первых, здесь тоже Ваш дом. И если Вам тут комфортно, то завтра я попрошу Дэвида начать хлопотать о продлении срока пребывания. Во-вторых, мы можем снять Вам квартиру, где захотите, хоть в нашем доме. Алекс возражать не будет. Ежели Вы твердо настроились на отъезд, то я Вам назначу ренту — долларов триста в месяц. По тамошним ценам хватит и на сигареты, и на икру. Но есть одно «но» — Вы человек немолодой. Вдруг заболеете, а уровень медицины в Союзе очень низкий.
Толька за медиков отечественных очень обиделся. Вспомнил безотказного Сан Саныча, другого поселкового хирурга Балабанова, который в Афгане ногу потерял, а отстаивал у операционного стола по пять часов кряду.
— Да в вашей сраной Америке таких, как он, поискать надо. Если бы нам на больницу давали денег в год, сколько ваш Коган за месяц имеет, то неизвестно, чьё, здравоохранение было бы лучше.
— Папа, я с Вами спорить не буду. Это большая политика, бюджет, финансирование. Речь идет о том, что отсюда в Медёдовку не налетаешься. И даже уход организовать за Вами будет трудно. Ни телефона порядочного, ни факса. Нам с Алексом было бы спокойнее, чтоб Вы жили здесь. Это в Америке так принято, что дети отдельно, родители отдельно и могут десятки лет друг о друге ничего не знать. Мы все-таки с мужем русские люди. Думаю, что пока Вы не начнете свободно общаться и разбираться в географии города, лучше пожить у нас. Сами рассказывали, как Вы на северо-запад по ошибке забрели и еле ноги оттуда унесли; вкручивали неграм о своей любви к Мартину Лютеру Кингу, а им это все до фонаря.
А с Эстер я переговорю, увеличу ей плату и внесу в контракт личный уход за Вами. И ещё, папа, что за агрегат Вы делаете из нашей старой стиральной машины? Я в прошлом месяце распорядилась выбросить её, дала Эстер денег для утилизации. Вчера она мне эти деньги возвращает и рассказывает, что Вы упросили машину не выбрасывать. Если Вам хочется стирать своё белье отдельно, я закажу новую модель для Вас.
Толян чуть виновато вздохнул:
— Хочу аппарат сварганить, такой, как дома. Тут меня Хаим свел с одним чёрным, хозяином автомобильной свалки на Сто пятьдесят седьмой улице. Ты не поверишь, сколько там всякого добра! Даже магнитолы целые в машинах есть, а нержавейки завались — золотое дно. Наших бы ребят туда. Так я потихоньку насобирал деталек, кое-что там же посваривал. За неделю, думаю, закончу, не менее трех литров в час будет давать. А женьшень я у китайца в табачном магазине возьму, он и панты обещал достать. Ты мне, доченька, вот что — одолжи-ка денег на инструмент. Я тут один слесарный комплект присмотрел. Просят триста, но, уверен, отдадут за двести пятьдесят. Там две дрели с аккумулятором, отвертки механические со сменными насадками, ключи, лерка, метчик — всего семьдесят предметов. Всё никелированное, в трехэтажном чемоданчике размещено. Я денег подкоплю и тебе сразу отдам, ты не волнуйся.
— Папа, я завтра поручу Эстер пойти с Вами в магазин и купить набор, заодно пусть научит Вас кредитной карточкой пользоваться. А наличные с собой не носите более десяти долларов. Если наркоман пристанет или грабитель, не сопротивляйтесь, сразу отдайте деньги. Им все равно, русский Вы или немец, и пролетарской симпатии здесь тоже нет. А по городу вечером пешком не гуляйте. Только на такси. Остановили, показали визитную карточку и домой.
Но мы ушли от основного вопроса. Думаю, что пару дней Вам хватит для принятия решения.
И ещё, папаня. Может, Вы мне поясните? Вчера управляющий домом пожаловался, что у нас на три этажа воняет какой-то гадостью. Уже в воздушные шахты мастеров посылал, думал, может крыса какая-нибудь сдохла? Но там чисто. А запах основной идёт от нашей технической комнаты. Я давеча зашла, чуть не окочурилась!
— Гланька, это я бражку завел позавчера. А ты знаешь, она же должна выбродиться хорошо. Я туда и апельсинчики, и корки ананасовые положил. Продукция будет высший класс. А запах — это от кислого молока. Так чтоб у нас не пахло, я сегодня утром переходник герметичный сделал и в общую систему вентиляции врезался. Ты не беспокойся, ещё денек-другой и бражка будет готова.
— Ну, папа, Вы даете! Здесь же Америка! Самогон варить законом запрещено. Нас же за этот запах завтра по миру могут пустить. Не дай бог, начнут жильцы выставлять судебные иски. Я Вас прошу отсоединиться от общей системы. А лучше вывезите свою бурду на свалку.
— Глаша, до завтра пусть погуляет бражка, а из системы я сейчас же уйду, так что проблем не будет.
Деловитость Глашкина отцу понравилась. Смущало только одно — выбор ему предстояло сделать самому. В раньшей жизни все серьёзные вопросы решала Мария. Обнову там какую-нибудь купить или идти на свадьбу к Лёвочкиным, либо уклониться, поскольку хозяин был во хмелю буен и все торжества с его участием заканчивались обязательным мордобоем. На производстве все решал начальник РТС. Вот по мастеровщине, тут Толька мог дать фору любому, для него и первый секретарь райкома был не указчик.
Об отъезде домой он как-то не задумывался. Учил язык, смотрел телевизор, благо, программ было поболее ста, в том числе и две советских. Гулял по городу, ходил по знаменитой Уолл стрит, на статую Свободы поднимался и на Эмпайр Стейт Билдинг. Прокатился с Хаимом на прогулочном кораблике по заливу. Наведывался на Брайтон, в гости  к новому другу. Съездил на уикенд с дочкой и зятем к Ниагарскому водопаду. Отдыхал, как никогда.
Вести же с Родины приходили неутешительные. Как началось все с Чернобыля, так и катилось всё в пропасть, целая страна. Затонул «Адмирал Нахимов», землетрясение в Армении, заварушка в Вильнюсе, резня в Баку и Таджикистане. И каждый день бандитские разборки, похлеще, чем в Чикаго тридцатых годов. То кооперативщика убьют, то банкира, даже депутатов теперь стреляли. Возникла в русском языке масса английских слов — дилер, брокер, риэлтор —, без которых не обходилась ни одна телепрограмма. По стране болталась масса беженцев, афганцев, вьетнамцев и своих. Официально появилась безработица и первые советские миллионеры — коммунисты. В местной газете писали, что какой-то Тарасов членские взносы платит с миллиона рублей.
В братских соцстранах собирались вытуривать наши войска, а болтливый Генсек произносил пространные речи ни о чем. Видно было, что и сам себя не понимал. Как говорил Толькин сосед Карлов, подкрадывался полный ****ец!
Наоборот, Америка лопалась от достатка. Негры не работали годами, и государство их кормило, лечило, оплачивало жильё. В магазинах барахла и продуктов завались. На распродажах можно было одеться вполне прилично с ног до головы за тридцать долларов, а утреннее молоко к вечеру снижалось в цене вдвое. При такой дочери сомневаться в своём будущем Толяну не приходилось. Обозначились новые знакомые, как говорит Хаим, круг общения: Эстер, Питер с автосвалки, китаец Джон из табачной лавки, сантехник Болек — прямо интернационал какой-то. Но больше всего хотелось Толяну проехать Америку от океана к океану. Потому что к зрелому возрасту вдруг открыл он в себе детскую любознательность к окружавшему его новому миру. Опять же зубы вставили, как молодому, теперь и смеяться не стыдно. У Алекса дом во Флориде, это как наш Сочи. Глашка сказала, что Новый год там будем праздновать.
— Надо бы с Хаимом посоветоваться, он сам говорил, что Господь создал евреев для мудрых советов, а не только для того, чтобы они мучились.
Сказано — сделано. И на следующий день Толян, добросовестно отзанимавшись с плеером и отказавшись от утех с Эстер, спустился в дежурку к Хаиму. После небольшого вступления о роли личности в истории вопрос был поставлен ребром — ехать или не ехать?
Хаим задумался, отхлебнул из тяжелой фаянсовой кружки своей бурды под названием кофе и сказал:
— Вопрос «что делать?» возник не сегодня. Ты должен помнить, по школьной программе даже книгу с аналогичным названием изучали. Отвечу тебе одной майсой*. В Тель-Авиве построили ресторан в виде украинского куреня. Назвали «Тоска по Родине». Официанты в вышиванках и шароварах обращаются к посетителям: «Что прикажешь, жидовская морда?»
Толька хохме слегка посмеялся, но ничего не понял. При чем здесь Тель-Авив?
— Ключевое слово в анекдоте «Родина» и, соответственно, тоска по ней. Здесь этого нет и никогда не будет. Хотя на Брайтоне каждый второй магазин русский, а говор сплошь одесский. Но это, как говорит моя тётка, иллюзия. От слабости и неустроенности слепили мирок, в котором эти люди росли, женились, _____________________________
*Майса (идиш) — в дан. случае «история».
ловчили на работе, сидели и выходили. Тут даже праздники отмечают советские. В России любую неудачу можно было списать на власть, партию, в крайнем случае — на идиота начальника. В Америке это не проходит. Здесь каждый сам за себя и против всех.
Для того, чтобы я поступил в институт «вашей торговли», мой покойный папа дал взятку в две тысячи рублей. За место товароведа на базе потребсоюза он уплатил ещё две тысячи. Но потом у меня образовались такие связи — от железнодорожных касс и до театральных! Билеты приносили прямо на работу в конвертике. Мясо я брал в гастрономе №1 и не самое плохое — ошеек или отбивную на ребрышке. А за пару импортных костюмов, на которых я имел ещё и несколько копеек навара, сухую колбасу, угря, икру мне привозили на дом. На завтрак моя первая жена варила сливочные сосиски. Мне они и сейчас снятся, а такие кушали исключительно дети больших начальников. Но при всем таком благополучии я знал, что придет очередь, и меня посадят. Если повезет, то без конфискации имущества. И ещё мне не нравилось, что при любой бытовой конфликтной ситуации вне Риги (а мне пришлось поездить за товаром по всей стране) я получал в качестве неопровержимого аргумента свою национальную принадлежность. Инвалидность по пятой графе. И только поэтому, имея вызов от тётки, я предпринял всё, чтобы остаться в Америке. Здесь, если есть работа, ты человек вне зависимости от цвета кожи, разреза глаз или величины носа. Хотя и тут, конечно, говна хватает. В Израиль я не хочу, там жарко и все время воюют. А я еврей северный, привык к хвойным лесам и прохладному морю. Кроме того, мне говорили, в тель-авивском аэропорту имени еврейского дедушки Бен Гуриона  висит плакат «Не будьте умнее всех, вокруг тоже евреи». Мне такой КВН надоел в Риге хуже горькой редьки.
Теперь я живу в Америке, имею работу, страховку и отдых, заметьте, где хочу. В Союзе даже поехать в Болгарию для меня было проблемой. В райкоме партии старые пердуны из парткомиссии целый час пытали, в каком году родился Димитров (дату битвы на Шипке, слава Богу, я знал, потому что курил «Шипку»), а также требовали пофамильно назвать членов Политбюро ихней компартии. И это при том, что я и наших не каждого помнил, а только тех, кто на базе отоваривался.
За четырнадцать лет проживания тут я побывал на Гавайях, в Канаде, Мексике, Лас-Вегасе и во Флориде. И если дела у твоего зятя будут идти не хуже, чем сейчас, то в апреле мотнусь в Ригу на десять дней, а оттуда на корабле в Данию посмотреть, в каких условиях принц Гамлет жил.
Хаим долил себе кофе, глянул на мониторы и продолжил:
— Понимаешь, у тебя здесь всё — жильё, дочь, зять. Пойдут внуки, твоя кровь. Кто им сказки Пушкина прочтёт, «Мойдодыр» или «Буратино»? Кто научит русскому языку? Эстер или другая местная нянька? Так что у тебя и выбора особого нет. Алекс через свою контору продаст твой дом в Мухосранске. У вас теперь это разрешено. Наймёт людей, чтоб ухаживали за могилами. Если надоест жить у дочери, квартиру недорогую найдём на Брайтоне. Там, ты видел, на набережной полно мужиков твоего возраста в карты, домино играют. По рюмочке пропустить с ними опять же можно. В синагогу съездим на праздник Торы, ты, наверное, никогда не был. Оставайся . . .
Синагога Тольку прельщала мало. Он-то и в свою православную церковь в Нью-Йорке зашёл раз для интереса. Гулял по Манхэттену и на девяносто седьмой улице увидел маленькую церковь с куполами-луковками. Смотрелась она беззащитно-трогательно в окружении небоскрёбов, как заблудившийся ребёнок в толпе взрослых. И подворья, обычного для России, не было. Прямо с тротуара ступеньки вели к маленькой паперти. Чернокожий батюшка, настоятель собора Св. Николая, службу вёл по-русски, выразительно окая. Поинтересовался. Оказывается, отец Владимир шесть лет прослужил в Иркутской епархии. Обожает пельмени, бруснику и мочёные грузди. Толька на заметку взял, надо будет угостить батюшку «Муромцем», как сделает аппарат. Свой же, хоть и чёрненький!
Всё остальное, что высказал Хаим, было правильным и укладывалось в логическую цепочку, как новый поршень в гильзу мотора.
Утром, посмотрев очередной выпуск новостей из Союза, где показали Киев с марширующими у памятника Ленину малолетками под жовто-блакитными флагами, репортаж из Свердловска (там в газовом облаке взорвались два пассажирских поезда), Толька решил: остаюсь! О чем вечером и сказал дочери и зятю.
— Но с одним условием: мне нужны внуки — девочка и мальчик. А дальше, как пойдёт.
Дочка хитро переглянулась с мужем.
— Будут Вам внуки. Предположительно мальчик, месяца через четыре. Я вчера была на обследовании, пол вроде бы определили на сто процентов.
На следующий день Толька подписал бумаги — прошение о праве на жительство и работу в США. Основной причиной указал воссоединение с семьей дочери. В графе «политические и экономические мотивы» сделал прочерк, хотя Дэвид советовал упирать больше на эти пункты. Но врать Толька не хотел.
Днём доделал аппарат, брага была готова ещё с вечера. Дегустацию начал в бытовке (так он называл техническую комнату), а продолжил на крыше. Погрузив в пластиковый пакет хлеб, луковицу и банку маринованных огурцов, с бутылкой самогонки и гармошкой он выбрался на плоскую крышу с зимним садом. Устроился на деревянном топчане под веерной пальмой. Совсем рядом на алюминиевом флагштоке хлопал выцветший звёздно-полосатый флаг, а над ним, цепляясь за высотные дома, плыло мохнатое облако. Слоистые клочки  свивались в странно знакомую фигуру женщины из его детских снов. Глядя с верхотуры на ночной город, Толька улыбался доброй пьяненькой улыбкой, представляя, как они с внуком поедут в лес, напекут на костре картошки. А если повезёт, сварят уху из наловленной на зорьке рыбы. От прилива чувств даже слеза из глаза потекла. Он расстегнул гармошку, встал и во весь голос объявил:
— Музыка Дегейтера, слова Эжена Потье, исполняет Анатолий Блинов.
И в ночном Манхэттенском воздухе над бесконечным Большим Яблоком дико и страстно полетела в никуда забытая мелодия с красивыми до нереальности словами: «Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и ни герой! Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой …»


 
Масть

— Если бы я был царём, то жил бы чуть-чуть лучше, чем царь.
— Почему?
— Немножко бы шил на дому.
(Из еврейского анекдота)

Из всех времен года больше всего ему не нравилось утро понедельника. И именно на понедельник семнадцатого января тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года Сергею Семёновичу Яшнику, Серёге, Рыжему, с дворовой кличкой Масть (это как кому нравилось его называть), было назначено долгожданное интервью в американском посольстве.
Чертыхаясь и слегка пошатываясь от вчерашнего перегруза (вторая бутылка коньяку была явно лишней), Сергей добрел до ванной, включил горячую воду и медленно залез под душ. Распарив тело тугими струями, резко врубил обжигающе-леденящий поток. И так несколько раз, до завывания, пронзительной дрожи и лязга зубов, пока из каждой раскрывшейся поры  на смуглой, неожиданно-смуглой для рыжих волос, коже не вымылись следы вчерашней любовно-алкогольной интоксикации. Уж за чем, за чем, а за здоровьем он следил.
Маленькие злые пульсы в висках, которые так верно описали Ильф с Петровым, стали беспокоить Рыжего после перенесенной автомобильной аварии в двадцать семь лет. Тогда впилился в него «Жигуль» районного прокурора. Спешил, видно, сатрап по своим живодёрским делам и на светофоре притормозившую Серёгину машину поддал сзади на хорошей скорости. Разбираться понаехало ментов — гаишных и других. Серёгу на освидетельствование сразу поволокли, попутно на психику давили. Хорошо, что ни запаха, ни алкоголя в крови не обнаружили.
Прокурор был полностью не прав. Но нервы помотали тогда Яшнику прилично. Однако, через друзей в обкоме заставил всё-таки служивого выплатить деньги на ремонт.
Последствия травмы проявились не сразу. Сначала на перемену погоды. Дальше чаще, особенно после загульных ночей с перебором выпивки.
В двенадцать лет попалась Серёге веселая книга «Золотой телёнок». Прочитав её несколько раз подряд, он бесповоротно влюбился в Бендера — лёгкого, остроумного афериста с «хрустальной мечтой» о Рио-Де-Жанейро и белых штанах. Пылкая восторженность с постоянным цитированием афоризмов в любой компании продолжалась лет эдак до восемнадцати. Потом образ Остапа потускнел, появились другие книжки. Как там у Светлова: «Новые песни придумала жизнь».
Как-то, увидев у приятельницы знакомую книгу (дело было уже в перестройку), Сергей подумал об Остапе с лёгким презрением, как о мелком рэкетире с аналитическим уклоном. Зато личность Корейко вызывала теперь явную симпатию своими творческими и деловыми качествами. Несколько рецептов из его практики Рыжий применил, как говорится, не отходя от кассы. В прошлом году удалось, проявив недюжинную изобретательность, «потерять» на просторах Родины два контейнера из Швеции, шедших с гуманитарной помощью в Афганистан. Лекарства были определены в «свои» аптеки. Носильные вещи после сортировки были снабжены фирменными лейблами и упаковкой. А затем пропущены через универмаг «Украина» и вещевой рынок на Центральном стадионе. Следующим шагом стала организация брачного агентства. Сняв крошечный офис в одном из общежитий Киевгорстроя, Серёга добыл три американские газеты с матримониальными объявлениями. С доверчивых простушек взимались деньги за информацию, за пересылку почты в США и так по мелочи. Попутно «кобылятник» Гена Шапиро фотографировал, ну, очень художественно, претенденток, конечно, отстёгивая свой процент Рыжему. Естественно, никто фотографии страшилок никуда не отправлял. Но три-четыре письма для хохмы все же ушли в Аризону и Мичиган. Каково же было удивление зиц-председателя агентства Бори Рыскина, когда из Штатов пришли очень серьёзные ответы от американских претендентов. А ещё через месяц пришлось ввести  услугу по организации комфортных бытовых условий для женихов, приехавших в нашу дикую страну. За семь месяцев деятельности вышло чистоганом десять тысяч рублей личной прибыли. А три счастливых брака — это уже расценивалось как непредусмотренная, но приятная случайность, правда, обеспечившая в дальнейшем серьёзный имидж агентству.
Но деньги, и немалые, которые принесли эти операции, обесценивались слишком быстро. Скупать же валюту в больших количествах было стрёмно. Комитет Глубокого Бурения работал ещё качественно, и статью валютную, подрасстрельную, никто не отменял.
После нескольких аналогичных удачных махинаций, лёжа на Массандровском пляже и предаваясь праздным размышлениям, Сергей подумал, что «великим комбинатором» бывшие одесситы назвали совершенно не того человека. Видимо, был социальный заказ, и акценты авторам пришлось сместить в сторону турецко-подданного, который, как и наше родное государство, знал более ста способов безболезненного отнятия денег у граждан.
Окончательно проснувшись, он прекратил водную пытку и перешел к более приятным манипуляциям. Хорошая бритва «Жиллет» появилась у него аж в семидесятом году, когда даже у местной фарцы такого чуда не было. В «Берёзке» считалось за счастье купить лезвия «Матадор» или «Шик».
Кроме того, Серёга очень ценил возможность поговорить утром с умным человеком, глядя в зеркало, подмигнуть лукаво-ободряюще, пожелав себе, любимому, удачного дня. А завершалось священнодействие лёгким массажем с французским парфюмом.
 В отношениях с парфюмерами Сергей являл образец постоянности. Когда-то, во времена оны, изящная мадам Пенетро, которую Рыжий подбросил к гостинице, подарила ему набор мужской косметики от Диора. Мимолётная связь с француженкой могла обойтись Рыжему очень дорого. Но, видно, какой-то бог хранил его. И кроме лёгкого знакомства с венерологом ничем серьёзным адъюльтер не обернулся. А привычка к горьковато-сладкому запаху кожи и табака осталась. Поэтому более десяти лет Серёга поддерживал материально только компанию «Кристиан Диор».
Мужик должен иметь для куражу хорошую обувь, свежую рубашку и приятный запах. Это, по Серёгиным понятиям, определялось одним словом — масть. Данное словечко, полюбившееся ему, завязло в зубах у дворовых пацанов, а затем перешло в кличку, которая перекочевала с ним и во взрослую жизнь, — Серёга-Масть.
К тридцати годам к аксессуарам прибавилась ещё одна деталь — фирменные часы. Не «Сейко» или «Ситезен» — дешевыми японцами никого не удивишь. А хорошие швейцарские — «Патек», «Роллекс», на худой конец «Тиссо».
Всё это имелось дома, в Киеве. Но и с собой, в Москву, Сергей привёз в чемодане ворох новых лярошевских сорочек, две пары приличной обуви, часы в золотом корпусе и классный галстук от того же Диора.
Но сегодня было главным не это. Сакраментальный вопрос «быть или не быть?» трансформировался в не менее сложную проблему — «в чём быть?». Одеться скромно, подчеркнув свою бедность и непритязательность? Или явиться в посольство эдаким «кроликом» — символом журнала «Плейбой»? Иди знай, какая психология у этих американцев.
Бедным надо помогать — это аксиома. Но бедность, как болезнь, заразительна. Следовательно, кому нужна чужая головная боль?
Фирменный прикид может быть воспринят как симптом удачливого человека. Зачем же тогда в анкете он писал о невозможности реализации личности в коммунистическом обществе, о гонениях в связи с еврейской национальностью? И откуда у затруханного «инвалида пятой графы» туфли «Балли», твидовый пиджак, купленный отнюдь не в «Тати», и бумажник «Петек»?
— Вейзмир! — как сказала бы его покойница мама. — Нашёл себе проблему. Главное, чтоб было чем прикрыть тухес*. А светлая еврейская голова в украшениях не нуждается!
В семье говорили на идиш. Особенно, когда хотели что-то скрыть от соседей или Серёги. Жильцов коммуналки поначалу это раздражало. Но со временем даже горький пьяница Паша Валуев, не просыхавший всю трудовую неделю (поскольку был сантехником высочайшей квалификации), спокойно употреблял, наряду с производственным матом, ходовые еврейские словечки. Свою жену-дворничиху, худенькую татарку Фатиму, он называл не иначе, как «фартеле оф», что дословно означало «четверть курицы». А слова «поц» и «поцанутые» не выкисало из его рта, особенно, когда речь шла о политике партии и правительства.
— За мишигене копф** нема ногам покоя! — именно такой комментарий родился у него, когда молодежь прямо со съезда комсомола ринулась возводить Байкало-Амурскую магистраль.
Паша тогда как в воду глядел. Кому она нужна сегодня, эта магистраль? А деньги туда вбуханы были такие, что хватило бы на строительство коммунизма в средней европейской стране, хотя там уже вроде всё давно построено.
Земля обетованная для рода Яшников находилась почти в центре Киева, по улице Рейтерской, — маленький зеленый дворик, заросший диким виноградом, с двумя шелковицами — чёрной и белой, вишней и громадным абрикосом-колёровкой. В старинном особнячке, когда-то принадлежавшем купцу второй гильдии Худякову, по воле революционных масс поселилось в двадцатые годы шесть семей. Состав жильцов сменился не один раз, в соответствии с тем, как менялась линия партии. Из числа обитателей сгинул в тридцатые годы инженер Лосев — по шахтинскому делу. В тридцать седьмом забрали двух военных и экономиста Трудова. Во время войны навсегда исчезла семья Штольцев. Кое-кто, как, например, соседи Портянко, в немецкую оккупацию прихватили себе вторую комнату, стянув туда брошенные вещи от Фимкиных, Поповых и Трауженицев. Правда, надо отдать должное, когда в сорок четвёртом начали потихоньку возвращаться бывшие жильцы, старик Портянко безоговорочно вернул пианино Трауженицам, настольную лампу с абажуром — Поповым, дубовый сервант — Фимкиным. А фарфоровый китайский сервиз Серёжиных деда с бабкой, от которого к тому времени сохранилась единственная тарелка для десерта, так и накрылся одним местом. Поскольку считалось, что перед тем, как драпануть из Киева, Пейсах Яшник подарил семье Портянко всю посуду, которую не смогли вывезти с собой в эвакуацию. Экспроприированная вторая комната так и осталась
______________________________
*тухес (идиш)— задница.
**мишигене копф(идиш) — дурная голова.
у последующих поколений Портянко, где они размножались с быстротой китайцев или кроликов.
Папа Рыжего, Семён Петрович Яшник, крутился по коммерческой части. Сначала при маленьких артелях, потом экспедитором на овощной базе, затем достиг небывалых карьерных высот, став коммерческим директором завода лакокраски. Материальное состояние семьи в этот период поднялось до уровня «рога изобилия». На столе за завтраком появилась докторская колбаса, сливочное масло без ограничения. Мясо ели почти каждый день. А за отцом по утрам заезжал заводской «Москвич».
Но звёздный час потому и называется часом, что после него в остальное время происходит звездопад. Светило коммерческого директора закатилось через полтора года, когда вся заводская верхушка попала под следствие. Обвинения были серьёзные — на заводе обнаружили неучтённой продукции на восемнадцать тысяч рублей. Неучтёнка нужна была для того, чтобы подмазать поставщиков, для безвозмездной покраски здания райисполкома и райкома, для осуществления обязательной шефской помощи школе и детскому садику. Ну, и, конечно, для поддержки «штанов» руководства.
По сегодняшним временам вопрос был настолько пустяковым, что Сергей закрыл бы его за полдня. Но тогда…
На одном из допросов отца хватил инсульт, от которого он уже не оправился. Пробыв ещё около недели в тюремном лазарете, тихо угас, позволив начальству перевалить всю ответственность на покойного. Прямо как на заказ умер.
С описанного небогатого имущества через три месяца сняли арест. И остался, в свои неполные пятнадцать лет, Сергей с мамой Ритой в коммуналке. Хотя к концу той пятилетки отцу на заводе обещали отдельную квартиру. Завод строил дом на Сырце. В один из воскресных дней семья даже ездила смотреть на вырытый котлован. Но вместо обещанного жилья отцу досталось четыре квадратных метра земли на втором еврейском кладбище.
Коммунальный мир был и плох, и хорош. Плохим он бывал по утрам, когда к единственному толчку, на стенах которого висела масса унитазных сидушек на маркированных гвоздях, выстраивалась очередь из пяти квартир. А молодое поколение Портянок ещё и с ночными горшками, полными разнообразной продукции. Особенно плохим мир становился, когда на Серёгу, объевшегося абрикосами или другим подножным кормом, нападал понос. И очередь приходилось занимать по несколько раз. Хорошее же наступало в те дни, когда Портянко готовили холодец, а кости с не разобранным до конца мясом доставались детворе; когда бабушка Фимкина варила варенье из вишен, а пенку, восхитительную пенку из блюдца, слизывали по очереди Яша Фимкин, Серёжа, Андрей Траужениц или другой детский народ, вовремя очутившийся дома. На этом хорошее вроде бы кончалось.
Но именно Паша Валуев, матерщинник Паша, зашёл через неделю после смерти отца и сказал:
— Шо трапылось, то трапылось. Не пропадём, Марковна. Главное, шоб войны не було.
И оставил на столе шестьдесят рублей, трёшками и пятерками. А ещё через день отыскал во дворе Серёгу и сказал:
— Пойдём…
И повёл Рыжего к своему корешу, полугреку полуосетину Сократу Хурумову, в палатку по приёму стеклотары. Вот там-то и получил молодой Яшник первые уроки бизнеса.
— Причёсочка твоя с проборчиком, выбритым под Лимонадного Джо, и джинсы модные венгерские остаются дома, — изрекал Сократ. — Одет ты должен быть скромно. С бедного и лишнюю копейку сдачи попросить грешно. Всегда улыбайся. Даже когда обсчитываешь клиента, смотри ему в глаза. При конфликте не спорь, сразу извинись, мол, ошибился в арифметике. Потом потерянное вернёшь. Расчёт с народом сопровождай прибаутками, обязательно с цифрами. Это вконец запутает и работягу, и интеллигента, а уж стариков — подавно.
— «Десять и десять — рубль десять», «сорок и сорок — рубль сорок», «шестью шесть — три и шесть».
Клиент дуреет, не может понять, относится всё сказанное к количеству бутылок, к рублям или копейкам.
Прилавок должен быть щелястым. Сосчитанную, при участии клиента, мелочь бросай на прилавок с таким умыслом, чтоб гривенник-другой мог завалиться в щель. Работай так, будто клиент — твой брат, сват, лучший друг. Узнай имя, поспрошай о жизни. Но при этом клиента всегда должна подпирать сзади нетерпеливая очередь. Даже если кто-то усомнится в правильности суммы, его оттолкнут, не дадут опомниться жаждущие из толпы. Цени свой народ и свою страну! В Америке ты бы, наверняка, пропал. Они ж такие богатые, что бутылки просто выбрасывают.
О чём тут говорить — Сократ есть Сократ, мудрец!
На первую получку Серёга купил матери подольскую швейную машинку. И Рита Марковна, добывавшая хлеб насущный нелегальным шитьём на фимкинском дореволюционном «Зингере», прослезилась от благодарности своему сыну. Паше Валуеву Рыжий поставил бутылку портвейна «Три семёрки».
Эх, мама, мама! С каким бы удовольствием вывез я тебя сейчас в Сочи, в хороший санаторий! Или отправил в Кисловодск на воды, где единственный раз в жизни вы отдыхали с отцом. Тогда не смог, а теперь уже некого…
Зашипел, засвистел соловьём-разбойником чайник на газовой конфорке. Ну, да, время бежит, надо завтракать, а что же одеть — так и не решил.
Добрый кусок югославской баночной ветчины был заеден свежим рогаликом и запит московским растворимым кофе. Говорят, в Америке растворимый кофе пьют только безработные. Быстро залил, выпил и побежал искать работу. Врут, наверное. Но здесь и московский кофе — дефицит.
Он ещё раз вернулся к проблеме одежды. Содержание есть, а форма? Да что тут мудрить — оденусь демократично. Джинсы Вранглер, не новые, слегка поношенные, свитер эстонский, крупной вязки. Так, часы возьмём «командирские». На ноги — утеплённые чешские ботиночки. Не бог весть какие престижные, но и не наши говнодавы. Куртец канадский неброский, с плащёвым верхом, но меховой подстежкой.
Экипировавшись соответственно, Серёга оставил неприбранный стол. Квартира съёмная, гостей никаких не будет.
Неожиданно вспомнилось классное начало вчерашнего вечера в кафе «Тифлис». Володя Мерабишвили, земляк по отсидке, держал уже второй год эту точку. Начали с чачи под горячие хачапури и сациви с баклажанами. Потом коньячок «Греми» закусывали хинкали. Под абхазури перешли на «Саперави», не бутылочное, а из старого бурдюка. Шашлык из козлёнка, замоченный на два часа в белом вине и дошедший до кондиции на углях из персика, вместить уже было просто некуда. Но утрамбовали и это. Трапезу заканчивали кофе, приготовленным на песке, и полировались коньяком. В процессе ужина сняли тут же, в кафе, двух приличных девчонок, одна из которых, консерваторка, оказалась весьма на высоте. Володя меланхолично заметил, глядя на Серёгин художественный съем:
— Хорошему коту и в январе март!
Олеся нанимала квартирку на Пресне. Пока туда добрались да разыграли в четыре руки в постели «Поэму экстаза», почти как у Скрябина, прошло немало времени. Короче, домой попал он к четырём часам утра.
*  *  *
Сразу напротив подъезда, на маленьком асфальтированном пятачке, зазывно высвёркивала фарами белая Серёжина «тройка». Любил он машину. Холил не менее тщательно, чем себя, потому что последние семь лет машина, опять же, относилась к жизнеутверждающим компонентам, как туфли, часы и рубашка.
— Без тебя, — подумал он с сожалением, — придётся поскучать. Поедем скромненько на общественном транспорте — парковаться надо у посольства, а там глаз и наших, и чужих более чем достаточно.
— Скромность и ещё раз скромность, — вспомнил Сергей Сократа, подходя к троллейбусной остановке.
Первый раз домой к Сократу попал Рыжий по несчастью. Сократ в конце рабочего дня, когда в палатке уже было не протолкнуться от деревянных ящиков, наполненных бутылками, попросил пацана собрать и занести импортную посуду, которую по ГОСТам принимать не разрешали — нестандартная.
Наивные граждане, приволокшие сюда тару из-под венгерского, немецкого, словацкого вина, финского ликёра, итальянского вермута, увидев табличку «Импорт не принимается», обычно оставляли поклажу перед палаткой. Ну, кто же будет нести даром всё обратно домой или до ближайшей помойки? К концу работы набиралось таких бутылок до ста.
Серёга, перетаскивая рассортированные импортные бутылки, спотыкнулся на порожке, ящик, естественно, выскользнул из рук и врубился в шаткую стенку, приготовленную под погрузку. Штабель, почти трёхметровой высоты, рушился со страшным звоном разбиваемого стекла. Один из ящиков, как раз углом, упал на Сократа, который, сидя на табуретке, пересчитывал дневную выручку. Кончилось всё тем, что хозяину пришлось в больнице наложить семь швов на голову. Из приёмного покоя Серёга, поймав частника, доставил Сократа на Борщаговку. Дом Хурумова был расположен среди таких же частных строений и по виду не отличался от остальных. Даже штакетник на заборе был целым через раз. Во дворе, как и у соседей, бегал здоровущий пёс.
— Кавказец, — сказал Сократ, — привезен из Садона.
Здоровый пёс бросился к хозяину и чуть не свалил его, встав на задние лапы. Несколько раз бросив раздраженно: «Фу, фу», — Сократ провел Сергея в дом.
Вот тут Сергей чуть не упал от удивления. Комната была увешана старыми, но тем не менее красивыми коврами. Даже простенки между окон были украшены экзотическими ковриками.
— Текинские, — с гордостью подтвердил хозяин. Парочка иранских, один афганский, один индийский.
На коврах висели сабли, кинжалы — прямые, изогнутые, с инкрустированным эфесом, с насечкой, финифтью.
— Гурда, — похвалился Сократ, вытягивая из ножен шашку.
— А это Кубачи, это Златоуст фёдоровской работы. Вон та скромная — Дамаск, начало девятнадцатого века.
Свинцово-серебристый клинок напоминал змею в стремительном броске, и структура металла была соответствующая — вся в кольцах-разводах.
Во второй комнате лежали на специальных стеллажиках ордена — царские, наши и разные иностранные!
— Вот, добыл на прошлой неделе рыцарский крест с мечами, дубовыми листьями и бриллиантами — почти высшая награда третьего рейха. Теперь обещали из Праги привезти орден «Андрея Первозванного». Дорого, правда, просят, «Волгу» можно купить.
— Дядя Сократ, а зачем всё это Вам?
— Понимаешь, Серёга, человек жив не хлебом единым. Детей у меня нет. Поэтому вся моя любовь замкнулась на старине. Оружие, ты знаешь, для нас, кавказцев, — это больше, чем хлеб, женщина или кров. Здесь, в коллекции, и мои дети, и моя семья, и моя жизнь. А помру, коллекцию по завещанию отправлю в Эрмитаж. В прошлом году приглашал специалистов оттуда, составили каталог. Всё в мире преходяще, а след для потомков хочется оставить и после смерти. Но не так, как Герострат. Представляешь, приедешь в Ленинград с сыном, пойдёте в Эрмитаж, а там зал с экспозицией холодного оружия и табличка «Из коллекции Хурумова». Значит, жив Сократ. А?.. А что нет у меня разносолов на столе и вместо «Волги» «Запорожец», так это не главное… Вот что, Серёга, я денёк дома побуду, голова что-то кружится. Ты импорт рассортируй, бутылки из-под виски, ликёра и джина отдашь бармену Мише, цену он знает. Остальные по 4 копейки заберёт татарин.
— А зачем ему этот хлам?
— Запомни, пацан, в мире нет бесполезных предметов. Важно только определиться во времени — когда и кому будет это нужно. Равиль вставляет декоративные свечи, желательно разного цвета в бутылки. Зажигает, воск стекает по стенкам, и в итоге получается декоративный подсвечник, по стоимости полтора — два рубля. Затрат на двадцать копеек. Чистый доход, да чего мы будем считать деньги в чужом кармане? Это самое бесперспективное занятие. Шуруй домой и завтра, как штык, к восьми утра. Подсобником возьмёшь кого-нибудь из друзей. Заплатишь за день три рубля из своих. Оборотные деньги возьмешь в сейфе. Туда положишь записку, сколько взял. Дневная выручка полностью тебе.
— Но, дядя Сократ…
— Не возражай. За один день у меня не убудет. А послезавтра, я думаю, уже буду в строю. Мы, греки, народ двужильный. Не даром почти триста лет кормили себя и турок.
Утренний час пик уже миновал, и троллейбус наполовину был наполнен старушками, кочующими по городу в поисках манны небесной. Там курицу — «синюю птицу» — прикупят, тут выхватят колбаски варёно-бумажной, там разживутся бананами для внучков. Глядишь, и день старческий, длинный и неуютный, проходит с пользой для семьи.
Н-да… Старики — движущая сила нашего общества! В очереди поотираются, сформируют общественное мнение, пожалуются на детей. Похвалятся, ими же. Обменяются новостями, а кое-кто и «военными трофеями», отбитыми у вражины-продавца. А если эту гадину ещё уличить в недовесе да жалобу начальству подать, то день и вовсе праздничным выйдет.
Такими рассуждениями отвлекал себя Сергей, отгораживался от волнений.
А ведь трухаешь, как ни верти. Жизнь такой крутой изгиб принимает, что можно и в поворот не вписаться. Будешь лежать в кювете до горы дрыком.
Был Серёжа начитан более чем надобно. Случилось так, что в первые свои каникулы, за пять дней до школы, поломал он обе ноги. Загипсовали его основательно от пяток до задницы. Пролежал он почти два месяца. Телевизор тогда только у Трауженицев был. А книг и дома хватало, и у соседей попросить можно было. Вот и выздоравливал он вместе с Толстым, тем и другим, с Куприным, Бианки, Майн Ридом, Жюль Верном, Свифтом. Тогда же прочитал любимую и по сей день твеновскую «Приключения Тома Сойера». Помогло это ему в жизни или нет? Наверное, всё-таки помогло. И с людьми общаться легче, и память прилично развило. Мог часами Пушкина наизусть читать. Слух у Серёги был хороший, ритм он чувствовал великолепно. И хотя играть ни на чём так и не научился, но песню поддержать мог в любой компании. И иностранный язык давался ему очень легко. Схватывал, как попугай, звуки чужой речи. По-грузински бегло болтал — Володина школа. Свободно мог объясниться и по-польски. Благо, в детстве во дворе бегали трое Красынских, наших поляков, чей папа воевал в «Войске Польском». А в праздничные дни носил вместе с советскими медалями «Виртути Милитари». Ну, да: «Еще полска не сгинела, доки мы жиемо!»
Опа! Какой сюрприз! Барышня русая, в дублёночке, зашла в троллейбус, а свободное место только рядом со мной. Оглянулась, талончик пробила и ко мне. А запах какой! Нежный цветочный, слегка приглушенный, явно духи, а не туалетная вода. Сапожки на шпильке — Италия, колготы чёрные тонюсенькие со швом, опять в моду входят. А пахнет барышня, как пахнет! Париж, да и только. Сейчас мы её на вечер попробуем приболтать. Не должны такие девушки в общественном транспорте ездить. Это противу природы.
Крым пролетает. Болгария? Возможно, но не факт. Нет, зайдём с другой стороны. Модель? Нет, интеллект в глазах присутствует. Интурист? Вроде, этот уровень, но не то. Вот! Конгресс флористов — это тема для завязки.
— Девушка, Вам нравятся бонсаи и хокку?
Ага, глазки раскрылись, ресничками хлоп-хлоп.
— Нет, я предпочитаю танки, а бонсаи пробую выращивать сама.
Ну, ничего себе, попал в тему.
— Мы могли бы вечером встретиться на выставке цветов в Манеже? Меня волнуют нюансы осенних композиций в икебане. Помните:
Последние листья роняет утун
У подножья горы Дорихар.
Под ветром в ночи совсем обнажился сад.
— Боже! Какую чушь я несу, но слушает заинтересованно.
— Позвольте представиться. Сергей Семёнович, доцент, флорист.
Ебист ты, а не доцент. Давай, добывай скорее телефон. До посольства две остановки осталось.
— Марина. Дизайнер по интерьеру. Хобби — ландшафтные композиции. Замужем полгода. И Вы, мой дорогой доцент, пролетаете с Манежем, как фанера над Вашим любимым Парижем! Думаете, я не заметила, как Вы вынюхивали меня. Это «Мадам Вандербильд», если Вас интересует, подарок моего мужа. Чао, я выхожу.
Эх, жизнь ****ская! Будь немного больше времени, мы бы ещё посмотрели, кто из нас подизайнистее. Такие бы композиции в постели оформили — камасутра букварем покажется.
— Арриведерчи, рожденная из моря! Телефон?
— Увы…..
*  *  *
Глаза чиновника под тяжелыми смуглыми веками излучали яркую, с трудом скрываемую любовь к человечеству. И улыбка на оливково-смуглом лице была такой благожелательной, что сразу на ум пришла пословица о бесплатном сыре.
Ишь, сволочь, лыбится, эндорфинов у него в избытке! Ну, да — счастливое детство, сбалансированное питание. Зубы вон какие белые, один в один. Это мне, чтоб возместить нехватку счастья, подушечки по восемнадцать копеек за килограмм жрать приходилось. Рыжевья полный рот, а до сорока ещё ого-го.
Вход в посольство охранялся двумя ментами, а рядом толокся неприметный, в темном кургузом пальтишке штатский, видимо, из Комитета. Толпа перед посольством сплошь из «еврейцев-красноармейцев». Колоритнее не придумаешь, все в ондатровых шапках и мохеровых шарфах. Ну, толпа нам не помеха, это мы запросто — там толкнем, там подвинем. Вон с одного шапка свалилась, а под шапкой на лысине кипа. На чем только держится? Может, приклеена?
А народ-то не очень дружный, аморфный. В Киеве бы фиг протолкнулся без оторванного рукава или пуговиц. Внезапно на ум пришла старая песенка из репертуара Сократа:
Шторм на море,
Ветер свищет.
Мачта гнётся и скрипит.
Два еврея тянут шкоты,
Как один антисемит!
Менты паспорт изучали долго, тщательно сравнивая фотографию с оригиналом, разве что на зуб не пробовали. На секунду подошел штатский, мазнул взглядом по приглашению и паспорту и кивком приказал пропустить. Дальше-то полегче стало. Морпехи — американские церберы при входе и в вестибюле — вообще ноль внимания. Клерк за стеклянной перегородкой, как в сберкассе, забрал документы и велел подождать на диванчике. Минут через десять вышел из центральной двери и призывно махнул рукой.
— Господин Яшник, — оливковый перебирал на столе какие-то бумажки. — Присядьте вот здесь. Вы по паспорту Сергей Семёнович? В анкете указано, что Вашего отца звали Соломон Пейсахович. Что кроется за этим?
— Мистер э….
— Санчес, господин Яшник, Санчес.
— Это сложности проблемы общения в нашем обществе.  Не совсем благозвучные  еврейские имена и фамилии всеми правдами и неправдами менялись для удобства на русский манер. Мой дед, Пейсах-Шломо, был когда-то резником в Новоград-Волынском. Там это проходило, поскольку в местечке можно было пересчитать русских и украинцев по пальцам. Но для Киева Пейсах-Шломо — это уже слишком. И во время революции, в перерывах между погромами, дедушка, как птица Феникс, возродился в качестве Петра Сидоровича. Соответственно и мой папа по метрике Соломон Пейсахович в быту звался Семён Петрович.
Оливковый выслушал объяснения равнодушно, глядя в правый угол кабинета, где на стене висел ихний бройлер — белый орел со звездно-полосатым щитом в когтях.
— Господин Яшников?
— Яшник, мистер Санчес.
— Вы сообщили, что были судимы по политическим мотивам, из-за разногласий с существующим строем. Полученная государственным департаментом информация говорит о несколько другой трактовке Ваших деяний. Спекуляция, хищение социалистической собственности и служебный подлог.
— Бог с Вами, мистер Санчес! Какое хищение, какая собственность?! Я с тремя друзьями организовал маленький гранильный цех. В заброшенном складе автопредприятия мы починили крышу, восстановили электрику, водопровод, смонтировали вытяжку. Поставили туда пару станков. И все это, заметьте, на свои кровные. Гриша Ярцев добывал в магазинах простые граненые стаканы. Вы знаете, кто их придумал? Да, да, скульптор Мухина, та самая мама рабочего и крестьянки, что пугают народ перед ВДНХ. Костя Вяткин нарезал на них грани.
— На чем, на скульптурах?
— Да причем здесь статуи? На стаканах. Делал простейшие узоры ромбиком и снежинкой. А я уже договаривался с людьми об оптовой продаже самопального хрусталя. И улетали наши стаканчики со страшной силой. На каждом изделии мы имели, не скажу много, но копеек пятьдесят. В день мы реализовывали штук двести.
— Оу! У вас был хороший бизнес. Я знаю — один стакан стоит шесть копеек.
— Был! Если бы не сучка, Костина жена. У этого придурка хватило ума посвящать её во все наши дела. А потом, когда пошла работа и деньги, Костя решил, что настало время новой жизни. Если бы мы знали… Он завел себе девульку лет на пятнадцать моложе жены. Ну, и трахал бы её тихо, без рекламы, нет же — то зажигает в «Динамо», то гудит в «Дубках». Шубу прикупил каракулевую, цацек навешал на уши. А в один из дней этот идиот заявляет жене, что уходит навсегда к молодой. Кому это понравится? Люське точно не понравилось — получать сто рублей в неделю или двадцать, есть разница? Для начала она пару раз засветила Косте в глаз. Сама получила оборотку. Нет чтобы на этом поставить точку…
Парткома, как Вы понимаете, у нас на предприятии не было. И Люська идет возвращать мужа к начальнику ОБХСС. Как тот её уболтал — не известно, но пишет она под диктовку заявление. Нас сгребают в каталажку, и оказывается, что главный виновник неудач Советской власти — рыжий еврей Яшник. По крайней мере, так говорил на суде прокурор. Соратники мои получили по мелочи — Костя полтора года условно и Люську, на всю оставшуюся жизнь, Грише дали год химии. А мне отпустили пятёрик с конфискацией имущества. Не буду рассказывать, что и как, но имущества моего им досталось самую малость. Отсидел я три года в Ухте, в колонии строгого режима, в очень приятной компании, половина из которой уже в Штатах и со статусом беженца.
— К какой религиозной конфессии Вы принадлежите?
— Это в смысле, каким богам молюсь?
Оливковый доброжелательно кивнул.
— Я атеист, верю только в разум.
— Вы страдаете половыми извращениями?
— Почему страдаю? Я от них удовольствие получаю. Шутка.
— То есть, Вы практикуете нетрадиционную любовь?
— Что Вы? Это неудачный юмор.
— Вы состоите в рядах партии? Так у Вас говорят?
— Нет. Всё было недосуг, но в пионерах понравилось. У нас вожатая была с вот такими титьками. И во время куча-малы можно было их нечаянно пощупать. Потом ещё костры, палатки, походы на лыжах.
— Да-да, первые юношеские симпатии. Кстати, а почему Вы расстались с женой?
— На почве идеологических разногласий. Она хотела строить коммунизм, а я нет.
Сергей не стал уточнять, что это строительство Полина затеяла в отдельно взятой семье Тиммо Стрёнберга, её нового финского мужа. Нет, что и говорить, Полинка честно дождалась его из колонии. Друзья помогли ей не пропасть с голоду. Каждый месяц некто приносил ей двести рублей. Да и сама Полина работала в экскурсионном бюро. За день могла провести одну-две левых экскурсии. Это ещё десяточка. Рассказчиком Полина была изумительным. Во-первых, образована — все-таки историк. Во-вторых, профессию очень любит. (Нет, любила, поправил себя Серёга). Одна только экскурсия по Андреевскому спуску чего стоила. Ради любопытства как-то сходил, послушал. Считая себя коренным киевлянином и, в общем-то, не без головы и знаний, Сергей услышал так много нового, что впечатлений для обсуждения дома хватило на неделю.
С Полиной их посватали. Как и полагается в хорошей еврейской семье, тётки жены искали приличного молодого человека. Одна из тёток шила себе бюстгальтеры у мадам Яшник. Грудь у неё была нестандартная, размера эдак двенадцатого. Куда там голливудским красавицам! Эту картину как-то случайно увидел Рыжий, забежав домой перехватить что-то в перерыв. Тётя Бронислава, увидев статного, плечистого рыжего молодца с серыми глазами, воскликнула:
— Ах!
Но… грудь прикрывать не спешила. Поскольку тетке было явно за сорок, интереса она не вызвала. Чего нельзя сказать о рослом молодом человеке, который ей  явно понравился.
Рита Марковна после этого события, дошив бюстгальтер, как-то завела речь:
— Шлёмик, тебе уже двадцать первый пошёл. В твои годы папа имел нахес* в виде меня и полугодовалого сына. Я не требую от тебя того же подвига. Но есть золотая девочка. Она из Новоград-Волынского, окончила там музыкальную школу по классу скрипки. Сейчас учится в университете на историка и играет в ансамбле. Фотографию я видела, вполне приличная мейдл**. Стройненькая, и всё, что положено, имеется. И цвет волос под стать твоим — чистое золото.
Серёга не сказал ни да, ни нет. А через месяц, на вечере в университете, куда затащил его Андрей Траужениц, увидел огненно-рыжую скрипачку.
— Первая скрипка, истфак, третий курс. Подойти нельзя, отшивает сразу.
— Может, у неё парень есть?
— Проверено неоднократно — никого нет. Живёт у тётки на Подоле, сама из Новограда. Маршрут: универ, библиотека, ансамбль, филармония, дом. И так три года.
— Ну и ну, — подумал Серёга. — Жизнь даёт шанс. И свободен я уже, как ветер, целых восемь дней.
Очередное сексуальное приключение Серёги окончилось предложением создать семью. Уж чего-чего, а этого с ****овитой Тамаркой, продавщицей молочных коктейлей, ему не хотелось точно. Так, пар спустить и забыть…
Вечер был в самом разгаре, и под заводные звуки «Бони М» Серёга очутился рядом в кружочке с танцующей скрипачкой. От неё пахло хорошими духами и разгорячённой девичьей плотью. Но не так, как пахнет в постели твоя затраханная партнёрша, а детским, ребёночьим запахом здорового тела. Стукнулись бедром, коленом, повернулись спинами синхронно. Потом сбились с ритма и захохотали дружно. Как будто знакомы были тысячу лет. А потом понеслось, поехало. Владимирская горка, где они поцеловались в первый раз. Тёткина квартира, в которой он безуспешно добивался взаимности. Пушкин, Есенин, Вийон, Булгаковское «Собачье сердце» в самиздате, Солженицинский «Один день Ивана Денисовича». Много ещё чего уместилось в те шальные пять месяцев.
Свадьбу играли в Киеве, в банкетном зале Совминовского ресторана. Постарались Полинкины родители, у них был выход на помощника Щербицкого. Они же помогли купить однокомнатный кооператив на Нивках. Не бог весть что, но на большее у Серёги денег не хватило, пришлось даже ещё семьсот рублей ____________________________
*Нахес (идиш) — счастье.
**Мейдл (идиш) — девушка.
занять у Сократа Георгиевича. Серёга тогда уже вовсю занимался швейкой. Строчил джинсу под фирму. Но старика Сократа не забывал. И в гости хаживал к нему один и с Полиной. Ей-то как историку вдвойне было там интересно. И на свадьбу пригласил Сократа, вроде как отца. Гулянка получилась веселая. Паша Валуев, к месту и не к месту, кричал «Горько», при этом не забывал выпивать всю рюмку до дна. Танцевал «Семь сорок», «Яблочко» и «Лявониху». Потом как-то враз отяжелел, и Фатима увезла его домой. На невесту покушались раза три. Но дружка Андрей все попытки отбивал сразу. Даже туфлю и то украсть не смогли. Под конец свадьбы для родителей Полины сыграли попурри из местечковых еврейских песен. Наивные, незамысловатые мелодии чем-то тронули Серёгу, а уж о родителях и говорить нечего. Полинкин отец и вовсе плакал, да и Рита Марковна не расставалась с кружевным платочком.
— Господин Яшник, — прервал воспоминания чиновник. — У Вас есть дети?
— Всё как-то не могли решиться с женой, кого завести — ребёнка или собаку. Испортить себе только мебель или всю жизнь.
— Это что, тоже шутка?
— Да, конечно.
Выкидыш случился у Полины на третьем месяце, когда пришли с обыском в их однокомнатную квартиру. Полина держалась часа два, а потом упала без сознания. Оказывается, подкравливать начала ещё с вечера, когда сообщили о его аресте. Хорошо, что дома были её родители, хоть «скорую» вовремя вызвали. И первую передачу в СИЗО тоже они принесли. Полинка ещё в больнице лежала.
— Господин Сергей, Вы писали, что свою трудовую деятельность начали в четырнадцать лет приёмщиком стеклотары. Так?
— Да.
— А какими профессиями Вы ещё владеете?
— В колонии я освоил специальность литейщика и гравировку по металлу. С армии у меня права водителя. Работал осветителем в театре, помощником режиссера по реквизиту. Два года егерем в охотхозяйстве ВТО. Последнее время вернулся, можно сказать, в юность, опять принимаю посуду.
Так я тебе и доложил, что у меня два цеха и пять грузовиков! Броварский «Адидас» шьёт спортивные костюмы, купальники и джинсы. Лепим под «Вранглер» один к одному. Второй цех из зелёной глины, соды и моющего средства «Мрія» мастырит иранский стиральный порошок «Барф». Расхватывают за секунду. Ну, а грузовики мотаются по Союзу. Яблоки из Молдавии в Москву, виноград из Ташкента в Норильск, арбузы в Воркуту и Архангельск. И попутно купальники, джинсы, порошок для лучших людей.
А трудовая моя действительно лежит во вторсырье, то бишь в конторе. Статью о тунеядстве ещё не отменили. Но какое тут тунеядство — сутками крутишься, чтоб связать все ниточки. Сырьё ведь из воздуха не берётся. И все надо подогнать под конкретные время, сезон. А откупиться от ментов гаишных, а обеспечить экспедитора накладными правильными? От всего этого голова пухнет, как у лауреата Нобелевской премии.
— Уелл! Вы являетесь сотрудником КГБ?
— Нет. Подумайте сами, еврей, да ещё судимый. Кто меня в комитет возьмет?
— Не валяйте дурака, — оливковый враз нахмурился, глаза оледенели и воткнулись в переносицу Сергею.
— Речь идет о негласном сотрудничестве. Вы в колонии последний год заведовали пищеблоком. Освободили Вас досрочно, скостив год и восемь месяцев. За какие такие заслуги? У нас есть информация, что эти вещи происходят только с подачи спецслужб.
Ну, что тебе сказать, рожа ты суконная? Правду? Хрен я тебе расскажу как «кум» меня прессовал, в изолятор засовывая за пачку кофе в тумбочке. Как за бараком по его, «кума» же, наводке мне заточкой бок пропороли. Ну, стучал немного, а кто не стучит? Вон даже про Солженицына пишут, что был сексотом. Мужику одному вроде жизнь спас, его шпана в кипятке хотела на помывке замочить. Тут такой Достоевский раскрыться может, такая бездна страстей человеческих! Нет уж, ты не писатель, а я об этом не рассказчик. Пусть тебе следующий кандидат на выезд душу выворачивает.
— Мистер Санчес, всё гораздо проще. Бывшая жена наняла грамотного адвоката. Составили прошение, подкреплённое материально, Вы понимаете о чём идет речь. Приложили хорошие характеристики. Тоже не даром полученные. Подмазали врача на зоне — у меня хронический бронхит, и с литейки, естественно, убрали. Всё остальное — это я сам. Зона ведь тоже нуждается в кирпичах, шифере, унитазах. А нитки, ткани, ведь у нас кроме всего швейка была на сто рабочих мест. Спецовки, рукавицы, трусы мужские. В стране повальный дефицит, а у меня на свободе связи остались серьёзные. Вот и выслужил амнистию.
— У Вас есть родственники в США?
— Нет. Я же ответил на этот вопрос в анкете.
— Почему тогда Вы хотите выехать в нашу страну?
Детская навязчивая песня «Ах, Америка — это страна. Там гуляют и пьют без закуски». Откуда она привязалась ко мне? От Сократа или ещё раньше? Как рассказать этому оливковому жлобу, что не Америка мне нужна, а нормальные условия жизни? Что мне осточертела до спазмов в голове бесконечная очередь за всем сразу. Что от загаженных лифтов и раскуроченных почтовых ящиков, подожжённых дверей и корявых подписей на стенах «Жид» подступает под сердце такая лютая злоба, что хочется взять автомат и перестрелять всех, кто попадется под руку. Что, в конце концов, желаю просто работать и получать за это хорошие деньги. А ещё лучше — очень хорошие. Не трястись, откупаясь от очередного чиновника. Избавиться от вечного чувства обречённости, возникшего чёрт знает когда и продолжающегося после революции, передаваемого из поколения в поколение. Соловки, «Шахтинское дело», тридцать седьмой год, «дело врачей-отравителей». Да разве всё это расскажешь?
— Я устал от государственного и бытового антисемитизма, от того, что мне, еврею, всё время указывают на мою второсортность.
— Господин Яшник, в Америке тоже есть антисемиты. Куда же Вы будете бежать дальше?
— Мистер Санчес, в Нью-Йорке очень большая наша община. Мои друзья пишут, что не испытывают никаких расовых проблем. Вот Володя Файншмидт — адвокат. Лёва Погреб имеет три заправки. Обещал помочь с работой.
— Вы настаиваете на получении статуса беженца?
— Да.
Оливковый бросил взгляд на часы.
Ого, интервью уже продолжается 30 минут. Сколько же у этой казённой жопы ещё вопросов?
— Вы служили в Советской Армии?
— Да.
— Расскажите поподробнее об этом периоде. Военную специальность, географию службы, проходили ли потом переподготовку?
Во долбаные суки! Военную тайну им подавай. Хуюшки, даже если бы знал, ничего бесплатно бы не сказал. Нашли стратегически важную фигуру. Что я вам, Резун какой-нибудь или Гордиевский?!
— Призывался в семьдесят третьем году. Учебка в Остре. Потом под Свердловском возил на УАЗе замполита дивизии. В основном, по колхозам. Он там договаривался о бартере. Нам харчи — им солдат на уборочную или строительство коровников. Несколько раз ездили на ****ки в областной центр. Была там у полкана зазноба-учительница, Елена Анатольевна. Я ещё ей потом продукты периодически подбрасывал: огурцы, картошку на зиму, один раз полкабана и так, по мелочам. Перед увольнением в запас заболел. Оттуда и хронический бронхит. На переподготовке в восьмидесятом году ездил на «газоне». Возил пшеницу, семечки во время уборочной.
Сколько я тогда нахимичил с горючкой и запчастями, ему и на фиг не нужно. Ну, и за левые ходки я тогда рублей двести срубил.
— Скажите, в армии у вас были конфликты на почве национальности? Ну, как это? Бить «чурок».
— Вообще-то я интернационалист. Как Штирлиц. Хотите анекдот? Мюллер спрашивает у Штирлица: «Почему вы не любите евреев?» Тот отвечает: «Группенфюрер, я интернационалист, я никого не люблю!»
Оливковый вежливо улыбнулся:
— Штирлиц — это русский Джеймс Бонд? Вы анекдотом хотите сказать, что имеете расовые предрассудки?
— Бог с Вами, мистер Санчес! Конечно, нет. Ваша страна сегодня для всего мира пример равноправия. И я хочу стать достойным гражданином США!
Эк я его лизнул, ненавязчиво и по теме!
— Мистер Яшник, я не исключаю для Вас возможность получения статуса беженца. Но не всё зависит от меня. О решении государственного департамента Вам сообщат.
— А в какой срок?
— Когда будет принято решение. Всего Вам доброго. И оставьте новый конверт с Вашим полным почтовым адресом.
Через два месяца на квартиру в Нивках пришло заказное письмо. Сергею Семёновичу Яшнику было разрешено выехать в Соединенные Штаты Америки «по паролю». Без страхового пособия и других социальных гарантий. Разрешение действовало по семнадцатое сентября.
— Здравствуй, жопа, Новый год! — подумал Рыжий. Но делать было нечего. Всё, что могло случиться, уже произошло. Накопленное правдами и неправдами состояние в смехотворной, по штатовским меркам, сумме — шестьдесят пять тысяч баксов — давно было переправлено в Нью-Йорк. А на дорожные хлопоты хватит денег, полученных от продажи квартиры, машины и мебели. Жизнь начиналась сначала. На прошлом сегодня, семнадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, поставлен большой жирный крест…
Интересно, сдают ли в Америке бутылки?…


 
Сэр Арчибальд

Когда обезьяна рассмеялась, увидев себя в зеркале, — родился человек.
(Станислав Ежи Лец)

Прочёл я намедни у Бисмарка: «Народ, который ест мороженое зимой, победить невозможно». Ну, и что? Лично я люблю мороженое в любое время года. Особенно эскимо. Какая игра контрастов! Внутреннее тепло, исходящее от шоколада, и нежно тающая сладкая колючесть снежной массы! Кайф, да и только. Кайф — это у нас так говорят. Правильно будет «кейф», по-турецки — «наслаждение».
И ни с какими канцлерами я воевать не собираюсь, не нужны они мне. Вот если бы на месте Бисмарка был наш заведующий костюмерным цехом, то ему бы плюху я отвесил с большим удовольствием. Жмут проклятые штаны во время представления! Натирают задницу, а она у меня не казенная!
Согласитесь, гораздо приятнее было бы ходить в юбке, как это делают шотландцы. Мы когда в позапрошлом году давали представление в Германии, сам наблюдал на улице несколько здоровенных мужиков в клетчатых юбках. Я подумал, что трансвеститы, но мой напарник объяснил — шотландцы. Никакого тебе неудобства, разве что колени мёрзнут. И красиво, и рационально. А что касаемо коленок, так недаром природа мужиков волосистостью наделила. Я тоже по этой части не обижен, слава Богу.
Сэр Арчибальд — это мой артистический псевдоним. У нас в цирке это принято. Вот, например, сестры Порелли, воздушные гимнастки. Порелли — это псевдоним. Одна из них Люся Бугаенко, а другая — Оксана Чередник. И, вообще, они никакие не сестры. Или жонглер наш Ди Стефано, он же — Дима Степанов. Но в цирке всё должно быть красивым. Представьте себе: на афише — артист с фамилией Сухонос или, ещё пуще, группа наездников под руководством Дуракова. А? Какой класс получится!
Настоящее моё имя полностью звучит так: сэр Арчибальд Тетис Ноубл Найт. Это уже сразу доказывает мою родовитость. Дедушка мой был циркачом в Лондоне, а бабушка Грета — из знаменитой труппы Гагенбека. Был такой цирк в Германии в прошлом веке. Уж, на каких гастролях они познакомились — мне неизвестно. Но, тем не менее, у них родились дети и, надо сказать, неплохие. Мой отец, сэр Гай Ноубл Найт, с детства при цирке, в Ереване. До сих пор работает. Один дядя живет в Сухуми, он там по медицинской части устроился. А тётка — в Москве, уже не знаю, где. Оторвалась от семьи в молодости. Как говорится, отрезанный ломоть к скатерти не пришьёшь. А, может, и не так эта пословица звучит. Информационный поток сейчас ого какой! Каждый день что-то новенькое, а что раньше знал, потихоньку забывается. Но, ничего. «Per aspera ad astra!» — через тернии к звездам!
Кстати, о звездах. Испытание славой — дело нелегкое. Гастролировали мы как-то в Днепропетровске. Не провинция, а всё равно город не столичный, не сравнить с Берлином или, там, с Парижем. Но и не Конотоп. Мы и там бывали. В Конотопе не гостиница, а вообще «Дом колхозника». Никак не пойму, если «Дом колхозника», то почему там бегают тараканы? Ну, куры, свиньи, в крайнем случае, корова, но почему тараканы, да ещё величиной с орловского рысака? Это что, фетишизм какой-то? Как ни приютный дом — так тараканы!
Но отвлеклись мы, однако, от темы. В этом Днепропетровске у моего партнёра Леопольда сыскался друг. Они раньше в металлургическом институте учились. Вроде бы даже в аспирантуре. Дружили не разлей вода… Потом мой в циркачи подался, а этот, днепропетровский, в общепит пошёл. Встретились мы втроём, отобедали, немного выпили. (А, надо сказать, что умеренность в питье — это мой принцип. Ну, бокал-другой темного портерного пива — и ни-ни…). Этот местный всё на меня поглядывает, а потом говорит моему: «Сниму я сэра Арчибальда для рекламы. Уж больно он колоритен».
Действительно, привёл на представление в цирк фотографа. Тот меня в парадном костюме, штанах этих узких и мундирчике тесном фотографировал и так, и эдак. Я для него и сальто обратное, и стойку на одной кисти!.. Короче, заходим мы через два дня в пельменную на центральном проспекте (хозяин — этот, днепропетровский), а там во всю стену и на простенке мои фотографии двухметровые. Ну, тут он, фотограф, мне несколько польстил. Меньше я ростом. Можно сказать, средний. Но в остальном — абсолютное сходство! И под фотографиями этими латиницей написано: «Хочу есть, или есть хочу». Но не в том суть.
Этот, днепропетровский дружок моего партнёра, Дусик Койченко, такой жлоб — ничего мне не заплатил. Сказал, паблисити вполне хватит. Пока вы, говорит, на гастролях, можете каждый день сюда приходить и кушать одну порцию за мой, дескать, счёт. Пробовал я эти пельмени и у него, и раньше, в Неаполе. У итальянцев они равиоли называются. Мы там тоже гастролировали. Качество одинаковое — говно. Только-то и радости, что чуть-чуть начинки повыковыриваешь. А всё остальное я в цирк отнёс. У нас там группа дрессированных собачек есть, они и не такое дерьмо сожрут.
Этот Койченко в наш цирк зачастил. Естественно, даром. Ему мой партнёр контрамарки выдал. Вот удивляюсь — какая дружба! Сколько лет с учёбы прошло, а желание видеться не пропало!
Оказалось, фиг. Влюбился этот Койченко в ассистентку собачьего дрессировщика. Сама вроде бы ничего, кожа белая, матовая, глаза выразительные. Но характер, как у Снежной Королевы! (Вы хоть помните? Это из Андерсена). И жопа плоская. Я сам лично видел. Мы, цирковые, не стеснительные, переодеваемся, не обращая внимания друг на друга.
Ходит и ходит этот Койченко. Цветы носит, на пельмени приглашает. Ну, естественно, эта Жетка собачачья на халяву пользуется в полный рост. И надеется ещё, что он духи ей прикупит. Сам слышал, как говорила костюмерше: «Пока духи французские не подарит — не дам. Очень он мне нужен! Интеллигент сраный». Я, конечно, возмутился таким отношением к духовной прослойке. Прямо Геббельс какой-то в юбке. Глянул на Жоржетту один раз, она и заткнулась. Иногда и говорить не надо. Посмотреть только тяжелым взглядом и чуть краешек верхней губы приподнять. Я перед зеркалом репетировал. Мороз по коже пробирает.
А что касается запахов, то это да. У нас, конечно, в цирке пахнет хуже, чем в конюшне. Тут и львы гадят непереваренными сухожилиями, и слон за день выдаст килограммов пятьдесят, и собачки тоже стараются. В джунглях это всё в пространстве разнесено, а у нас сконцентрировано, можно сказать, на одном пятачке. А француженок я видел, ничего особенного, даже больше — некрасивые. А парфюмерию развили, чтобы не мыться. Хотя даже у нас в цирке купаться можно хоть три раза в неделю. Мой-то Леопольд обязательно в сауну ходит регулярно каждый четверг, не говоря уж о душе в конце дня. Ну, и с этим Койченко они пару раз в баню ходили. Мылись или нет, не знаю, но девок из кордебалета с собой водили. Это ещё до того, как Дусик в Жетку влюбился.
В том Днепропетровске мы полгода пробыли с гастролями. Конечно, и в пельменную несколько раз зашли. Сажусь я обычно под своей фотографией. Вот вам снимок, а вот вам я. Прямо как Брежнев в Днепродзержинске себе памятник открывал. По телевизору показывали, как он памятнику улыбался и даже погладил по плечу. Скамеечку ему специально подставили. Народ-то, конечно, в заведении «ох» и «ах» — под фотографией живой артист, и узнаваем. Выручка, естественно, в этот день в два раза больше. Мне ничего, а Койченко на эти деньги Жетке и духи, и помаду, и даже полушубок лисий справил. Она баба хитрая, подарки принимает, харчи коробками в номер носит. А по вечерам их жрет в компании с администратором цирка. У них, дескать, любовь давняя. Ну, и любили бы друг друга. При чём же тут Дусик? Он что, дойная корова? Тем более, что дала-то она ему всего два раза, и то через «не хочу».
Коллектив у нас в цирке собрался в этот сезон качественный. Ну, Жетка, костюмер и администратор — люди не очень хорошие. А остальные — высший класс. Жонглёр-эквилибрист Стефано — душка-человек, и куртуазный такой. Всё больше по-французски — бон травай, гранд мерси, пардон, оревуар, жамэ. Высокий, блондинистый, явно кельт. А как на своём моноцикле выедет да подбросит пять горящих факелов, так на арене словно вулкан извергается. А ещё есть номер: он появляется во фраке, в цилиндре, с моноклем и тросточкой, в зубах сигара. И всё это начинает быстро-быстро взлетать вверх. А завершается реприза тем, что сигара попадает в губы, на сигару приземляется ребром цилиндр, монокль впечатывается в глазницу, а тросточка вертится, как крылья у мельницы, вокруг пальца левой руки. Вот какой у нас Стефано! И добрый. Зная мою слабость к сладкому, всегда найдёт для меня конфетку-грильяж. А если аншлаг, то и парочку. На всех ведь не напасёшься. Тут и воздушные гимнастки, тоже сладкоежки. Или слон. Казалось бы, что ему одна конфетка? Слону — дробина. Но нет. Хоботом обёртку развернёт — и в пасть. Но не глотает, а блаженно сосёт. Слоны, говорят, до ста лет могут прожить. Это же надо, сколько конфет придётся съесть!
Завхоз в цирке  Виктор Павлович, мужик тароватый. От зверей не крадёт. Он во время войны с собакой служил. Раненых вывозил. Поэтому, видно, к вольерным хорошо относится.
Но вернёмся к двум друзьям. Приходит как-то раз в цирк Дусик, пьяный вдрызг, и ругается, как князь. Я этих князей видел, когда мы на один день в Монако выступать заехали. Там этих князей, как собак нерезаных. И итальянских, и румынских, и даже один из Аргентины, где сроду дворянства не водилось. Меня-то уж не надуришь.
Так вот, ругается Дусик наш и в мать, и в бога, и в перекладину. Ну, Лёпа его утешать. «Кто, в этой жизни на винт не наматывал? Я сам, — говорит, — поймал на заслуженной артистке, а тут ассистентка. Нечему удивляться. Ты, Дусик, не переживай, мы с этим делом справимся. Схема простая: три дня фазижин, потом рондомицин в таблетках пять дней, или неделю метациклин — и на проверку. Это у вас где-то по улице Артёма расположено. Я с прошлых гастролей ещё запомнил».
То, что Жетка сволочь, мог бы Дусик и у меня спросить. Но нет же — любовь, любовь. А о чём они говорили с моим напарником, я не разобрался. Может, опять на Койченко санстанция наехала. Он как-то Лёпе жаловался: «И кормлю, и пою, и с собой даю. И всё равно акты пишут». Сейчас в разговоре они тоже об актах упоминали, но при чём тут Жета? Непонятно.
Друзья в тот вечер крепко выпили. Под девизом: «Последний нынешний денёчек гуляю с вами я…». А дальше у Дусика месяц безалкогольный режим будет. Партнёр-то мой говорит: «Давай, Дусик, обострим напоследок ситуацию. Потом, как у финнов, сухой закон». И обостряли весь вечер, до поросячьего визга, можно сказать. Хорошо, что в цирке назавтра выходной был. А то бы стыда не обобрались.
Дусик на второй перемене блюд уже хороший был. Жаловался на жизнь, на пожарников, на народный контроль, в общем, на целый мир. Ко мне приставал, дважды облобызать пытался. Не люблю я этих телячьих нежностей. Да ещё и в пьяном виде. Лучше бы помог материально. «Вот, — говорит, — вы с Лёпой весь свет объездили. Гастроли, гастроли, свободны, как птицы».
Какие там птицы, когда командировочных выдают шиш да кумыш. По ведомости на харчевание два доллара в день. Почти ничего. Сами варим лапшу китайскую в электрочайнике, да «Завтрак туриста» неделями жрем. Правда, в Австралии нашёлся наш один бывший, меценат. Всю труппу бананами завалил, а потом у себя на ранчо приём устроил — с музыкой, выпивкой и барбекю. Это в переводе «жареный бок» означает. Ну, быка там или овцу на решетке пожарили, а, может, и кенгуру. Лёпа тогда мяса впрок на месяц наелся. Я-то всё больше по фруктам.
Так мой партнёр под третью бутылку Дусику и предложил к нам в цирк шпрехталмейстером устроиться. Будем мир вместе смотреть и, вообще, дескать, как в молодости в общаге — все пополам. Тот Лёпе отвечает, что, какой из него циркач? Это талант надо иметь. А пельмени готовить для всего цирка условий нет. Но в заграницу всё равно хочется сбежать от этой хреновой жизни.
Лёпа ему советует:
— Сейчас можно по еврейской линии сравнительно легко выехать. Женись на какой-нибудь Двойре и вперёд.
Дусик засопел, втянул очередную порцию коньяку и говорит:
— У меня, Лёпа, половой антисемитизм. Ты помнишь, в шестьдесят восьмом году мы гулевонили у Зинки Рузовой, где библиотека была шикарная? Ты ещё Джека Лондона дореволюционного почитать брал и заныкал? Из-за тебя вся группа тогда зачёт получить не смогла.
— Ну, помню. А при чем здесь антисемитизм?
— Так в октябре на Зинкином дне рождения я её подружку с фиолетовыми волосами снял, Светку. У неё ещё фамилия такая смешная была — Рокгарберштейн, или ещё что-то похуже. Но не в этом дело. Она часа два меня танцевала в прижимочку. Я, естественно, с сумасшедшим торчком. А она то коленочкой об коленку, то животиком коснется, то бедрышком о мой торчок проедется. Чувствую, тоже неровно дышит. Стал я присматривать уголок потемнее. Думаю, сейчас я её вдую. Таки забрели мы в библиотеку профессорскую, там ещё диван кожаный был.
— Как же, знакомое место, я там пару раз с хозяйской дочерью кувыркался.
— Вот, добрели мы до дивана. Пока я разобрался со Светкиными застежками... Колготок, как ты помнишь, тогда ещё не носили. Расстегнул этот пояс с резинками на кальсонных пуговицах. Трусики стянул, только освободил своего бойца, а яйца аж звенят, столько в напряжении быть! Зажигается свет, и из другой комнаты входит почтенный профессор. У меня с перепугу всё падает. И сколько потом Светочка в более удобных условиях ни пыталась возродить мою мужскую силу, ни хрена не получалось. Замыкает меня напрочь. Я, конечно, по молодости ни с кем посоветоваться не могу. Пробую вновь и вновь, и ничего. Стоит у меня в глазах этот сопроматчик и всё тут. А в другом месте не стоит.
У нас тогда на экономическом девок много училось хорошеньких — Алка Гройсман, Светка Арониашвили. Красавицы писаные! И с ними пролёт. Пока на третьем курсе, в колхозе, мы вечером крепко не поддали «Білого міцного». Утром просыпаюсь в одной постели с Машкой Поливодой с химфака. А она мне нежненько: «Дусик, какой ты славный! Всю ночь мне уснуть не давал». И ручками своими мое хозяйство так нежно перебирает. «Дусенька, ещё разочек, пока девчонки не пришли». Слетали мы на небо ещё разочек, а потом оставшиеся две недели колхозной жизни по пять раз за ночь трахались.
— Помню, помню. Мы тебя сметаной тогда подкармливали. Уж больно ты отощал от трудов праведных.
— Так что меня Машка, можно сказать, к жизни вернула. А на еврейских девушек я до сих пор смотреть не могу. Хотя они, конечно, в моих комплексах не виноваты!.. Это и сейчас изнутри у меня идёт. Доминанта — всё время утверждаться необходимо. Наверное, и браки мои были неудачными из-за постоянного недобора постельной новизны. Хотя, куда уж утверждаться — почти тридцать лет в строю. Скоро уже о душе подумать надо. А всё некогда. Теперь вот проблему с диверсанткой Жеткой надо решать, ликвидировать последствия любовного угара.
Ликвидировать — это значит уничтожить. Чем его собачница достала, что он её убить хочет? Ну, а мы-то тут при чем? У нас цирковая программа отработана. Афиши впрок напечатаны с Гришей-дрессировщиком, Жеткой и ихней сворой. Не годится это, сплошной убыток.
Но, слава Богу, пьяная болтовня так и осталась болтовнёй. А Дусик к нам в цирк больше не ходил до самого конца гастролей. Мы к нему и в пельменную, и домой, а он к нам ни ногой.
Из Днепропетровска мы в Москву поехали. Там у нас главная цирковая биржа, главрепертком и другие инстанции, что от цирка питаются. Кантовались там месяца четыре, пока более или менее программу не набрали. Как определились с составом труппы, предложили нам ехать на гастроли в Ташкент. А что, неплохо. Мы года четыре назад там были — дыни, гранаты, виноград. В Москве за это бешеные деньги платить необходимо. А в Ташкенте вечером на Карасу (базар такой у них) выйдем с Лёпой, пару номеров двинем в массы — и полон воз фруктов и овощей. Даже насвай даром предлагали. Вот какая у искусства сила! Я пробовать не стал, а партнёр мой потом плевался, как верблюд, два дня. Словно дерьма ишачиного наелся. А, может, правильно — ишачьего. Надо будет уточнить.
Живём мы в Ташкенте уж два месяца в гостинице «Сайохат». Это в переводе с узбекского «путешествие». Тараканов, на удивление, нет. Но и горячей воды тоже. Вот принц Гамлет говорил о несовершенстве этого мира, я с ним согласен полностью.
Вечером, дело уже в ноябре было (а климат в Узбекистане несколько странный — днём жара, а к ночи почти ноль), собирает весь коллектив цирка наш директор Иван Данилович — уважаемый человек, орден «Знак почета» постоянно носит — и говорит, что ЦК КПСС оказывает нашей труппе большое доверие. Ну, почти как Юрию Никулину (наверное, знаете, клоун такой хороший, мы с ним как-то сезон в Ярославле работали). А доверие это выражается в том, что из Индии на гастроли года на два приезжают в Советский Союз индийские циркачи. И будут они из города в город ездить и показывать свои номера. Сталкивался я когда-то с одним ихним факиром, который шпаги глотал, стекло жевал и перед змеей на дудочке играл. Не люблю я змей, и к факиру этому тоже симпатии не испытывал.
А мы нашим славным творческим коллективом отправляемся взамен бродить по Индии. Чтобы их народ не заскучал, пока факиры будут по нашим городам гастролировать.
Что тут началось! Кто в лес, кто по дрова (это пословица такая есть). Выступил цирковой парторг и говорит:
— Это высокая честь поддержать престиж нашего государства и принести народу Индии, освободившемуся от многовекового колониального гнёта, достойное цирковое искусство.
Оно, конечно, так, но о командировочных парторг ничего не сказал. Об этом сказал директор. Мол, в каждом главном городе штата на себя заботу о вашем пропитании возьмёт муниципалитет, горисполком по-нашему. Интересно, у них в Индии тоже в горисполкоме средств нет?
Три номера сразу отказались — морские львы, медведи и воздушные гимнастки сёстры Порелли: медведям там будет жарко; гимнастки, вроде, беременные (сразу обе!) и рожать хотят здесь, в Союзе, где родня есть; а морские львы остались за компанию.
Добрали мы тогда из Душанбинского цирка конных джигитов и китайца-эквилибриста. Вообще-то, он уйгур из-под Ташкента был. Но в цирке, вы знаете, как? Кто на уйгура придёт? Месяц прогоняли программу. Джигиты эти с коней иногда падали несинхронно — группа была из народного цирка, не профессионалы. Но подрепетировали, дошли до хорошего уровня и тридцатого декабря вылетели двумя самолётами «Руслан» в Индию. Глупость, конечно, неимоверная. Нашему человеку под Новый год ёлочку, да с морозца водочки под солёный огурчик. А тут прилетели — жара! Пока всё разгрузили… Со временем путаница… В общем, прозевали мы Новый год. Да и водки ледяной в этой Индии днём с огнем не сыщешь. Джин они пьют и виски — проклятое наследие англичан. А кто и вовсе не пьёт ничего, по религии.
Разбирались мы с реквизитом два дня. Потом из Дели, ихней столицы, повезли нас в Амритсар. Такое впечатление, что в этом городе все жители нищие. На улицах спят голые, нужду справляют, где придётся. Тут же кушают и рожают. Содом и Гоморра!
Только нашему Радже (это слон цирковой) всё по душе. Он, оказывается, в этой стране родился. И у него тут родственники на каждом углу. Я так понимаю, привирает этот слон. Если у нас в Союзе Радже почёт и внимание, дети там яблоки, конфеты в клетку бросают, то здесь на Раджу ноль внимания. Слон как слон. Таких по улицам за день два десятка можно увидеть. И никто к нашему Радже из родственников в гости не приходил. Но всё равно хобот он задирал. Ну, да — «И дым отечества нам сладок и приятен».
Об Индии и рассказывать ничего не надо. Прочитай две книги — «Визит Никиты Сергеевича Хрущева в Индию» и «Хождение за три моря» Афанасия Никитина — и всё станет ясно и понятно. Скажу только одно, что воруют в Индии чиновники точно так же, как в каком-нибудь Задрищенске. И народ наш цирковой, и звери на себе это почувствовали. В общем, мотались мы по городам и весям полтора года. Единственное утешение, что новой программы готовить не нужно. Работали всё старое. Мы с Лёпой и жонглировали, и стойку двойную на кистях делали, и на моноцикле ездили. Лёпа крутит педали, а я у него на плече на одной руке вниз головой стою, а второй рукой три апельсина подбрасываю и, естественно, ловлю. Ножи метали. Когда он «Вильгельмом Телем» работал, а когда я. Утверждали мы приоритет советского искусства до тех пор, пока вдруг Советский Союз не ляпнулся. Неприятно нам, конечно, но нашему парторгу это, вообще, как два ножа в горло. Отменили родную Коммунистическую указом нового президента. Директор быстренько с парторгом себя в Дели командировали, в наше посольство. А там сами не знают, на каком они свете. Часть чемоданы пакует, часть бумаги жжет, а часть Горбачёвские книжки бесплатно населению раздаёт. Этих книг у них тонны две набралось.
Вернулось начальство через три дня и говорит, что никому мы не нужны. Спасайся, кто как может. Очень весёленькая ситуация! Мы почти на границе с Кашмиром. До Родины, можно сказать, рукой подать. Ан нет — близок локоть да не укусишь (пословица для цирка неверная; у нас Марина, которая «каучук» делает, на спор раз десять и локти, и коленки свои кусала).
Леопольд мой, конечно, первым делом насосался пальмового вина. Дрянь редкостная, но на джин денег не было. Дня два проходил в пальмовом угаре, а потом приполз ко мне и говорит:
— Что же нам с тобой, Арчик, делать? Мы ведь, как партия и Ленин, близнецы и братья. Сколько лет в паре работаем! А муниципалитет денег нам не даёт совсем. Да и индийскому народу мы уже приелись. Все, кто хотели, за два месяца у нас на представлении уже побывали.
Решили мы с Лёпой самостоятельно к океану пробиваться. Конные джигиты своим ходом на Пакистан двинули, там, говорят, недалеко и до Средней Азии. Раджу директор загнал вместе со львами местному радже (вот какая игра слов получилась!).
Вырученные деньги честно поделили в коллективе. Нам как раз на поезд хватило, и поехали мы с Лёпой в город Бхилай. Там много наших специалистов — индийцам металлургический комбинат сначала строили, а потом помогали эксплуатировать. Бхилай наши надежды не оправдал. Комбинат, правда, работал, так что в геополитическом смысле всё было в порядке. А вот зрителей оказалось там мало. Перебивались мы бананами и рисом. Бананы сами растут, подходи и рви, сколько хочешь. Мне-то нормально, а Лёпа от этой диеты просто озверел. И пообносились мы изрядно. Штаны мои выходные, что задницу резали, по шву треснули, и одевать их стало на представление совсем неприлично. А Лёпа — тот, вообще, на набедренную повязку перешёл, как индус, — живая иллюстрация к картине о джунглях капитализма. Sic transit gloria mundi!*
Индийский народ своеобразный. Очень коров уважает, прямо на них чуть ли не молится. От заразы всякой спасаются острой пищей, грузинская кухня, по сравнению с местной, просто отдыхает. На одного индуса в день приходится до двух килограмм разных специй. Пищу едят только правой рукой, поскольку левой подмываются и прочие туалетные дела совершают. А руки, наверное, никогда не моют. По крайней мере, я ни разу не видел.
Комаров, змей и другой вредной живности в Индии навалом. Мне-то всё равно, а Лёпа очень страдает.
Вот бы его дружок Дусик Койченко посмотрел сейчас на Леопольда! Сразу, наверное, бросился бы и санстанцию целовать, и с народным контролем обниматься, поскольку ни о какой загранице речь уже бы не шла…
Кое-как насобирали денег на поезд и двинулись к побережью.
В Бомбее встретили мы в порту нашего Стефано. Рассказал, что парторг Марксен Владимирович умер в больнице Амритсара после нашего отъезда, отравившись здешней едой. Конечно, еда индийская дрянь, так Лёпа высказывается, но, по всей видимости, не в одной еде было дело. Сыграло ещё роль и огорчение от гибели родной партии. Я думаю, что это отразилось в первую очередь на парторговом иммунитете, и организм перестал бороться с инфекцией.
Стефано бедствовал так же, как и мы. Вечером у маленького костерка, на котором в старой кастрюле варился куриный супчик (а курочка была целиком моей заслугой), Стефано предложил перебираться в Калькутту. Там, вроде, наши суда Дальневосточного пароходства бывают. Отсюда, мол, через Африку мы никогда домой не попадем. А из Калькутты во Вьетнам ближе, а там и до России рукой подать. И ещё сказал Стефано, что теперь на месте нашей страны эсенгэ, _____________________________
*Так проходит людская слава (лат.)
что, вроде бы, на идиш означает «кушать г…». Но кушать это г… будут все из разных тарелок. Он, Стефано, из русской, а мы с Лёпой должны из незалежной украинской. Так что мы теперь уже вроде и не земляки. Всё это произносилось Стефано с иронией, но осадок неприятный в душе остался.
Бедовали мы в Бомбее ещё дней десять. Ходили в порт мешки разгружать, на базаре фокусы показывали. Я уж вовсе без штанов. Кое-что благодаря моим ловким пальцам доставалось нам не совсем законным способом. Первый раз, когда я курицу стырил, Лёпа ужасно возмущался, взывал к моей совести. А потом махнул рукой и принялся потрошить птицу — голод не тётка.
На одиннадцатый день нам повезло. Пришли мы в порт, а там знакомец наш шипчандлер Майкл, из натуральных шотландцев, только в юбке не ходит, кричит:
— Сэр Арчибальд, сэр Арчибальд!
Вот что значит голос крови! Подошли мы к нему степенно, не бежать же нам вприпрыжку, как каким-нибудь портовым шлюхам. С этим делом здесь проблем, кстати, нет. За полрупии можно получить удовольствие на всю жизнь.
Сразу вспомнил анекдот. Профессор-медик говорит студентам:
— В юности у меня и моего друга была одна симпатия. Эта девушка предпочла моего товарища. Я остался с носом, а он — без. Итак, запишите тему лекции: «Сифилис».
Так вот, Майкл и говорит нам, что вчера пришёл английский сухогруз. Капитан его хороший знакомый, тоже шотландец, только из Глазго. На судно нужен повар, по-морскому — кок. Майкл о нас уже договорился. «Королева Виктория» завтра идет в Малайю, а оттуда, может быть, в Японию, если будет подходящий фрахт.
Привели мы себя, по возможности, в порядок и пошли представляться капитану. Тот Майклу и Лёпе по стаканчику виски налил, Майклу со льдом, а моему партнёру — с содовой. Меня угостил бананами, но я скромно отказался.
— Обещать, конечно, ничего не могу. Это как фишка ляжет. Повезёт — попадёте на Родину. Но подзаработать в рейсе сможете. Только, чур, готовить вкусно. У меня команда предыдущего кока два раза под килем таскала.
Это у них страшилка такая на флоте существует. Вернее, раньше была, лет сто или двести назад. Видел я в одном кино, процедура малоприятная. Но мы с Лёпой на гастролях насобачились «из топора» суп варить. А если продукты хорошие, то и консомэ из рябчика воспроизведем при наличии курицы и свинины.
Попрощались мы со Стефано. Отдали ему наши скромные сбережения — два фунта английских денег, сто четырнадцать рупий и пять рублей советскими. К вечеру отчалила наша «Виктория», как намечалось, в Малайю. Нас, конечно, приодели на судне. Выделили в кредит две старенькие робы, два дождевых плаща и тельняшки, но не такие, как на наших моряках, а с широкими полосками.
Лёпа на камбузе куховарит целыми сутками. Шутка ли, кормить постоянно сорок человек? Да кофе заваривать дежурной вахте два раза. Я, естественно, ему помогаю, как могу. Картошку почистить, крупу перебрать, посуду помыть. По судовой ведомости я стюард с вытекающей отсюда оплатой — полфунта в день.
Судно наше постройки немецкой, увы, не новое, но ещё на воде держится. Плавает под Либерийским флагом, команда сборная: машинная часть — англичане, палубная команда — норвежцы, два югослава, поляк, немец, китаец, три турка — маленькая копия Ноева ковчега. Люди разные, в большинстве доброжелательные. Юмор, конечно, специфический, больше на немецкий тянет. Нет, нет, нас не посылали за кипятком на клотик и не проделывали обычных флотских заморочек с заточкой якоря и т.п. Просто на второй день нашего кашеваренья механик вытаскивает с брезгливым видом такую аккуратную коричневую какашечку из тарелки с овсянкой. Я, конечно, заметил, откуда он её достал перед тем, как бросить в тарелку. Знаем мы эти фокусы и какашечки тоже в Италии видели, в магазине продаются с разными дурацкими сюрпризами. Я, конечно, Лёпе подмигнул (а ему многого не требуется, столько лет в одном номере работаем), глаз скосил на правый карман робы механика. Народ тарелки с кашей отодвинул и так делано возмущается. Но не все, поляк с норвежцами, похоже, и вправду разозлились. Ну, думаю, ещё бунт, как на «Потёмкине», устроят.
Лёпа к механику на секунду прильнул, оттянул ухо и оттуда какашечку достает жёлтенькую. Тот рот открыл, а Лёпа оттуда ещё одну. По шевелюре механиковой провел, а из неё эти пластиковые мухи и червячки на стол посыпались. Тут, конечно, заржали все. И механика поздравляют, говорят, что тот, кто много дерьма ест, богатым будет. А когда мы с Лёпой на палубе после обеда показали парочку наших цирковых номеров, то отношение к нам резко улучшилось — все уже своими стали.
Ходили мы на «Виктории» месяцев шесть в разные порты. Были в Куала-Лумпуре, в Сиднее, потом подвернулся фрахт в Аргентину. Я уже этим морем наелся досыта. А уж о Лёпе и говорить нечего. Хотя, конечно, приоделись мы, а Лёпа даже поправился. Ну, и денег мы скопили приличную для нашего человека сумму — больше тысячи фунтов.
Советских, тьфу ты, бывших советских кораблей ни в одном порту не встречали. Такое впечатление, что мореходство на нашей Родине гавкнулось. В газетах как-то Лёпа прочел, что Россия и Украина теперь яростно делят флот. А Эстонское и Латышское пароходства теперь совершенно самостоятельные и плавают под своими государственными флагами. А нас, русских, в этих странах называют оккупантами и не любят. Хорошо бы, конечно, посмотреть, как выглядят независимые флаги этих лимитрофов.
Из Аргентины мы поплыли на Кубу. Остров очень красивый, и климат хороший, теплый. А народ живет бедно, ещё хуже, чем у нас. Машины все старые, американские, ржавые, какая без крыла, а есть и без дверей. И наши «Москвичи» и «Жигули» тоже не первой свежести. Побывали в знаменитом баре «Тропикана». Там, конечно, совсем другое дело. Варьете с музыкой всю ночь, выпивка почти даровая. Женщины сплошь в цирковых костюмах с перьями, купальники открытые, вот-вот сиськи вывалятся. Лёпа себе там мулаточку снял. Всего «синкопесо» — семь песо. Для нас это не деньги, а у них на эту сумму можно неделю прожить и ещё колготки в сеточку купить. Лёпа в посольство Русское ходил — Украинского на Кубе нет. Газет, журналов российских принёс. Никакой полезной информации — один секс и похабные анекдоты. А поскольку мы с Лёпой вроде как украинцы, то посольство нашим возвращением и заниматься не захотело — «У нас и на русских денег не хватает». Выяснил только, что ближайшее судно из России ожидается через четыре месяца. А прямого самолёта из Гаваны в Москву уже год как нет. На этом негатив не кончился.
Лёпа все общие сбережения в поясе носил. Пошил себе такой матерчатый с кармашечками. Одевал на голое тело, под трусы. Мулатка эта, или кто другой, но наутро наши денежки «тю-тю». А Фидель пять часов распинался на митинге: «Мы вырастили новое поколение, отсекли буржуазные пороки и прочее!». А сами денежки коммуниздят.
Ушли мы с Лёпой в рейс чрезвычайно разочарованные в социализме «с человеческим лицом» (это они лицо Фиделя имеют в виду). Президент России Ельцин нас тоже не порадовал — великодержавный шовинист. Нам ещё Лёпин друг в Днепропетровске рассказывал, какой этот Ельцин мудак. Году в восемьдесят втором, Ельцин тогда первым был на Свердловском обкоме, приехал он в Днепропетровск, вроде как побратимство устанавливать между городами. Естественно, надрался, как свинья, в Новомосковском лесу. Был там у них спецобъект с баней, бабами, рыбалкой и другими прелестями жизни. Проводили Ельцина на следующий день, а через два часа получает его днепропетровский коллега телеграмму с борта самолёта. В телеграмме сообщают, что пропал, дескать, плащ светло-серый, размер пятьдесят шестой, пятого роста, финский. Естественно, взвод охраны обыскал всю базу отдыха и прилегающие окрестности. Ничего не обнаружили. Первый днепропетровский даёт задание в облпотребсоюз добыть новый плащ. Нашли, во Львове. Отрядили туда самолёт, получили плащ и этим же самолётом доставили одежку в Свердловск. А плащ, кстати, ельцинский отыскали потом в помойке. Весь обрыганый, размер пятьдесят шестой, рост пятый, но не финский, а польский. Зато к Новому году из Свердловска вместо спасибо прислали триста белок. Они и теперь в парках Днепропетровска живут, детишек радуют — прямое подтверждение китайской пословице «Смех ребёнка — золото семьи». Белочки эти, каждая, не менее двухсот рублей обошлись с учётом переговоров, полётов и покупки плаща.
После Кубы и началась всякая чертовщина с нами случаться.
При подходе к Панаме, за шестьдесят миль от берега, полетел гребной вал на одном из дизелей. И вместо положенных двадцати узлов в час мы едва десять делали. При такой ситуации обычно ремонтируются на берегу. Наши механики, слава Богу, справились на ходу.
Только поправили двигатель, начался сумасшедший шторм. Волны высотой с девятиэтажный дом, свинцовые, седые трепали нашу «Викторию», как, наверное, ни один король не трепал свою королеву. Казалось, вместо воды открылась сплошная хищная пасть, норовившая заглотнуть нас целиком. Ужас какой-то!
К концу шторма, а продолжался он десять часов, мы с Лёпой понесли на капитанский мостик судки с едой и термос с горячим питьём. Надо сказать, что всем напиткам наш капитан Маквирт предпочитал какао. Я его в этом смысле понимаю, поскольку сам с удовольствием литр-другой за день могу принять. Ночь уже к исходу шла, конец «собачьей вахты», море только чуть успокаиваться начало. Лёпа в рубку судки занёс, а я с термосом замешкался на палубе. И в это время смотрю — на наших снастях, на локационной антенне вдруг огоньки появились, бледные такие, и мерцают. И на самой верхушке топ-мачты тоже огонёк вертится. А море так шумит тревожно, и фосфорические блики на воде. Несмотря на темноту, видимость неплохая, метров на триста. Поворачиваюсь я в сторону юта и вижу, как параллельным курсом нас догоняет странное парусное судно. Ветра вроде бы и нет, а идет оно под полными парусами и быстро нагоняет нашу «Викторию». Через минуту стали видны открытые порты с жерлами пушек, а на палубе у грот-мачты — мужик бородатый в старинного покроя зюйдвестке. И борода у этого капитана белесая, почти до колен, по ветру развевается. На мачте бочка смотровая, а из неё матрос выглядывает, тоже какой-то заплесневело-древний. Окаменел я от этой картины. А парусник скоро так, узлов в сорок, идет, вот, вот поравняется. Подплыл он ещё ближе. Смотрю и глазам своим не верю. За гротом обнаруживается на палубе маленький оркестрик. Девица в поблескивающем концертном платье с пелериной опирается спиной на основание фок-мачты, тут же у её ног лежит раскрытый футляр с виолончелью. Рядом стоит высокий юноша с волосами в мелкую кудряшку, наглухо застёгнутый в длинную солдатскую шинель английского сукна. На ременной перевязи по-драгунски вместо планируемой винтовки висит саксофон альт. Слева от девицы невидный приземистый мужичок терзает меха гармошки или баяна. А перед ними, спиной и несколько боком, по ходу движения — почти двухметровый скрипач в смокинге на голое тело, в плисовых шароварах, заправленных в яловые сапоги. В левой опущенной руке покоится скрипочка. Правая же, увенчанная смычком, отбивает такт неслышимой мелодии. А как только бушприт парусника вышел на линию кормы «Виктории», великан взмахнул энергично смычком, рот раскрыл и мощными грозовыми раскатами с «Летучего голландца» как грянет:
Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступает.
Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает.
И этот нелепый оркестрик, поющий голосами мужского хора Александрова в декорациях старинного парусника, бесшумно рассекающего волны, и древняя песня-заклинание — сгусток предсмертной воли командира и экипажа, и агрессивная всепоглощающая чернота штормовой ночи повергли мою душу в бездну ужаса, фантастического и, отсюда, ещё более страшного. Короче, маленько оконфузился я, как в далёком детстве.
И сразу же корабль-призрак растворился в ночи. Тут и огоньки на наших снастях погасли. Перепугался я, скажу вам, отчаянно. До сих пор, как вспомню, колени дрожат. А я ведь не робкого десятка — и под ножами стоять могу, и через горящее кольцо нырял не раз, и на высоте пятидесяти метров с трапеции на трапецию перепрыгивал, не просто висящую, а в полёте. Слава Богу, этого всего Лёпа не видел. Он человек нервный, могла и кондрашка хватить.
Мимо Гондураса прошли без осложнений, только заправились в Пуэрто-Кортесе. Груз очередной доставили в Нью-Йорк. Там-то с нами и произошла очередная напасть. Не с кораблём, а со мной и с Лёпой персонально. Расскажу об этом поподробнее.
Подошли мы в Нью-Йорке к шестнадцатому грузовому терминалу. При швартовке что-то там растерялся первый помощник, и боднули мы слегка левым бортом пирс. Ещё одна плохая примета.
Часть команды на берег сошла, а часть участвует в разгрузке. Мы с Лёпой пошли в увольнительную. Я в этих «вира», «майна» ни хрена не разбираюсь. Погуляли мы по городу. Очень впечатлило. Особенно торговый центр — два небоскрёба-близнеца. Пообедали в китайском ресторанчике и решили посмотреть здание ООН, заодно и узнать, может, есть в Нью-Йорке Украинское консульство или посольство. В ООН нам бы точно рассказали, где, что. На пятьдесят седьмой улице Лёпа поскальзывается на тротуаре (какая-то подлюка банановую шкурку бросила) и падает на бордюр, к которому в это время припарковывается машина. Разбивает себе голову немножко об асфальт, немножко об машину. Ушибов, как оказалось, на пять копеек, а кровищи аж на три рубля (это такая идиома). Тут полиция, амбуланс — и все с сиренами. Везут Лёпу и меня (я все-таки настоял, чтоб нас вместе усадили в скорую) в морской госпиталь. Лёпу на носилках в приёмный покой, и я за ним. Там сторож вредный, чёрный, как сапог, но лицом вроде на меня похож, орёт, куда, дескать, макака прёт? Животным вход воспрещён! Я ему пальцем так показал, что вроде не все у него дома. Какие макаки? Шимпанзе мы!
Обидно мне стало за себя, за Лёпу и за этого сторожа, что он такой малообразованный. Сторож, конечно, разозлился и ногой мне хотел поддать. Пришлось ему эту ногу чуть-чуть подрихтовать. Зубки у меня ого какие! Но вместе с Лёпой меня не пустили.
Думал я о жизни, как всё нелепо складывается. Не поедь мы тогда выполнять ответственное поручение ЦК КПСС, не попал бы Лёпа в больницу, не обокрала бы его на Кубе мулатка. Но, с другой стороны, почти за год бесхозной жизни мы с ним полмира посмотрели, я вроде как на родине побывал, чуть-чуть не дошли туда. В основном-то мы раньше по своей стране гастролировали, один раз только на короткий срок в Италию, Францию и Германию съездили — у французской газеты «Юманите» был юбилей, и нас попросили вроде о дружеской культурной поддержке. В общей сложности чуть больше месяца мы путешествовали. Потом две недели в Австралии, ну и ещё Индия.
Многие думают, что обезьяны — это недоделанные человеки. Отнюдь. Вы уже убедились, что я и в политике компетентен, и цитатку на латыни могу употребить в подходящем месте. А сколько людей сегодня латынь знает? Я лично только от Лёпы и его друга Дусика Койченко латынь и слышал. Первый раз, когда Дусик свою фамилию назвал, а потом по латыни добавил: «Които эрго сум». Это такая игра слов. «Когито эрго сум» — «Мыслю, значит существую». А если вместо «когито» поставить слово «които», одну букву пропустить всего, получается «трахаю, значит существую», что совсем недалеко от истины в вашем человеческом понятии. А второй раз, когда Дусик с Лёпой набрались и петь начали «Гаудеамус игитур, ювенил дум сумус»* — гимн студентов.
Считать я умею, читать могу и на кирилице, и латинице. Понимаю почти на всех языках ходовые словечки. В быту способен и себя обслужить, и другу помочь. А что речь мне ваша человеческая не даётся, так этому объяснение есть. У нас, обезьян, гортань несколько по-другому устроена. Но это мне общаться не мешает. С Лёпой мы друг друга без слов понимаем. Можно сказать, на интуитивном уровне. Я подумаю, а он уже это и сделает. Вот как тогда, когда механик хотел нас с напарником подколоть. Конечно, у вас, людей, амбиций столько, что и подумать вам страшно, что кто-то не хуже вас соображает, делает, развивается. Это у вас расовая сегрегация. Но мы, обезьяны, на первенство и не претендуем. Придёт время, и сами поймёте, что все ваши технологические достижения — это вроде как костыль при сломанной ноге. А своя нога-то надёжнее. Нет?
Вот что мне нравится в вашем обществе, так это литература и живопись. Если с картинами мы, обезьяны, можем как-то с вами тягаться (по телевизору видел, как шимпанзе рисовал, его живопись потом за безумные деньги продавали), то с литературой, конечно, напряг. Читать, запоминать — это запросто. Я Тютчева от Фета и Маяковского от Пастернака отличить могу вмиг. А вот писать — это уже выше моих возможностей. Зато никто из вас так по деревьям прыгать и лазить не сможет, как любой из нас, даже самый маленький.
Киплинг, когда в Индии проживал, от зависти про нас, обезьян, плохо написал. Вроде безмозглые мы, бандарлоги. Мы не безмозглые, мы самодостаточные. А Киплингу меньше джину надо было пить.
Что главное — быть или казаться? Исходя из человеческой логики, конечно, казаться. Вот потому и в нашей паре Лёпа считается формально главным. Зарплату получает, в ведомостях расписывается, командировочные на него оформляют. А по сути дела все наши цирковые трюки придуманы мной. А если даже что-то Лёпа и предложил, то дорабатывал эти идеи, доводил до ума я.
Конечно, не все люди чванливы. Вот наш директор Иван Данилович, он, конечно, орден свой «Знак почёта» поносить мне не давал. Но всегда при встрече угостит чем-то вкусненьким. Лёпа опять же, Стефано, капитан наш Маквирт. Если перечислять, так большое количество людей наберётся. Я думаю, они такие продвинутые потому, что в своём развитии приблизились к обезьянам. Поэтому и о стороже госпитальном я сначала хорошо подумал. Посчитал, что раз мы внешне похожи, то и душа у него должна быть. Просчитался. И на старуху бывает ________________________________
*Веселись пока молод (лат.)
проруха…
Сидел я в скверике этого госпиталя три дня. Ну, чуть-чуть отлучался два раза попить и поесть. На третий день смотрю, Лёпа в окне четвёртого этажа стоит и рукой мне машет. На голове чалма белая, как у факира. Я, конечно, по стене к Лёпиному окну добрался, школа-то у меня хорошая, цирковая. Лёпа окно приоткрыл, и я к нему в палату. Ничего себе палата! Одноместная, с телевизором, душем, туалетом. Первым делом, конечно, помылся, от инфекций всяких избавился. Потом Лёпа меня обнимать начал, чуть не плачет, так обрадовался: «Арчик, Арчик, родной мой друг!». Ну, конечно, куда он без меня?
Прожил я у Лёпы четыре дня. Днём, пока персонал шастает, я залезал на крышу отдыхать. К вечеру спускаюсь к Лёпе и уже как белый человек телевизор смотрю, кушаю, общаюсь.
Наконец врачи сочли, что мой напарник здоров и мозги у него улеглись на место. Сняли швы с выбритой головы. То, оказывается, не чалма была, а повязка. И нас выставили из госпиталя опять же без всяких денег. Медицина у них страх как дорогая. Страх — это синоним слова «ужас». Поэтому, видно, ихняя медицина и называется страховой. Лёпиной страховки хватило на три дня, а за остальные услуги пришлось платить из своих. Короче, осталось у нас денег ровно до порта доехать. Мы туда, а корабль-то наш уже уплыл, с нашими вещичками, сувенирами, которые мы прикупили в различных странах. Очень нам обидно стало. Стоим на пирсе и чуть не плачем. Но ничего. Постояли, постояли и побрели в американскую жизнь вливаться…
Так и запечатлел нас какой-то фотограф бредущими в обнимку по пирсу, на фоне заходящего в море раскалённого шара солнца. Я потом, через год, эту фотографию в журнале местном видел. Фотограф её назвал «Переплетение ветвей». Видно, японец был. Они все такие романтики!
А Лёпа в компьютере Морского клуба вскоре прочёл, что наша «Королева Виктория» пропала без вести, как раз в тот день, что нас из госпиталя выписали. И из регистра Ллойда исключена. Жаль корабль, а ещё жальче ребят наших судовых. Может, спаслись как-нибудь? Вы не встречали никого с «Королевы Виктории»?..


 
Блинчики

К нам сюда на Брайтон-бич
Прилетели гуленьки.
Прилететь-то прилетели,
А отсюда — ***ньки!
(Русская частушка)

Нехорошо это, неправильно с моей авторской стороны оставить Тольку Блинова в момент переломный, судьбоносный на крыше дорогущей многоэтажки. Да и ещё хорошо поддатым, — это я сужу по исполняемому «Интернационалу» (более нелепой песни для Нью-Йорка трудно придумать). Но русский человек тем и отличен от остальных, что в час, трагический для него или весёлый, высшим выражением эмоций, сублимацией душевного порыва выплеснется, выкричится из глубинки, из самого нутра песня. А уж какая — душа  сама подскажет…
Посему вернёмся же к нашим персоналиям и с небольшим удивлением обнаружим, что время, единое и незыблемое, как метр, хранящийся в Парижском эталонном центре, для них протекало совершенно по-разному. Кто-то, как бабочка однодневка, прожил эти четыре с небольшим года за совершенно непродолжительный период. Разве это возможно, спросите Вы? Конечно, если верить закону относительности, открытому Эйнштейном. Найдите пару свободных минут и загляните в труды учёного, — сразу поймёте, что время — величина изменяемая. Счастливый миг и миг несчастья для одного и того же человека отличаются, как блондин от брюнета. Он может быть ужасно коротким или бесконечно длинным (имеется в виду временной отрезок).
Тому, кто поленится вникнуть в научные доказательства, гораздо проще вспомнить анекдот о двух евреях в поезде, когда один показывает другому на странного растрёпанного чудака, сидящего у окна, и говорит:
— Ты знаешь, это Нобелевский лауреат Эйнштейн, он выдумал теорию относительности.
— А что это такое?
— Два волоса — это много или мало?
— ?
— Если на голове, то мало, а если в суповой тарелке, то много!
— И за такую хохму ему дали Нобелевскую премию?
Для Тольки-Жида, успешного родителя богатой и красивой дочери, без пяти минут гражданина Америки, расстояние до 1994 года показалось необременительным и даже очень интересным. Как и полагается по законам медицинской науки, в апреле девяностого года появился на свет голосистый и щекастый внук. Зеленоглазое чудо, похожее на Глашку. Имя Юлий, выбранное Алексом для сына, Толяну сначала не очень понравилось. Вроде бы женское напоминает. Но Глафира отца постаралась переубедить, сославшись на римского императора. Да и дед Алекса, бравый адмирал, однокашник Колчака по морскому корпусу, носил имя Юлий. Кстати, свою службу начинал мичманом на яхте «Штандарт». Это потом он, уже молодой капитан третьего ранга, командовал лёгким крейсером во время русско-японской войны, где получил «За удачно проведенную баталию противу трех японских миноносцев» офицерский «Георгиевский крест» и был  представлен досрочно к очередному чину. А во время первой мировой в качестве военного атташе доставил на эсминце «Память Синопа» в Англию пять тонн русского золота — залог под военную помощь Антанты. И стишок возле модели яхты был писан его рукой в детском возрасте. А как сохранился — никому не ведомо.
В Англии семья деда после революции почти нищенствовала, распродавая помаленьку драгоценности супруги. Но потом, в двадцать четвёртом году, получив приглашение на должность преподавателя минного дела в Военно-морскую академию США в городе Миннеаполис и подъёмные в колоссальной сумме по тем временам — восемь тысяч долларов, дед потихоньку пошёл вгору. Обзавёлся со временем усадьбой, смог через несколько лет выкупить фамильные драгоценности супруги Анны Станиславовны. И, в дополнение к единственному сыну, родителю Алекса, произвести уже в зрелом возрасте на свет ещё двух дочерей, одна из которых погибла с отцом во время второй мировой войны в Перл-Харборе, а вторая благополучно доживала с мужем-архитектором в Орландо, во Флориде. её сын, двоюродный брат Алекса, принадлежавший к «золотой десятке» штата, начинал карьеру строительным подрядчиком, а сейчас возглавлял крупнейшую корпорацию на Востоке, обладая контрольными пакетами акций по меньшей мере трёх десятков строительных, авиационных и металлургических компаний. И уже дважды от своего штата избирался в Сенат. Косвенная помощь двоюродного брата зятя и помогла Тольке без особых проблем заиметь сначала «грин-карт», а потом ускорить процесс получения гражданства.
Наоборот, время для нового Толькиного дружка Хаима прилично притормозилось. И в этом  виноват был лично он сам. Как и планировалось, съездил Резник в отпуск на десять дней в Ригу, а затем поплыл в Данию. Сначала показалась ему эта страна дождливой, мрачной и пресной. Но в процессе экскурсии по Эльсинору решил заскучавший турист поддержать репутацию «ходока» и нахально охмурил вовремя подвернувшуюся барышню — Кристину Молнерссон, туристку из Швеции. За ланчем, при обмене впечатлениями, под нежнейшую датскую сдобу, приправленную отменным кофе, очаровал Хаим окончательно монументальную шведку до такой степени, что вместо запланированной экскурсии в недавно открывшийся музей Северного моря парочка направилась в гостиничный номер фреккен Молнерссон и разбомбила вдрызг антикварную кровать начала двадцатого века. Роскошные формы шведки таили неимоверное количество невостребованной нежности  и темперамента, и, конечно, под давлением этих обстоятельств сердце прожжённого ловеласа сначала растаяло, перестало биться, потом-таки собралось, по словам бывшего товароведа, «до кучи» и нашептало во время очередной любовной битвы бессмертную фразу: «Остановись, мгновение, ты прекрасно!». Мефистофеля рядом точно не было, но время возьми и замедлись.
Так вот и обитал сейчас Резник со своей шведкой, условно, году в эдак девяностом. Конечно, он продолжал ходить на службу, страховать автомобиль, получать к Рождеству конверт с премией. Он даже провёл Пасхальный седер со своей шведской женой у тётки в Нью-Джерси. Но всё это было как в счастливом сне. Даже распад Советского Союза молодожёна абсолютно не взволновал. Ну, случилось и случилось — о чём горевать?
Тётка, питавшая к Швеции вполне объяснимую симпатию, под впечатлением женитьбы легкомысленного племянника, на волне эмоций, подарила молодым чек на двести тысяч долларов.
— Тебе Бог послал Кристину, а мне внука.
В приданое, за Кристиной, получил Резник двухлетнего сына, которому по брачному контракту дал свою фамилию. Хороший, конопатый, белобрысый под лён пацан, басовитый, как океанский пароход, но с миндалевидными карими глазами будущего дамского угодника, где-то даже похожий на Хаима. Чего ещё желать?
Периоды счастливого дедства Толяна и отцовства Хаима почти совпали. Разве это разница в три месяца? Совместно выгуливая по деревянной набережной по воскресеньям на Брайтоне сына и внука мужики с огромным оптимизмом обсуждали очередные этапы развития пацанов — новые синяки, выбитый зуб, порванные штаны и прочее. Короче, получали от жизни все тридцать три удовольствия. А если ещё удавалось после прогулки зайти на часок в гости к Хаиму, на копченого лосося с баварским пивком, то такое воскресенье приравнивалось по меньшей мере ко Дню благодарения.
Слегка округлившаяся после родов Глашка кормила сына грудью до восьми месяцев. И как-то случайно оказалась беременной. Алекс подсмеивался, дескать, Глафира пошла вширь от орехов и молока, но причина полноты выяснилась при очередном визите к гинекологу. И через пять месяцев , как раз к Рождеству, Юлий получил подарок в виде близняшек сестричек — Ани и Мани, или по-американски — «Энн энд Мэри». Толян тогда, шумно отпраздновав с друзьями прибавление в семействе, подначил зятя. Хватит ли у того капиталов содержать такую большую семью? Тот шутливо ответил, что, если будет сильно нуждаться, то пойдёт менеджером в мастерскую мистера Блинова.
Став владельцем небольшой фирмы по ремонту машин, Толька с удовольствием нанял, с подачи Алекса, грамотного управляющего, который попутно занимался отчётностью, налогами, рекламой, а сам часами возился с автомобильными двигателями, приобретя очень приличную репутацию у населения Брайтона. К нему уже и десяток коренных американцев наезжал для обслуживания и регулировки. Через полгода работы Толян попытался вернуть долг зятю, но, получив резкий отказ, замаскированный под комплимент о том, что Алекс обязан тестю пожизненно за такую красавицу жену и деток, потратил собранные деньги на приобретение уютной трехкомнатной квартиры со студией и террасой, выходящей в сторону океана. Теперь у него появилась при жильё даже персональная чайка, которой он скармливал регулярно мелкую рыбешку, кусочки пиццы. Серебристо-белая, с палевым подбрюшьем и удивительно добрыми бусинами глаз в оранжевой окантовке чайка, которую Толян окрестил по-свойски Муся, поначалу не позволяла к себе приблизиться. Но уже через пару недель, если Толян запаздывал с харчем, Муся начинала требовательно стучать клювом по стеклу. К концу лета чайка, благожелательно поглядывая на Тольку, разрешала погладить себя по спинке, при этом аккуратно склёвывая кусочки рыбы прямо с ладони.
Толян воспитанием внука занимался, как всякий неофит, истово. Так в своё время он получал удовольствие от хорошо сваренного самогона или сделанного движка.
Первые достижения Юлика приводили его в блаженное состояние. К полутора годам внук выдавал такие фразы на русском и английском языках, что, казалось, это не ребёнок, а маленький старичок.
— Дед, а дед, ты раньше был обезьяной?
— Нет.
— А твоя мама?
— Конечно, нет.
— Ну, значит это прадедушка Юлий. Он плавал, плавал, а потом стал человеком.
А в четыре года, оставшись наедине с дедом, он, хитро прищурившись, шёпотом спросил: «Дед, а ма вышла замуж по «залёту» или как?», на что Толька, пространно объясняя матримониальные подробности семьи Шаховски, сам запутался и почёл нужным перевести разговор на свою женитьбу.
Юльку обожали все за лёгкий некапризный нрав, открытую улыбку, общительность. Эстер его просто боготворила, да и няньки, русская Марина и англичанка м-с Форман баловали пацанёнка безмерно. Толян свою любовь к внуку скрывал за поддельной суровостью. Но, читая вслух «Сказку о царе Салтане», преображался и разыгрывал театр одного актёра — гудел за шмеля, сварливо голосил за бабу Бабариху или пафосно декламировал монолог Гвидона. Юлику это ужасно нравилось, и каждое «дедовское воскресенье» начиналось с игры на гармошке под манную кашу, а потом, после прогулки, перед дневным сном дед с внуком читали Маршака, Чуковского, Барто. Благо, у Алекса библиотека была хорошая, да и новые детские книги выписывали из Москвы. Их сейчас там издавалось много и разных. К новомодным компьютерным играм Толян относился с неуважением — одни стрелялки-убивалки, да ещё электромагнитное поле. Никакой пользы для ребёнка. К двухлетнему юбилею Толян собственноручно смастерил Юлику деревянного коня-качалку и назвал его «Конь-огонь богатырский, неозвученный». Для внука, у которого фабричных игрушек было не счесть, конь оставался самой любимой забавой, поскольку, как и каждый русский ребёнок, он стремился новую игрушку разобрать и посмотреть, что там внутри, а с конём это никак не получалось. Обронённое дедом в сердцах слово «ломщик», он воспринял совершенно естественно и с гордостью несколько раз повторял на упреки матери:
— Деда сказал, что я ломщик, весь в него.
Конь же был прост, красив и прочен, поэтому в надлежащее время перешел по наследству к близняшкам почти невредимым. Аня или Маня, раскачиваясь на каталке, пели, научившись от Юльки:
— Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ.
Для ностальгирующего Толяна это было, как именины сердца. Дети росли явно русскими.
Чайка  Муся к Юлику отнеслась настороженно. Когда малый впервые увидел птицу, он так искренне обрадовался, что закричал на весь квартал:
— Деда, птичка, птичка!
Перепуганная Муся пометила террасу увесистой плямой и дня два не являлась на кормёжку. К следующему «дедовскому воскресенью» идиллия была восстановлена. И даже на присмиревшего Юлика Муся уже поглядывала благожелательно. А через месяц и вовсе подпускала внучонка к себе запросто. Когда же по воскресеньям начали к деду приводить подросших близняшек, чайка встречала их как полноправный член семьи. Вместе с Юликом опекала девчонок, и, что удивительно, пару раз Муся влёт словила нахальную осу и большую  зеленую муху, как какой-нибудь воробей.
Этой осенью, после длительных тайных репетиций, о которых не знали даже бдительные няньки, Толян вывел на Брайтоновскую набережную свою  самодеятельную бригаду. Юлька, которому шёл уже пятый год, имел на голове картузик с высоким околышем, кумачовую рубаху навыпуск, хромовые сапожки, в которые были заправлены полосатые брючки. Опоясочку из тонкого шевра, с кисточками на конце, Толян сам сплёл из обрезков телячьей кожи. Близняшки Аня и Маня, внешне похожие на Алекса, только в женском варианте, были разряжены в ситцевые сарафанчики до полу, белые носочки и полусапожки. На головешках кокошники, как в ансамбле у Бабкиной. Олаф Резник-Молнерссон, сын Хаима, с белокурыми пейсиками, в сюртучке, представлял конферанс, в данном случае объявлял номера. У шумного, базарного Брайтона эта маленькая группа самодеятельных артистов поначалу интереса не вызвала. Няньки, Эстер, Хаим, Криста, сосед Толяна — старый журналист Аксельрод — и хозяйка овощной лавочки мадам Рабинович — вот и вся небогатая аудитория, перед которой давалось первое представление. Но к концу выступления перед артистами собралась толпа человек сорок. Для затравки Толян вжарил на гармошке марш «Парад алле» из кинофильма «Цирк», затем уже попел приличные частушки, без откровенных скабрезных выражений, где-то так, на грани. Тот, кто понимал по-русски, улавливал смешные двусмысленности. Юлька подстукивал в такт на бубне. А потом уже все вместе исполнили, пританцовывая, «Луговую», «Тимоню» и «Во поле берёзка стояла». Причём девчушки, манерно приподняв подолы сарафанов, плыли в танце не хуже солистов прославленного ансамбля. Финалом представления стала песня «Ицек хочет жениться», исполненная на идиш. Кстати, репетировали её дольше всего, почти месяц. Произношение ставили Хаим и мадам Рабинович.
Концерт имел оглушительный успех — смеялись, свистели и аплодировали от души. По обычаю, зрители сразу же пустили по кругу бейсбольную кепку Хаима. Набралось тридцать семь долларов. Из аптеки, расположенной невдалеке от импровизированной сцены, для детей принесли мороженое и по стакану оранж-фрэш. Толяну, для увлажнения голосовых связок, мадам Рабинович притащила в пакете бутылку открытого пива. Без пакета, как понимал Толян, алкоголь на улице в Америке употреблять было нельзя. А из пакета, скрывающего бутылку, сколько хочешь, хоть до поросячьего визга.
Во-вторых, предприимчивый хозяин летнего ресторанчика «Каспий», примкнувший к зрителям в середине концерта, предложил Толяну и его бригаде контракт на выступления по воскресеньям. За каждый концерт перед ресторанчиком обещал двести долларов. На визитной карточке, вручённой Толяну, помимо телефонов, на двух языках было напечатано «Серж Питер Яшник. Ресторан «Каспий».
И, в-третьих, Алекс, которому Марина и м-с Форман рассказали с восторгом о премьере, возмутился и выговаривал Глафире, явно с надеждой, что она передаст все Толяну:
— Мы, Шаховские, свой род ведём от Рюрика. Мой предок в семнадцатом колене князь Глеб Кузьмич, по прозвищу Шах, дважды упоминается в летописи, и, заметьте, на сто восемнадцать лет ранее, чем захудалый Михаил Романов. И скоморохов среди своих предков я как-то не упомню. Представьте себе, захожу в детскую, а Мэри с Энн сидят рядышком на двух стульях и жалобно по-русски поют: «Миленький, не надо, миленький, не надо. Миленький, не надо в первый раз». Каково? А Юлик прохаживается по комнате в дурацких сапогах и аккомпанирует на деревянных ложках. И это дети с голубой кровью! Мало того, после всего Ваш сын говорит: «А теперь, дорогуши, повторите вслух те слова, которые дедушка категорически запретил нам произносить». Тут я такое узнал для себя… Что это значит «примандюлить»? Или ещё лучше — «не физдипеть»? Я не желал бы вступать в конфликт с мистером Блиновым, но дети растут без присмотра, хотя имеют по няньке на каждого. Спасибо, хоть бражку ещё дома не заводят! Хотя Юлий мне уже как-то утром предложил остаканиться, правда соком…
Глафира с отцом поговорила. Правда, не в таком ключе, как предполагал Алекс. Дети росли совершенно раскованными, свободно болтали по-русски, незаметно переходили на английский, знали немного от Эстер по-испански. Любили слушать различные дедовские истории, сказки. По-доброму относились к книгам, не в пример коренным американцам. Пробовали сами читать, благо, Толян и нянька Марина им и азбуку показали, и букварь. Хорошие росли ребята, в меру лукавые, шаловливые, но бесконечно добрые и любящие друг друга. Правда, Юлик в три года как-то спросил у матери:
— Ма, а чек от покупки Аньки и Маньки у тебя остался?
— А к чему это ты ведешь? — спросила Глафира.
— Ну, зачем нам две одинаковые девчонки? Можно одну обменять на братика или обезьянку.
— Чека нет, — ответила Глафира. — Боженька дал нам двух девочек и велел любить их одинаково. А ты обменять кого-то хочешь!
— Но, ма, ты в следующий раз купи мне братика, хорошо?
— Это уж как получится, твердо не обещаю, но постараюсь, — рассмеялась мать.
И разговор, в общем, получился у дочери с отцом ни о чём. Попросила только Глашка следить деда за речью и не употреблять при детях озорных слов. В отношении самодеятельности одобрила полностью.
— Мне, папа, самой иногда хочется сбросить эти одёжки да туфли на шпильках, надеть сарафан и оторваться — сплясать нашу, русскую. Как когда-то в Дековском ансамбле. И с бабами попеть от души, — Глашка лукаво подмигнула отцу и неожиданно низким голосом, притопывая ножкой, выстрелила частушкой. «Говорят, что я старик. Только мне не верится. Ну, какой я старичок? Всё во мне шевелится!»
Прямо Фрося Бурлакова из кино. И дальше продолжает:
— Не ходите, девки, замуж. Ничего хорошего. Утром встанешь — титьки набок и п-да взъерошена!
— Ну, Гланька, ты даёшь! При отце такое петь.
— Папаша, можно подумать, что Вы всегда исключительно приличное озвучиваете? А если детям петь и плясать охота, в этом ничего плохого не вижу. Только репертуар Вы им подберите соответствующий. Мы тогда и в нашем журнале женском статью бы подготовили, а надо будет — и русский канал ТV подключим.
Алекс входил в Совет директоров издательства, где печаталось, как понимал Толян, пару журналов, газета и даже какие-то книги. Глафиру же муж пристроил в редакцию женского журнала шефом международного отдела. Журнал, по мнению Толяна, пустяковый. Всякие сплетни про высшее общество, скандалы промеж актёрами. Ну, и критика политическая. Наша «Работница» куда интереснее была. Там и полезные советы, как пятна выводить, и всякие статьи о женском здоровье. Обязательно какой-нибудь рассказ про любовь и биографии наших артистов. Толян об этом Глашке так открыто и рубанул:
— Слабый у тебя журнал, неинтересный. Фотографии, не скрою, красивые, пейзажистые. А текст я ещё полностью разобрать не могу. Но то, что читала мне Эстер, — слащавое говно.
Глафира тогда посмеялась:
— Папочка, здесь печатается всё, что хорошо продается. У нашего журнала тираж шестьдесят тысяч в этом году. Почти на четверть больше, чем в прошлом. А раз растёт тираж, значит журнал интересен для американских женщин. Издавать же себе в убыток — это только в бывшем Союзе могли позволить.
Толька после разговора с дочерью внучат предупредил, чтоб лишнего не болтали при отце. Особенно о том, что будут они выступать перед публикой в ресторане.
— Это наш большой секрет. А накопим денег, папе к Рождеству подарок купим красивый. Вот он обрадуется! А ещё новогоднюю программу приготовим, нашу, русскую.
— Ёлку-то где будем ставить в этом году — у меня или дома?
Дети, в один голос, ответили, что, конечно, у деда, как и в прошлый раз. Здесь и Олаф в гости придёт, и ещё дедушка Аксельрод. Он так хорошо сказки рассказывает! И какая же ёлка без Муси?
Второй день Толян возился у себя в мастерской, разбираясь с движком «Кадиллака». Проверил электронику, бензонасос, фильтр тонкой очистки. Продул инжектора, перебрал блок зажигания — всё было в порядке. Но глох проклятый на малых оборотах. Хоть боком ставь, хоть раком, поработает две-три минуты, пырхнет и амбец. Позвонил хозяину-американцу, спросил, где заправлялся? Тот ответил, что на восемьдесят первой улице в «Ракушке». Толян, смутно догадываясь, слил весь бензин из бака, промыл топливную систему и залил в «Кадиллак» свою резервную канистру.
Вроде бы и незачем было запасаться бензином, заправки на каждом углу, и никаких очередей, но старая истина, что запас карман не тянет, подтвердила свою правоту. Запустил движок и получил удовольствие — ровно, почти без шума тянул мотор. Пару раз газанул и резко бросил педаль, обороты упали и застыли на отметке минимум. Заглушил, вновь завёл, прогонял на различных режимах, всё нормально. Позвонил мистеру Вернеру:
— Приезжайте, всё в порядке.
Тот прибыл через два часа. Расплатился, как полагается. А вот причиной интересоваться не стал. Заметил Толян одну интересную штуку. Тут, в Америке, ежели человек стекольщик, то знает о стекле всё, а нормально выставить зажигание или колесо разбортировать — ни, ни, есть соответствующий специалист. А уж о том, чтоб крыло подрихтовать, и говорить не приходится. Вот, например, Алекс. Юлька только ходить начал, а Толян тогда ещё у дочери жил, столкнулся внучек с глобусом в библиотеке. Ну, естественно, оба в разные стороны. Юлька с шишкой набитой сидит на полу, ревёт, глобус валяется рядом. Верхняя втулка крепления сломалась. Крепёж такой сопливый оказался! Алекс Эстер команду даёт, мол, вызови слесаря на завтра. Толян к обеду домой с прогулки вернулся и за пять минут новый крепёж сделал. Казалось бы, зять, такой умный, миллионами крутит в голове, а руками ничего сделать не может. Парадокс, да и только. Но за здоровьем следит, калории считает, раз в неделю к психологу ходит, а по утрам в парке бегает трусцой. Но это понятно — жена-то моложе почти вдвое.
В отношении этой заправки, шелловской, у Толяна давно подозрение завелось. После первого случая, ещё в июне, он не поленился съездить на чиненом «Фордике» на  восемьдесят первую улицу. Персонал там вежливый, в синих комбинезончиках с эмблемой раковины на спине и груди, стекло протереть, подкачать шины — всё даром, но разговаривают по-русски, приблатнённым таким говорком. А сегодня уже ясно всё стало — бодяжат бензин. Разбавляют каким-то дерьмом, вот и летят движки. А «узкие» американские специалисты дотумкать не могут, что не в двигателе дело, а нажаривают их на горючке наши бывшие граждане.
Вообще-то американцы доверчивы, как дети. В прошлом году Толян вспомнил одну заморочку, ещё со времен ремесленного училища. Договорились они с Хаимом встретиться в пабе «Золотой петух» вечерком часов эдак в семь. Предварительно Толян прикупил в супермаркете дюжину куриных яиц и рулон бумажных полотенец. После пары кружек пива Толян и объявляет:
— Кто желает попробовать старинную русскую игру? Доказать свою силу, заработать за пять секунд пять долларов. Вы вытягиваете руку, я кладу в раскрытую ладонь яйцо, за пять секунд вы должны его сжать и раздавить. Если условия выполнены — получаете пять долларов. Если пари проиграно — платите нам десять долларов.
Хаим, естественно, уточняет условия, допереводит с Толькиного английского на настоящий. Набралось сначала человек двадцать желающих. Большинство американцев, причём несколько здоровенных бугаёв, и пять мужиков — бывших наших. Итог — чистых триста семьдесят долларов минус одно разбитое яйцо, которое уронили в процессе игры, и бесплатная выпивка на круг, поставленная Толяном. В плюсы пошли благодарность владельца паба с пожеланием почаще приходить с такими интересными русскими играми, дескать, в этот день Толяну и Хаиму выпивка будет идти за счёт заведения, и повышенный  спрос на куриные яйца в двух ближайших супермаркетах в течение целой недели.
Через несколько дней на память пришла ещё одна хитрость, это уже из армейской бытности, — требовалось извлечь монетку из хрустального бокала, стоящего на столе. При этом запрещалось использовать руки, трогать бокал или переворачивать стол. А хитрость заключалась в том, что надо было резко подуть, и струя воздуха, отражаясь от стенок бокала, выносила монетку прочь. При этом бокал не должен быть высоким и узким или пузатым, как для коньяку. Средний такой, серединка-на-половинку, что используют бармены для джина с тоником. И, естественно, посуда должна быть сухой, иначе фокус не удастся. На этом деле Толян ещё срубил двести долларов и сумасшедшую популярность среди азартных завсегдатаев паба.
За годы, проведённые в Америке, Толян вроде бы как вырос. Стал посуше и позагорелей. Держался уверенно, себе цену зная. Хотя одевался очень просто — джинсы и футболка летом, джинсы, тёплая курточка и меховая кепка зимой. На ногах носил лёгкие матерчатые туфли по сезону, в плохую погоду — армейские высокие ботинки. Для выхода Толян с помощью Эстер выбрал костюм и пару галстуков, а Глафира подарила ему смокинг с бабочкой и рубашку со стоячим воротником и пластронами. В общем, тот ещё орёл.
Что касается интимной жизни, то примеру Хаима он не последовал, никаких калечащих операций делать себе не захотел. В конце концов, презервативов тут хватало на всякий вкус — и с пупырышками, и с усиками, и вкуса клубники или манго, и разных цветов, вплоть до чёрного. С Эстер, правда, ничем не пользовался, она таблетки пила. А вот с другими барышнями… Ну, что тут таить, был грех у Тольки с одной клиенткой. Прямо в машине она его, можно сказать, трахнула. В Америке это принято сплошь и рядом. Ничего себе дамочка, лет тридцати пяти, дикторша на радио. Живёт сама, отдельно, без мужа, но не разведена, это у них «сепарейтед» называется. Тогда, после пробной поездки (а Толик поменял в дамочкином «Феррари» стабилизатор поперечной устойчивости), заехали к ней в Бруклин. Ужинали дома, а после ужина пошли вдвоём купаться в джакузи. А что, приятная штука, бурлит со всех сторон, вроде массажа водного, и объект желанный при тебе. А на подставке у края джакузи сок разный и бутылочек несколько с выпивкой, на любой вкус.
И ещё один романчик у него завязался с соседкой по дому. Вернее, не романчик, а такой лёгкий флирт. С приглашением Толяна на ланч, с далеко идущими намёками. Всё было бы хорошо, но кубинская мадам, как выяснилось потом, была замужем. А муж — водила, работал на такси и пару раз чинился у Тольки. Мало того, что он был русский, абсолютный русак, как и Толян, так ещё и земляк. Из посёлка, что в тридцати километрах от Медёдовки. Тут уж не до греха. Не дай бог застанет, а приехать муж мог в любую минуту, так и разборки бы шли не по-местному, через юриста или вызов полиции, а с традиционным мордобоем, убиванием неверной жены и разгромом мебели. Аналогичное Толька видел в соседнем квартале.
Так что, дело дальше однократной симпатии и не пошло. Дурных нет. Где живешь, там не срёшь!
И ещё один курьез случился с Толяном, как раз под прошлое Рождество. Стыдно прямо рассказывать. Толька возвращался домой от дочери. Посидел там немного с внуками, Эстер повидал, подарочек ей вручил — духи «Довидофф». Немножко загодя до праздника, потому что Эстер на неделю к родителям улетала. Дома у дочери народу вертелось до чёрта — две няньки, сама Глафира, трое внуков, в общем, не до половухи было. А последний раз спали они с Эстер аж десять дней тому назад. Так что подпирало Толяна уже хорошо. Короче, на перекрёстке у светофора, а стал он в крайнем правом ряду, машет ему девица рукой, эдакая китайской наружности. Ну, Толян не отказался подбросить её, тем более, что по пути им оказалось. Девица игриво так юбку поддёрнула, ножки показала до самых кружевных трусиков. У Толяна, как у голодной собаки, можно сказать, рефлекс возник. Начинает он светскую беседу, та личиком скуластым играет, глазками раскосыми щурится. Так понял Толян, что и не против пообщаться более тесно. Доехали до Брайтона, Толян на минуту в мастерскую заскочил. Там механики — тёзка Толик, Яша и Олег очередное убоище до ума доводят. Толян им катушку зажигания и бендикс отдает, а Толик и спрашивает:
— Шеф, а ты что, ориентацию поменял?
— Как это? — недоумевает Толян.
— Ну, трансвеститов с собой возишь.
Толян взбеленился:
— Каких трансвеститов?
Механик и рассказывает:
— Это из шоу «Голубой блюз» артист. Они там все азиаты, то ли из Вьетнама, а может из Таиланда, но сплошь мужики. Около месяца в Нью-Йорке гастролируют.
Жида аж передёрнуло, он-то, пока ехали, уже пару раз за коленку успел подержаться. И прилив желания ощутить. Это ж надо так вляпаться! Сказал Толику:
— Пойди, этого из машины попроси. Дескать, шеф остаётся на работе. Машину потом на мойку загонишь и выдраишь салон, чтоб духу даже не осталось.
А сам в смотровую яму полез от стыда подальше. Толик гостя выпроводил, машину вымыл и Толяну десять долларов с визитной карточкой передаёт. Эта китаёза наглая ещё телефончик на карточке пририсовала.
— Деньги возьми себе, а карточку выброси, — вынес Толян вердикт. — И, по-дружески прошу, Толик, не распространяйся о том, как я чуть не влетел.
— А что, шеф, дело житейское. Всё в мире попробовать надо. А вдруг это судьба?
— Да пошёл ты к чёрту, юморист сраный. Тоже мне Гашек выискался. Прошу же тебя как земляка-славянина. Хоть ты в семьдесят восьмом и удрал из нашего соцлагеря, но корни-то у тебя остались.
— Ладно, ладно шеф. Тут, в штатах, такая сексуальная свобода, что каждый может опростоволоситься. Проехали эту тему.
Этот случай ещё до дикторши с Толяном был. Так он, когда свою клиентку в машину усаживал, легонечко так по сиське провёл рукой, вроде случайно. Ощутив упругую грудь, понял, что баба настоящая. Но бдительности не терял, пока под юбкой не нашёл искомое. Тогда уж пустился во все тяжкие.
Теперь о зубах. Толяну по приезду поставили фарфоровые коронки вместо стальных. Но время идёт, моложе мы не становимся, и разболелся у него шестой зуб сверху справа. Полоскал он его содой, нашёл  в местной аптеке шалфей. Заваривал его с дубовой корой. Сало к десне прикладывал, использовал весь арсенал народной медицины. А тут Изя Лифшиц пригнал свою тачку на техобслуживание, по-соседски. Разговорились о том, о сём. Толян ещё не знал, что Изя стоматолог. Забирая машину, Лифшиц ему визитку даёт и приглашает к себе в кабинет, если нужда будет. Толян, вымученный пятидневной зубной болью, сказал себе:
— Это судьба. — И через сорок минут приехал к Лифшицу.
А у того, оказывается, запись предварительная. Медсестричка такая серьёзная, в белом халатике, заглядывает в компьютер и на правильном английском говорит:
— Могу Вас на послезавтра на десять двадцать записать.
Толян разозлился и ей в ответ уже по-русски:
— А пошла бы ты со своим компьютером на три буквы!
Сестричка эта ему аналогично на родном языке отвечает:
— Только вместе с Вами.
То есть, организуется чудесная сценка из прошлой советской жизни.
В это время в приёмную на шум выходит сам Изя. Увидал Толяна, на сестру цыкнул  и приглашает Тольку в кресло, к себе в кабинет. Посмотрел его, в соседней комнате снимок сделал и говорит:
— У Вас, мистер Блинов, пульпит. Лечить начнём сейчас. Этапов будет три, лечение займёт четыре-пять дней. Стоимость как бывшему соотечественнику восемьсот пятьдесят долларов. С местных я беру девятьсот. Вы имеете страховку на зубы?
А Толяну от боли после осмотра аж рот свело. Мотнул он головой отрицательно:
— Плачу, — еле промямлил, — кэш.
— Ол райт, тогда скидка ещё двадцать долларов.
Дал Толяну полоскание, сказал держать во рту две минуты, а сам вернулся ко второму креслу, где предыдущий пациент с разинутой пастью сидит. Полощет Толька зубы и краем глаза на доктора с больным поглядывает. Ничего вроде страшного не происходит. Сидит себе мужчина, ему что-то в нижней челюсти ковыряют, музыка тихая играет. А боль зубная Толькина потихоньку уходит. Правда, во рту так вяжет, и язык вроде как деревянный стал. Лифшиц руки помыл, перчатки поменял, мужику назначил аппойнтмент на послезавтра и к Толяну так ласково:
— Откройте ротик.
Толька хавальник разинул, а доктор маленьким шприцем в десну тюк, совсем не больно. Через три минуты начал сверлить зуб, тоже никаких ощущений. Потом что-то чуть дёрнуло.
— Это мы Вам нерв удалили, — успокоил Лифшиц. — Теперь положим лекарство на сутки, временную пломбочку поставим и работайте в своём сервисе в удовольствие. С Вас двести семьдесят, можно отдать Мариночке, это моя дочка.
Толька попробовал зуб языком, пару раз цыкнул. Не болит, хорошо. Вытащил триста долларов и сунул в карман халата доктора. Хорошая работа должна и оплачиваться хорошо. Лифшиц был профессионал, значит, заслуживает уважения. А с тех пор, как финикийцы придумали деньги, лучшего способа отблагодарить ещё не изобрели.
— Когда зайти-то к Вам на осмотр?
— Пожалуй завтра, часам к шести вечера, — Лифшиц посмотрел на свой ежедневник. — И маленький частный вопрос. У Вас для Мариночки нет хорошего молодого человека? Она девочка скромная. Мы сами из Гомеля. Встречалась полгода дочка с одним нашим, но не связалось что-то. Ребёнок переживает, похудела очень. Может, есть кто-то на примете?
Толян про себя подумал:
— Ничего себе скромная. Типичная отечественная продавщица — за словом в карман не полезет. Не дай бог такую в жёны получить. Хотя внешне ничего. Скажу Олегу, своему механику. Пусть присмотрится.
День в целом получился хороший. Зуб проклятый совсем не болел. Вроде как и не было его. Солнце светило ласково, поскольку было настоящее бабье лето, по-американски — индейское лето. В автосервисе работы было немного, как раз для Яши и Толика, и, со спокойной совестью, Толян отправился побродить по магазинчикам. Для выступления в ресторане нужно было чуть обновить реквизит. Вот чего-чего, а лавочек, магазинов на Брайтоне было  вдоволь на любой вкус. Можно было купить и поддельного Версаче, и Диора один к одному, как на Пятой авеню, бухарский халат и киргизскую войлочную шляпу, ковёр из Туркмении и домотканые русские половики, которые  производили кустари из индейской резервации. Патефоны с пластинками Тарапуньки и Штепселя, Шульженко и Вертинского и самовары различных размеров и конфигураций. Предлагались иконы новодельные и начала прошлого века, церковная утварь и одежда, фарфоровые статуэтки пастухов и пастушек, колхозников и трактористов, флаги, вымпелы победителей соцсоревнования, комплекты незаполненных грамот и значки, целое море значков, почитай, от начала Советской власти. Толян себе прикупил знак «Ворошиловский стрелок», а для  пацанят — пионерскую форму с галстуками и значками. За сущую безделицу в деньгах взял горн и барабан. Пригодится на первомайский концерт. Для Олафа нашёл шляпу канотье и изящную тросточку из бамбука.
— Сделаю с ним номер под Бубу Касторского.
Для Юльки откопал гармошку-четвертушку, как раз по возрасту. Нужно будет только меха починить. От старости кожа в двух местах лопнула.
— Ну, это поправимо. Горн начистим, если надо, покроем золотом. Барабан и палочки лаком вскроем, предварительно обновив красный цвет. Вымпелы, галстуки, флажки и одёжку пропустим через химчистку. Что надо, подгоним по размерчикам. Ну, и с мистером Яшником не мешало бы поторговаться, всё-таки ансамбль с программой, а не какой-нибудь завалящий солист. Мы ему такую ностальгию в концерте соорудим, что через месяц прийдётся ресторан расширять. Пусть этот рыжий не жмётся, долларов сто ещё свободно может добавить и полноценный обед для артистов в день выступления.
Горела в Толяне эдакая творческая одержимость, заставляла воспарить над буднями, и не одному, а увлечь с собой в праздник всех окружающих и близких ему людей. Казалось бы, Хаим, прозаический человек, и тот с Кристой возился над костюмом для Олафа, приходил на репетиции, вносил предложения, и дельные притом. Кстати, идея создания концертной бригады тоже от Хаима. В прошлом году  полетел он с Толяном на десять дней в Орегон вместе с Юликом и Олафом. Места там изумительной красоты, леса, озёра, ручьи с форелью. Небо просто бездонное, такой чистоты, что о городе враз забываешь. Остановились в небольшой деревянной гостинице о двух этажах. Двухкомнатный номер, обшитый  изнутри кедром, кровать тоже деревянная, добротный стол, не какой-нибудь пластик, а дуб. Сортир и душевая кабина, правда, современные. Отдельно во дворе финская сауна, но разрешили попариться и по-русски, с веничком. Попросили только на тены воды не лить и специально занесли в парную с десяток гранитных булыжников. Толян для духовитости мяту с шалфеем заварил, свежих веток берёзовых нарезал, с разрешения хозяев, конечно. Сами парились до упора и пацанов вениками обстучали. А чего, пускай привыкают к русскому обычаю. Хозяин и хозяйка, помоложе Толяна, лет сорока с небольшим гаком. Сами из ирландцев будут, фамилия у них на «О» начинается, раньше в городе Чикаго жили. Дочь у них выросла, осталась в городе, а они сюда переехали, на природу. Им эта гостиница и лес с ручьем, и холм, поросший дубняком, берёзами и клёнами, в наследство от родственников достались. Озеро, что в лесу находится, — тоже их частное владение.
Толька к американцам относился снисходительно — во многом наивные, дурноватые, часто малообразованные, иногда просто неграмотные. Мыслимое ли дело взрослому человеку не знать, где Россия находится. Хозяин Тимоти, его Толян сразу перекрестил в Тимошу, трубку покуривал вроде Сталина, но был уверен, что Россия где-то за Мексикой лежит. И водку свою русские делают из кактусов! Но к работе относился Тимоша О'Нейл рьяно. Вставал на рассвете, траву вокруг дома стриг, поливал. Больные деревья в лесу спиливал, а потом на маленьком тракторе во двор свозил для дальнейших нужд. За домом, в полукилометре, имел делянку кедровых и сосновых саженцев в перегнойных горшках. С осени намечал места посадки, копал ямки, а зимой, в январе, деревья высаживал.
В лесу, который Толян с другом и детьми исходили вдоль и поперек, было стерильно чисто. Ни бумажечки или пластиковой обёртки не замечалось. Хотя, по словам хозяина, отдыхало у них за сезон человек триста. Кто по выходным дням, а кто и на две-три недели приезжал. За такое рачительное хозяйствование можно было простить всё, в том числе и незнание географии. Кроме хозяйки миссис Дороти, что вела гостиницу, помогал в работе всего один мужик, бывший ветеран вьетнамской войны, родом с юга. У него после джунглей к тропической растительности вроде аллергии образовалось. А здешняя природа ему в жилу пришлась. Вот и обитал он в городке, за тридцать километров от гостиницы, с женой и тремя сыновьями-подростками.
Толян как-то вечером соорудил собственноручно «царскую» уху из рыбы, которую вместе с Юликом и Олафом поймали в озере. Правильнее, конечно, сказать, поймал он сам, пацанята только мешали своими воплями. Но, тем не менее, каждый из них тоже вытянул по рыбке. Так что уха была продуктом коллективным, тем более, что петуха для бульона выделили хозяева и денег за это не взяли.
На уху пригласили хозяев, работника. Взрослые осаждали навар «Муромцем» уже брайтоновского производства, конечно, не русского качества, но не намного хуже. А пацанам на десерт Дороти напекла блинчиков, но вместо сметаны подала на стол кленовый сироп. Необычно, но тоже хорошо. Взяли тогда на грудь не менее полулитра на каждого. Хозяин отпал на втором заходе, как яйца от продналога. Работник оказался покрепче, видать, армейская служба закалку дала. Но после третьей поллитровки сказал, что, если бы у американцев имелось такое секретное оружие, то они, наверняка, не просрали бы Вьетнам. С чем Толян и Хаим согласились на четвёртой бутылке, когда о'нейловский работник по прозвищу Бакс полностью выпал в осадок. А ещё коллега, бывший авиамеханик!
Гужевали Толян с Хаимом почти до утренней зорьки. Благо, в начале ужина миссис Дороти, прямо по писателю Горькому, сказала, что не желает принимать участия в добровольном упражнении в безумстве. Толян аж поразился. У них в армии, на политчасе, заставляли заучивать высказывания великих людей по поводу пьянства. Так хозяйка почти дословно майора Циперштейна процитировала перед тем, как пошла укладывать Юльку и Олафа.
Спал Толян беспокойно, приснился ему впервые здесь, в Америке, прежний сон. Опять полярная ночь и северное сияние над ледяной равниной. Правда, мужчины на берегу уже не было, а дева в небесах необычной красоты пела песню голосом Уитни Хьюстон. Да сильно так, что аж голову Толькину звуком распирало. От этого непривычного ощущения Блинов и проснулся. За окном два мальчишеских голоса уверенно и складно выводили на английском незамысловатую песенку «Под небесами Аризоны», которую постоянно мурлыкал Бакс. Наскоро ополоснувшись, Толян вышел на веранду, где завтракали Хаим и пацанята. Перемазанные джемом, мальчишки самозабвенно пели в два голоса, а Дороти и Бакс, чуть в стороне, поддерживали негромко мелодию. Меланхоличный, с перебора, Хаим отбивал такт вилкой по столу.
— Мистер Блинов, у Вас очень музыкальный ребёнок. — Дороти ловко убирала посуду со стола.
— Ну, положим, это не только мой Юлик. Олаф тоже голосистый, — наливая в чашку кофе, ответил Толян.
Пока продолжался этот диалог, дети вытерли замурзанные мордашки и побежали за угол гостиницы кормить соек. Красивые, но крикливые птицы слетались каждое утро на остатки завтрака. Вот и сейчас от кормушки уже доносились требовательные вопли и негодующее стрекотание. Наверное, ещё и пару сорок подлетели подхарчиться на дармовщинку.
Уже и песню мальчишки спели, и Толян расправился с тостами, а Хаим всё меланхолично постукивал вилкой по столу, уставившись на вершину ближайшей сосны. Вдруг неожиданно улыбнулся и сказал, обращаясь к товарищу:
— Толян, а почему бы тебе не заделать детский ансамбль? В рижском Доме пионеров я в такой ходил. И пользовался от этого большой популярностью в нашей школе. На всех вечерах танцевал «Яблочко», ну, и пел пару песен на русском и латышском. У нас с тобой в активе четверо талантливых детей, твоя гармошка и Глашкин самодеятельный опыт. Вопросы материального оснащения, говоря твоим языком, нас тоже не волнуют. В работе и у тебя, и у меня есть свободные дни. В пассиве — отсутствие Дома пионеров, репертуара и хореографа. Но, если пошарить по Брайтону, то окажется, что каждый третий либо из балета, либо из оркестра. Вон в семьдесят втором доме на третьем этаже живёт концертмейстер из Минской филармонии, в ресторане «Калакури» официанткой работает бывшая балерина из Новосибирска, а её подружка Дарья раньше танцевала в варьете в гостинице «Виру» в Таллине. У нас, конечно, не Израиль, где каждый второй бывший творческий работник, но здесь артистического люда тоже хватает.
Идея Толяну понравилась, дело-то было знакомое. Да и, когда с детьми рядом, вроде сам моложе становишься. Ещё хотелось, чтоб внуки свои русские корни не теряли. Всё-таки мы, славяне, вроде и глубже, и добрее американцев. Хотя, конечно, и порас****яистее. Таких дорог, как здесь, нам, наверное, никогда не иметь. И в бытовой мелочёвке мы им сильно проигрываем. Взять такую безделицу как постельное бельё. Ну, в городе там, у Глашки или у Толяна  в квартире, это понятно: наволочки, простыни — всё с цветочками, для детей сюжеты ребячьи — с различными зверюшками и сказочными персонажами, для взрослых — и джунгли, и подсолнухи, или просто разноцветные геометрические фигуры. Но здесь, в Орегонской глуши, за несколько тысяч километров от Нью-Йорка, бельё было отменного качества, на любой вкус и очень красивое, да ещё и с приятным тонким цветочным запахом! Вроде как на лесной поляне уснул. Или плита микроволновая: загулялся, не успел к обеду — на две минуты в печку засунул тарелки, и тебе горячий суп, отбивные или рагу, да что хочешь с пылу с жару. Недаром как-то Хаим, ещё до поездки в Данию, сказал, что рай — это русская жена, английский дом, немецкая кухня и американские быт и зарплата.
— А что же, по-твоему, ад? — спросил  его Толян.
— Ад — это русская зарплата, китайская кухня, квартира в Гарлеме и американская эмансипированная жена, вроде Лизки.
С той поры памятного орегонского отдыха и готовилась Толяном при участии семьи Хаима концертная программа. И название ансамблю он придумал «Блинчики». Хотя, конечно, какие там Блиновы — Шаховски, Молнерссон, концертмейстер, он же хореограф, Додик Фридман, костюмер мадам Рабинович. Прямо как в старом анекдоте времён Утёсова:
— Абрам, где ты работаешь?
— В негритянском джазе у Лёди.
— А кто там негры?
— Я и Изя. Остальные евреи.

 
Зачем у Серёги голова?

Мужчина от женщины отличается тем, что перед совершением ошибки он всё тщательно обдумывает.
( Г.Фрумкер )

Вопрос риторический и вроде бы не требует разъяснения, поскольку считается, что большинство граждан  используют голову по своему прямому назначению — для стрижки, бритья, частичного или полного макияжа, если речь идёт о женщинах или Боре Моисееве, и, конечно, для принятия пищи. Последние лет пять голова, вне зависимости от половой принадлежности, стала полигоном для пирсинга и татуажа. Но сие не о нашем герое, ибо Рыжий, как всегда, выбрал нестандартный вариант в использовании этой важной части тела, он и Ленина-то любил за его фразу «Мы пойдём другим путём».
Всё началось, вернее, продолжилось, но в другом качестве, в тот весенний день, когда почтальон вручил под расписку заказное письмо, сообщавшее, что господин Яшник может выехать в Соединенные Штаты Америки. Но не более того, так как страховка и прочие блага, получаемые беженцами, его минуют. Не дотянул он до статуса. И сам по себе возникал вопрос — с каким же багажом ехать в эту Америку? Естественно, речь не шла ни о трусах, рубашках и даже ни о фирменных часах. Это было, есть и будет вне зависимости от гражданства и страны пребывания. Предстояло определиться, чем заниматься там по приезду. Карьера заправщика на бензоколонке, о чем он радостно поведал при собеседовании в посольстве, ну, совершенно его не прельщала. Хотя, как писал старый товарищ по отсидке, восемь долларов в час и чаевые пополам ему гарантированы. А что легче всего провезти через массу границ? Конечно, мысли. Никакая таможня в твоих мозгах копаться не будет, не научились ещё. А раз так — бей в барабан, строй батальоны в колонну — и на штурм.
Будучи человеком организованным, Серёга после всех дел по продаже движимого и недвижимого имущества (а договорился он, что жить в своей квартире и ездить на любимой  «тройке» будет до последнего дня пребывания в Киеве) составил письменный план действий, расписанный на четыре с гаком месяца, поскольку именно через этот срок улетал самолёт из Москвы в Нью-Йорк. С билетами творилось чёрт знает что. Но переплачивать за то, чтобы улететь на неделю-другую раньше, Рыжий принципиально не хотел. Всё, кончилась лафа для Советской власти, всё своё уношу с собой. Ничего, что чуть-чуть перефразировал пословицу, зато так вернее.
Пунктом номер один пометил для себя Серёга язык. Трёх фраз расхожих, которые знал каждый наш человек, хватило бы на полминуты общения. Сразу припомнился хороший лингвистический анекдот, рассказали ему когда-то в Одессе, как раз к случаю! Идёт  по морю маленький кораблик и сталкивается с огромным судном. Кораблик вдрызг. Среди обломков плавает боцман и орёт в сторону капитана лайнера:
— Шпрехен зи дойч?
С палубы:
— Найн.
— Парле ву франсе?
Оттуда:
— Нон.
— Ду ю спик инглиш?
Капитан радостно кивает:
— Йес!
Вот тут ему боцман и выдает на чистом русском языке:
— Так нахера кораблик потопили?!
Но шутки шутками, а язык надо знать. Новомодные аудиометоды обучения? Персональный педагог? Курсы при университете? Пока попробуешь всё, времени не останется. Серёга довольно долго размышлял на эту тему, но принял, как всегда, нестандартное решение. На Чоколовке жил старинный друг детства мамы — Риты Марковны — и даже вроде бы воздыхатель в юношеские годы — Натан Скрипник. А был этот Натан, не больше и не меньше, как полковником в отставке, проведшим на зарубежной работе, уж не известно по какому ведомству, лет тридцать, причем в англоговорящей стране, кажется в Новой Зеландии. Исчезнув перед войной, Натан объявился, когда и ему, и Рите Марковне было под пятьдесят. Да и отца Серёги уже не было в живых восемь лет. Изящный, одетый в фирму от «Марк & Спенсер», при дорогой трубке, Натан, приходя в гости чаёвничать, долгими часами рассказывал о жизни и немного о себе, а как-то раз демонстрировал английскую газету со своим портретом в траурной рамке и некрологом. При этом очень обижался на Хрущёва, который по недоумию на трибуне ООН разболтал секретную информацию, известную на западе только ограниченному числу разведчиков высшего эшелона. Пришлось после такой эскапады Натану свой налаженный бизнес срочно бросить и через третьи страны поэтапно выбираться в Союз. Слава Богу, через восемь лет выбрался, вышел в отставку с приличной пенсией, которой хватало и на дорогой трубочный табак. Имел дачу в Осокорках, где пописывал какие-то брошюрки по своей прошлой деятельности.
Всё это узнал Рыжий во время очередного визита к матери, когда она рассказала о предложении руки и сердца друга детства. Сергей уже жил отдельно, с Полинкой они поженились в прошлом году, но к маме забегал два-три раза в неделю. То продуктов занести, или денег немного подкинуть. Поговорили тогда с мамой откровенно. Серёга так прямо и сказал:
— Мамочка, ты вправе решать всё сама. Отца уже не воскресишь, а жизнь продолжается. Если тебе с Натаном комфортно, то в добрый путь. Я в твоей семейной жизни не помеха. Чем надо помочь, помогу. Если хотите — договорюсь во Дворце бракосочетания, обеспечим машину «Чайку», симфонический оркестр.
Мать засмущалась, обещала подумать. Но что-то там не связалось. Общаться они общались, но каждый жил у себя и хозяйственные заботы решал самостоятельно. А когда мама умерла, Натан организовал поминки, не скрывая, переживал, даже плакал. На прощанье сунул Сергею визитную карточку, тогда это было в диковинку, просил звонить, не стесняться, если будет нужда.
Среди бумаг, подготовленных к уничтожению — квитанций, счетов и другой дребедени —, отыскал на следующий день Рыжий телефон Скрипника, их почему-то указано было два. Один глухо молчал, зато по второму откликнулся бодрый голос с характерным акцентом.
— Ну, конечно, Рыжик, о чём речь. Завтра часикам к десяти, ко мне на Чоколовку. А я как раз грибной супец сварю, друзья с Волыни передали белые и подосиновики.
Семьи у Натана не было, по крайней мере здесь, в Союзе, и к Серёге отставной полковник относился очень тепло.
Решение Яшника покинуть Родину принял Натан без осуждения.
— В общем, я тебя где-то понимаю. Второй жизни нам прожить не удастся. А здесь сейчас такой бардак заваривается. Я своим нутром чую, что лучше это смутное время пересидеть в сторонке. В Америке я бывал пару раз. Страна для жизни комфортная, думается мне, что за двадцать лет хуже там не стало. Заниматься будем по шесть часов в день, как меня натаскивали. Грамматики минимум, это ты там догонишь. Моя задача поставить тебе произношение, научить обходиться в быту и думать только на английском.
Господи! Как потом пригодилось в Америке то, что вбивал в него, не жалея себя и Серёгиных мозгов, старый разведчик! Никто из сотрудников организаций, ведающих обустройством эмигрантов в Америке, не догадывался, пока не брал в руки документов, что Яшник имел «советские» корни. Все принимали его за австралийца. И, естественно, отношение было совсем другое, более доброжелательное.
Язык языком, но следовало подумать и о том, на чём делать деньги. Обстоятельно расчертив лист, Серёга записал кучу названий журналов, от «Техники молодёжи», «Науки и жизни» до ведомостей центра по регистрации патентов и изобретений. Это было одно направление. На книжном рынке и у букинистов устроил настоящую охоту за литературой, в которой описывались всевозможные махинации и афёры с конца девятнадцатого века и по настоящее время. Жизнеописания графа Калиостро, Бенвенутто Челлини, иных русских и польских талантливых прохиндеев, мемуары знаменитых фокусников, книги об умении влиять на людей — всё стало его постоянной литературой. Краткий конспект составлялся каждый день. Ключевые моменты заучивались наизусть. Это касалось и технических, и бытовых новинок, менеджмента, полезных домашних изобретений и всевозможных способов мошенничества. Глубина познаний в этой отрасли простиралась у Серёги до уровня древнего Египта, где первый в истории мошенник — завистливый брат Сет — обманом заманил царя Озириса в сундук, который и утопил в Ниле, а сам, естественно, сел на трон. Конечно, это наивное жульничество не требовало особой фантазии, смекалки и артистичности. Другое дело — афёры с пластиковыми карточками, компьютерные взломы, липовые медицинские счета, фальшивые авизо, то есть работа в современном зарубежном мире финансовых потоков. А подделка раритетов? Рыжий припомнил историю с опытным коллекционером Сократом, которому втюрили искусственно состаренный новодел под видом старинного японского ордена. Да и сам Серёга лично знал литейщика Колю с «Арсенала», который натихаря  отливал бронзовые статуэтки и украшения для каминных часов с абсолютной копией авторского клейма, соответствующей эпохе предполагаемого изготовления изделия. Уходила эта бронза за приличные деньги, и о рекламациях Серёга не слышал ни разу.
Предотъездное время пролетело одним мигом. Информация пёрла из Серёги и требовала скорейшего разрешения в практическое дело. Даже проходя по улицам Киева, он автоматически отмечал, что здесь, у остановки четырёх маршрутов транспорта, можно было поставить павильон с горячим чаем, кофе и печёной продукцией, а на следующем квартале, где пересекались две основные магистрали, удобно вписалась бы бензоколонка. Для челночников, таскающих несметное количество совершенно одинаковых сумок и постоянно скандалящих при погрузке и выгрузке из самолётов и поездов (из-за идентичной поклажи), можно было предложить маркировку багажа. И всего-то надо было потратиться на несколько трафаретов и баллончиков с разноцветной краской — аэрозолью. В родной державе оставалось ещё столько «чёрных дыр» в сфере услуг, что иногда в голову закрадывалась мысль: «А правильно ли я поступаю, решив покончить с совковым прошлым?». Но Серёга старался отогнать от себя эти раздумья. Раньше надо было сомневаться, когда затевалась кутерьма с выездом. Была, правда, ещё небольшая проблема. Производство, раскрученное Рыжим, продолжало существовать, приносить копеечку, но взамен требовало постоянного участия. Напарники, или, по-модному выражаясь, соучредители, пока справлялись и даже предлагали ему из дела не выходить. Дескать, твою долю мы регулярно будем перечислять на счёт, здесь или куда скажешь. Но человеческая природа слаба, особенно если речь идёт  о деньгах. Дабы не вводить в искушение партнёров, да и самому не мучиться подозрениями, Рыжий после недолгих раздумий созвал миниконференцию и объявил о своём решении выйти из дела. Условия поставил выгодные — шестьдесят процентов отдадут ему сразу. Остальные деньги через полгода, чтобы не вынимать оборотные средства из процесса. Предложение удовлетворило всех.
Полученные деньги передал в синагогу одному ответственному деловару в кипе. Получил письмо с адресом в Нью-Йорке, где эквивалент внесенной суммы будет ему возвращён при обращении. Схема была проверена не одним отъезжающим в Штаты и работала безукоризненно.
Перед отъездом, как и полагалось, устроил Рыжий отвальную. Снял ресторан на двести человек, накрыл стол неслабый, пригласил популярную группу с восходящей звездой, которая за весь вечер переодевалась раз пятнадцать, но при этом пела совсем недурно, доведя до слёз белоэмигрантским романсом половину гостей. Ночевал Серёга в гостинице, при которой находился ресторан, поскольку в первой половине следующего дня отбывал поездом на Москву. Последний поцелуй от Родины передала ему на перроне Полинкина тётка, которая его когда-то высмотрела и посватала. Тётке Броне было хорошо за пятьдесят, добрая и безалаберная, как говориться, цидрейтер — с лёгким приветом, но к Серёге относилась, как к родственнику, и он при случае не забывал её. Помогал по бытовой мелочёвке, с ремонтом комнаты, сантехники, да и продуктов иногда подбрасывал. В том, что распался  его брак, вина была исключительно Серёгина. Он это хорошо понимал и зла ни к бывшей жене, ни к её родне не держал. Броня пришла на вокзал с пирожками, испечёнными собственноручно, и с литровой банкой компота из сухофруктов. На прощание перекрестила его по-православному, чем несказанно удивила Рыжего, поплакала с причитаниями, потом поправила кокетливо древнюю шляпку и попросила проводника присмотреть в дороге за племянником. Броня была как Броня, в своем амплуа.
Столица встретила Серёгу суетой, слякотью и усиленными нарядами милиции на вокзале. И в лучшие времена в Москве было, как в дурдоме, а сейчас создавалось такое впечатление, что весь народ, снявшись с насиженных мест, рванул в столицу. Концентрация цыган, таджиков и других восточных людей превышала всякие разумные нормы. Пьяных, которых всегда было много, в этот раз оказалось неимоверное число. Молодые бритые пацаны в кроссовках и спортивных костюмах, бывалые ходоки в зону (их Серёга выцеливал опытным глазом), ларьки, ларёчки, будочки с ширпотребом и батареей бутылок, а над всем этим доминирует какой-то тревожный дух раздражения, озлобления, неуверенности — даже сразу и не сформулируешь. Да и небо над городом, обычно ласковое, безмятежное, сегодня казалось мрачным, низким, придавившим крыши зданий, возле которых бесконечной цепочкой стояли бабульки с сигаретами, соленьями, «левой» колбасой и палёной водкой.
Перед отлётом в аэропорту выдали на регистрации очередную анкету от принимающей стороны. Наряду с обычными вопросами был и пункт об изменении имени и фамилии. Представитель «Наяны», лысоватый колобок с пшеничными усами, на хорошем русском объяснил, что в свободной стране они могут взять себе любое имя и фамилию. Серёга вписал сдуру в анкету «Серж Питер Яшник», чуть-чуть американизировался за счёт отчества. Сдавали анкеты уже в самолёте, другому наяновцу, но тоже, видно, из бывших наших, потому что чесал по-русски с прибаутками и хохмами, как одессит, с фрикативным «г». Он же раздал в полёте по триста восемьдесят долларов и рассказал, что к каждому прибывшему будет прикреплён ведущий от «Наяны», который отвезёт в гостиницу, снятую на три месяца, поможет устроиться на языковые курсы, определиться с работой.
Пассажиры в самолёте практически все были  по линии эмиграции и держались вместе, как давно знакомые люди. А, может, так оно и было. Общая атмосфера эйфории как-то не затронула Серёгу. Ну, пошутил при посадке, уступая очерёдность семье из двух восточного вида мужчин и семи женщин различного возраста. Что-то припомнилось про гарем из «Белого солнца пустыни». Но до мужиков, по всей видимости, бухарских евреев, это не дошло. Петь песни в полёте, как это делали его спутники, Рыжий посчитал ниже своего достоинства. Попросил двойной виски у стюардессы и уснул, наверстывая недосып последних месяцев. Под обед, разбуженный соседями, попросил повторить двойной вискарь и вскоре вновь задремал. Проснулся  окончательно за двадцать минут до посадки, когда на уши давануло от резкого снижения. Американец ещё раз объяснил порядок прохождения иммиграционного контроля, добрал анкеты у тех, кто не успел сдать их при посадке в Москве, и тоже уселся в кресло, перетянув себя страховочным ремнём — порядок есть порядок.
Первые шаги по американской земле дались Серёге легко и просто. И хотя никогда раньше за границей он не бывал, но комплексов по этому поводу не испытывал. В иммиграционном накопителе, куда шумной толпой двинулись пассажиры с его рейса, уже находилось человек пятнадцать китайцев, или вьетнамцев, несколько мужиков-латиносов, этих было видно и слышно издалека не только по шумной речи, но и по запаху чеснока, достаточно сильному. С китайцами и латиносами работали чиновники в противоположном конце зала. Бывших советских «еврейцев-красноармейцев» оформляли у стойки под номером семь. Времени на вновь прибывших ушло у американцев часа два. Просмотрели кое-какие медицинские справки, поспрошали об оружии и наркотиках, но никого не потрошили. Не в пример арабам, которых попросили на личный досмотр в кабины с матовыми стеклянными стенами. Одному неприметному латиносу одели без особого шума наручники и в сопровождении двух полицейских в форме увели куда-то вглубь терминала. Наконец, подошла очередь и Серёги.
— Мистер Серж Питер Яшник?
— Да, сэр.
— Везёте ли что-нибудь запрещённое?
— Только идеи.
Старший в группе проверяющих переспросил у полицейского на английском. Услышав перевод, рассмеялся:
— Надеюсь, не марксистскую идеологию? Этот товар у нас не в ходу, да и в Вашей бывшей стране уже почти вышел из употребления. Или Вы, как специалист по вторсырью, считаете иначе?
Залупаться Рыжему никак не хотелось, и он отрицательно мотнул головой, про себя отметив информированность иммиграционной службы. А потом догадался. Все сведения о нём были выведены на дисплей компьютера, куда старший периодически бросал взгляд. А понтов-то сколько!
Всё, наконец официальная тягомотина была окончена, и Серёгу с двумя пожилыми мужиками, которых также никто не встречал в аэропорту, вручили худенькой плоской барышне Ханне-Бейле — куратору от «Наяны». На маленьком микроавтобусе, с которым бывшая грузинская еврейка управлялась довольно шустро, проехали они минут тридцать. Немного попетляв, явно не по центральным улицам, припарковались возле старого двадцатиэтажного здания отеля «Мэй флауэр». «Очень символично», — отметил про себя Серёга. Так назывался корабль, на котором прибыли в Америку первые поселенцы. В лобби (первый технический этаж) раздали ключи от номеров и талоны на питание в гостиничном ресторане.
— Отдыхайте, располагайтесь, как дома, другого у вас не предвидится, по крайней мере, ближайшие три месяца. А завтра часам к десяти я буду вас ждать в ресторане. Прошу не опаздывать. Кстати, ресторан работает двадцать четыре часа, но с полуночи до шести утра выбор ограничен дежурными блюдами, — с тем и упорхнула наш тощий ангел-хранитель, гремя на ходу костями, или многочисленными ключами.
Глаза у Серёги слипались, несмотря на то, что за окном светило почти полуденное солнце. Ну, да, сейчас у нас ночь, разница во времени около восьми часов. «У нас, — подумал он. — Сколько это ещё будет «у нас»? Нет уже никакого прошлого, только настоящее, здесь, в Америке, в этом довольно убогом номере с душевой кабиной, старым расхлябанным платяным шкафом, пыльным ковром и замытыми обоями, но с японским телевизором с дистанционным управлением и с безумным количеством программ, с кондиционером, в котором ещё предстоит разобраться, и минибаром в тумбе-холодильнике. Ах, «Кока-Кола» — символ развратной западной свободы из моего детства! Чуингам, обменянный на деревянную ложку у «Интуриста», первая пачка «Мальборо», вытащенная небрежно из кармана Трауженицем на школьном вечере, небрежно, но так, чтоб видели пацаны из класса. Вот оно всё здесь, сколько хочешь, но кому это теперь всё надо? Дорого яичко к Христову Дню».
Серёга открыл холодную колу, выпил, ощутив нёбом резкие пузырьки газа, неожиданно икнул, улыбнулся и, не разбирая постели, повалился на кровать. Слышались ему какие-то голоса, не то Бронин, не то горничной с этажа, но сил открыть глаза уже не оставалось …
Располагая полежать часик-другой, Серёга явно не рассчитал свои физические возможности и продрых до половины седьмого утра, почти семнадцать часов. Такие рекорды сна он в своей жизни помнил только дважды. Один раз в юности после двухсуточного гулевания на свадьбе у Трауженица и второй раз, когда, освободившись из колонии, проспал почти сутки в купе поезда «Новосибирск — Киев». Поезда «свободы», как его окрестили сидельцы.
Раздевшись, с опозданием почти на сутки, Рыжий принял душ, отметив отсутствие привычного вкуса хлорки в воде, побрился тут же в душе. Физиономия, увиденная в зеркале, была помятой и слегка отёчной и никак не смахивала на лицо покорителя Нового Света. Начинать конкисту с такой рожей просто было неудобно и, достав из чемодана коробку с парфюмами, Серёга протёр кожу тоником, положил питательный крем под глаза и на виски, а затем проделал нехитрый массаж, которому его научила одна из пассий, работавших в «Институте красоты».
К назначенному кураторшей времени вместо помятого мужика в зеркалах ресторана отразился нахальный молодой человек рыжей масти с лёгкой серебринкой на висках, одетый в строгий темно-синий блейзер, голубую рубашку, при галстуке вишнёвого цвета. Брюки, как и полагается, светло-серые. На ногах чёрные туфли из мягчайшей кожи, ручная работа, Португалия. В руках тоненькая папка, куда предварительно вложил талоны на питание, чистый блокнот и ручку.
Интерьер зала являл собой нечто среднее между «Метрополем» в Москве и центровым рестораном в Риге «Дзинтарс Перла». То есть было чистенько, уютно, на простенках висели старые судовые атрибуты: части такелажа, рулевой штурвал, буссоль и астролябия, а по центру зала, к искусственной скале, был принайтовлен носовой фрагмент старинного парусника с убедительной крылатой женской фигурой, символизирующей майскую бабочку.
— Конечно, истории-то с гулькин нос, а показать преемственность поколений надо, — подумал Серёга.
Слева, у стойки бара, обозначилась тощенькая Ханна-Бейла при чашечке кофе. В обозримой близи сидели за столами вновь прибывшие. Диагноз им поставил Серёга по одёжке, чувствовалось такое неуловимое советское в боевой раскраске дам, в мужских добротных неэлегантных костюмах и в крупных, цветастых галстуках, завязанных, как удавки, на шеях узлами «а ля председатель колхоза». И ещё присутствовали в достаточном количестве массивные золотые цепи у тёток, перстни у мужчин и золотые зубы у лиц обоего пола в таком количестве, что составили бы половину запасов в местном Форте Нокс, где хранится, по слухам, золотая казна США.
Присев  на свободное место, Сергей с удивлением обнаружил табличку на английском языке со своей фамилией. Мелочь, а приятно. А вот меню никакого не подали. Темнокожий официант принёс два яйца, стакан сока и три крошечных сосиски. Хлеб, свежеподжаренный на тостере (эти штуки мы знаем) и кусочек масла в пластиковой таблетке. Точно в такой же упаковке, но с нарисованным на крышечке яблоком, находился джем. Не густо. Но дарёному коню в зубы не смотрят.
Обзорная лекция Ханны-Бейлы началась с декларации «Прав человека», затронула немного историю государства, правила судопроизводства, коснулась уровня преступности в Нью-Йорке, а потом четыре часа, с перерывами на чай, она посвящала неофитов в особенности американского бытия. Каждый шаг Серёги, да и остальных прибывших, был расписан на три месяца вперед. Но потом «Наяна», выполнив свою функцию, умывала руки, и всяк был волен устраиваться по своему желанию и возможностям — кто на работу, а кто и на вэлфэр. Отдельным престарелым везунчикам могла достаться и приличная пенсия.
После краткого перерыва на обед толпа под предводительством куратора направилась пешком в департамент социальной защиты, расположенный в двух кварталах от гостиницы. Там каждый заполнил в очередной раз анкету, в которой необходимо было отметить любимые блюда, выпивку и объём потребляемого алкоголя в месяц, какие марки сигарет предпочитает и сколько штук или пачек в день выкуривает и прочие заморочки по быту. Все эти данные, оказывается, необходимы для расчёта ежемесячного пособия, в том числе и на оплату за снимаемое жильё, которое в размере девяноста процентов оплачивал какое-то время департамент. Конечно, речь шла не о пентхаусе, а о скромной квартирке. Там же, в офисе, можно было получить информацию о пунктах благотворительной помощи, где выдают одежду, питание, бытовую технику.
Следующий день начался опять с лекции в ресторане, после чего всей группой отправились на сабвее в бюро натурализации иммигрантов, где опять заполняли анкеты, но уже касавшиеся специальности в прошлом и выбора будущей профессии. Там же получили идентификационный код, открыли на каждого счёт в банке и научили пользоваться кредитной карточкой. При этом откатали у всех отпечатки пальцев, сфотографировали в фас и профиль. Довели до сведения порядок получения грин-карт, автомобильных корочек — драйвер-лайсингса, поскольку русские права здесь не канали. Проблема в получении прав на вождение заключалась в том, что комиссии, кроме искусства управления автомобилем, требовалось пять доказательств, что ты есть ты. Например, документ из соушел секьюрити, паспорт или грин-карт, письмо в твой адрес, чек, выписанный на твоё имя, или белая карта, которую заполняли в самолёте, с печатью паспортного контроля аэропорта прибытия. Всё это предстояло Серёге собрать, накопить и представить в необходимом количестве для того, чтобы пройти испытание. Мороки и формализма явно поболее, чем на бывшей Родине.
С английским было мистеру Яшнику и просто, и тяжело. Объясняться, благодаря Натану, он мог, и многие его даже понимали. А вот при обращении к нему звучала такая речь, которую трудно было сопоставить с тем, чему его учил бывший разведчик. Это касалось и языковых курсов, которые начались на третий день по приезду, и бытового общения в маркетах, гостинице, офисах. Это потом уже, через полгода, он научился отличать еврейский английский, от испанского, китайского, индийского, техасского и ещё чёрт знает каких диалектов. Воистину не город, а утопическая мечта интернационалистов.
В магазинчиках средней руки и товар был средний, в основном китайского производства, но под фирму. Продуктовое изобилие поражало — фрукты, овощи, о которых раньше и не слышал, колбас более ста сортов, консервы рыбные, мясные, овощные, и цена вполне доступная для тех, кто живёт на пособие. Ресторанчики самые дешёвые китайские и мексиканские. На семь—десять долларов можно наесться на целый день. Ну, и, соответственно, получить изжогу дня на три. Серёга как-то полюбопытствовал и присел на маалокс — средство от гастрита с повышенной секрецией.
Конечно, тем, кто получил статус беженца, было легче, у них и медицинские страховки, и лекарства даровые, и фудстемпы — талоны на бесплатные продукты в магазине. Близко Серёга с этой проблемой пока не столкнулся, но за маалокс пришлось уплатить двенадцать долларов, а визит к врачу, по словам Ханны-Бейлы, тянул долларов на сто.
На второй неделе пребывания, пользуясь путеводителем по городу, Серёга отыскал заветный адрес и после предварительного созвона получил наличными свою долю. Сумма образовалась довольно приличная, поэтому пришлось абонировать в банке ячейку. Не афишировать же свои капиталы. Здесь налоговое ведомство очень тщательно следило за благосостоянием граждан, чтоб урвать законную толику в федеральный бюджет.
Позвонил своим знакомцам, Файншмидту и Погребу, и был очень удивлён, когда вместо приглашения приехать сию минуту, как это водилось в раньшей жизни, ему назначили встречу через пять дней у Володи и через неделю у Лёвы за ланчем. Такие, сука, деловые, что приятеля в дом к себе пригласить не могут, обамериканились полностью!
Презрев гостиничный харч, пообедал для интереса в кафе, принадлежащем Шварценеггеру. Слава Богу, стейк подали не бутафорский, и цена оказалась вполне умеренной…
Вообще, отмечалась здесь удивительная коллизия — все Серёгины одногруппники, жившие в гостинице, через месяц начали разговаривать по-русски с явным английским прононсейшн, будто не бывшие совки учили чужой язык, а американцы учились русскому. Одного такого активиста Изю, из Махачкалы, Серёга под настроение просто послал на хер, когда тот, коверкая язык, начал подшучивать над ним. Рыжий старался вообще ни с кем особенно не сближаться. Неинтересны ему были эти людишки со своими мелкими радостями и хлопотами. Присматриваясь к ним, он пытался определить, с кем бы мог партнёрствовать, раскрутить бизнес, но такового не видел даже в дальнем приближении. Только один парнишечка глянулся ему — программист из Херсона с абсолютно славянской физиономией и неопределённой по национальному признаку фамилией — Стафич. Волей случая они очутились за одним столом в ресторане. Молодой человек всё свободное время зубрил язык, предложил Серёге воспользоваться своим аудиокурсом, а однажды после ужина сделал попытку угостить Рыжего выпивкой. При этом явно было видно, что средств у паренька недостаточно. Только те, что выдали в «Наяне» для адаптации. Серёга попытку угощения отмёл, а следующим вечером, купив в шопе бутылку хорошего шотландского виски за двадцать пять долларов, небольшую закуску, пригласил к себе в номер Володю Стафича. Где-то верхним чутьём Серёга ощущал, что компьютерам принадлежит будущее, и на этом рынке ещё много свободных мест. Но вот обстоятельных знаний у Рыжего в данной отрасли не было. Малый из Херсона был сиротой, воспитывался в детдоме. Просчитав ситуацию в стране, при получении паспорта выбрал национальность еврея и почти сразу подал документы на выезд. Два года, пока морочили ему американцы одно место, решая, впустить или нет в страну, Володя ходил на курсы по компьютеру и научился очень недурно писать программы. Здесь по приезду он отослал уже два интервью в различные фирмы и теперь, одолевая английский, ждал приглашения на работу. Несмотря на разницу в возрасте, Серёга, выросший без отца, хорошо понимал парня, проникся к нему симпатией и предложил за выпивкой дружескую поддержку в житейских вопросах взамен на краткий курс компьютерной грамотности. Володя с радостью согласился, но заметил, что обучаться «на пальцах» гораздо сложнее, хорошо бы всё показывать в живую на установке.
— В чем проблема? Завтра после курсов пойдём и выберем, какой душа пожелает.
На следующий день, до начала занятий, Сергей мотнулся в банк, забрал из ячейки две тысячи долларов, и в четыре часа вечера обалдевший Стафич уже ковырялся в инструкции, соединяя различные блоки компьютера. Радость парнишки была искренней и очень непосредственной. Володя любовно оглаживал бока монитора, нежно касался клавиатуры, а разноцветные обмотки соединительных проводов и аккуратные фабричные разъёмы действовали на него не хуже, чем виски, выпитое накануне.
Теперь маленькая комнатка Яшника превращалась по вечерам в компьютерный класс, где два часа Володя занимался с ним информатикой, а потом сам возился до полуночи, составляя программы. В общежитии Володя был парнем свойским, без стеснения, по-хозяйски заваривал чай, пользовался харчами Серёги, если хотел перекусить поздно вечером, но на следующий день притаскивал корзинку продуктов из ближайшего супермаркета.
В чём-то он напоминал Серёге молодого себя, но в чём-то был гораздо свободнее, самостоятельнее, как говорят нынче — продвинутее.
С английским у Стафича было похуже, чем у Рыжего, и Сергей с удовольствием реализовывал свои педагогические наклонности.
Перевоплощаясь в Натана, он учил Володю привязываться к образам и действиям, осмысливать ключевые слова и фразы, устанавливать логические цепочки мыслеобразов. И через две недели пацан активно заговорил. Сначала неправильно, с ошибками, но, самое главное, уверенно, не стесняясь этого и не замыкаясь в своих комплексах. Серёга тоже серьёзно продвинулся в компьютерной грамоте. Сложность заключалась в том, что и клавиатура, и программы были английские. Но, посовещавшись, напарники приняли решение не искать лёгких путей и, соответственно, не приобретать русский вариант.
— С волками жить — по волчьи выть, — подытожил Сергей.
— Чегой-то Вы, дяденька, так не любите эту страну? — пошутил Владимир.
— Пацан! Я не умею любить того, чего не знаю! И советую тебе приберечь эмоции на будущее. Всё, что мы видели за время пребывания здесь, — это ещё не жизнь, а красивая конфетная обёртка. Нравится мне или нет, я смогу сказать где-то через год, когда каждый из нас найдет себе место в новой ипостаси. Одно скажу, что явного антисемитизма здесь нет. Хотя нарисованную свастику в районе негритянского квартала я видел.
— Сергей Петрович! — Так по-домашнему это прозвучало. — А у Вас семья есть?
— Да нет, один я, как перст. Отца похоронил в детстве, мама умерла несколько лет тому назад, с женой расстался не по своей воле, хотя «горшки» мы не били, просто по жизни не сложилось. Да так, что бывшая супруга теперь в Финляндии, а я на другом конце света.
— А мне тут одна девочка нравится из Саратова. Вы её видели, они за четвёртым столиком сидят в ресторане. Родители и две дочери. Одна моя ровесница, а другая школьница.
— Н-да. Огней так много золотых на улицах Саратова. Парней так много холостых, а я люблю пейсатого! Нравится — атакуй. Пригласи к нам в номер поиграть на компьютере. Я вечерком выйду побродить, а ты уж сумей её обаять. Когда назначишь свидание, предупреди меня загодя. Купи цветы и что-нибудь к чаю. Только не алкоголь, это пока не нужно. Страсти-мордасти не разводи, здесь на этот счет законы суровые. Освежи в памяти пару-тройку стихов, что-нибудь лирическое. Сам-то не пишешь?
Володя зарделся:
— Есть немного. Хотите, почитаю?
— Валяй, пока у меня настроение хорошее.
— Я на сербском почитаю, можно?
— А при чём тут сербы?
— У меня родители были политэмигранты, не сошлись в идеологии с маршалом Тито. Жили в Союзе восемнадцать лет, а потом решили вернуться в Югославию. Я в это время в школу ходил, в пятый класс, поэтому они поехали на разведку сами. И что-то там в Белграде, по приезду, произошло, мне сказали автокатастрофа. Ну, и определили меня в детский дом. А на сербском я свободно говорю и пишу.
Володя замолчал, задумался, глядя куда-то в прошлое, а его голубые глаза затуманились, стали серыми, взрослыми.
— Ладно, ладно, пацан. Мы с тобой оба сироты. Пробьемся и в этой жизни. Ты только меня держись, а свой «клондайк» мы отыщем. А теперь давай поэзию…
Как прошло свидание, Серёга не знал. Он это время просидел в ресторанчике на Брайтоне. Захотелось узнать, чем тут бывший наш народ дышит. Обнаружил в зале даже несколько знакомцев. Один комбинатский хозяйственник из Норильска, с ним они крутили пару раз овощно-фруктовую карусель. Потом эта тема умерла, и пришлось выходить на горплодовощторг. А второго еле вспомнил — начальник первого цеха на лакокраске. Он по одному делу с отцом проходил. Публика Рыжему не понравилась. Шумная, упакованная в дорогое шмотьё, бабы увешанные золотом и при этом с безразмерными бюстами, двойными подбородками и необъятными, как просторы нашей Родины, задами. Оркестр наяривал без перерыва «Семь сорок», «Поспели вишни в саду у дяди Вани» и прочую кабацкую мутотень. Когда-то, не далее полутора месяцев тому назад, и он выступал на отвальной под этот репертуар. Выходил к микрофону, пел про журавлей, покидающих Родину, про байковые рейтузы тёти Нади, про скамеечку на бульваре Гоголя. Сейчас же это действовало на нервы, казалось всё неискренним, показушным.
Серёга на секунду прервал своё брюзжание, тебе нет дела до этой мишпухи. Просто Вы, сэр, сегодня не совпадаете в тональности: они в мажоре, а вы в жопе. Почему? А потому, что, наверное, чуть-чуть завидуете Вовке, который охмуряет сейчас эту смугленькую. Потому что уже больше месяца не спали с женщиной. А те, кто сегодня «выступают» в кабаке, не укладываются ни в какие рамки, не говоря уже о постели.
Внезапно глубокие философские размышления Рыжего были прерваны удивлённо-радостной фразой:
— Масть! Ты ли это?
К столику, чуть вперевалку, приближался здоровенный мужик ростом под два метра, вылитый Эйб Линкольн, только в ширину немного поболее. Короткая стрижка ёжиком, сплющенный нос и уши поломанные во всех направлениях. Ну, конечно, это Паша-Амбал, мастер спорта по вольной борьбе и сосед по бараку в лагере, тянувший срок за драку в ресторане.
— Привет, Амбал! — Серёга чуть улыбнулся. В лагере они не особенно дружили, но и не враждовали.
— Э … уже не Амбал, а мистер Корн, Пол Корн, — владелец двух маркетов, прачечной и небольшой фирмы по ремонтно-строительным работам. А ты каким образом сюда, в гости или напостоянно?
— Я теперь натурализованный эмигрант, чуть более месяца. Живу в гостинице, вхожу в курс дела. Думаю, где свою копейку буду зарабатывать.
— Это правильно. Ни в Англии, ни в Италии, ни в Германии наш человек никогда не станет полноценным гражданином. Только в Америке. Если ты заработал и уплатил налоги, второсортным тебя никто не назовет.
— Паша, а как ты очутился здесь, ты же вроде из ростовских, и фамилия у тебя была другая, русская?
— Как, как, да как все. Женился на своей Ларке и взял её фамилию. Получили статус. У жены здесь родня. Пригласили в бизнес, за три года я уже самостоятельно две фирмы открыл и работаю довольно успешно. Если будут проблемы с работой, могу помочь. Даже мусорщиком устроиться.
— Ты что, слегка охуел? Я — и мусорщиком?
— Масть, ты не понимаешь. Мусорщик получает восемнадцать долларов в час, это двадцать семь тысяч в год плюс медицинская страховка и муниципальное жильё. Тут на эту работу просто так с улицы не устроишься.
— А что, надо бабки давать?
— Нет, ну, через связи.
— Через братву?
— Я с этим делом завязал. Так, видимся иногда, перетрём одну-другую тему и разошлись краями. Да и братки, что осели в Нью-Йорке, всё больше бизнесуют. Не без того, чтобы «крышу» кому-нибудь устроить или лоха пощипать. Но это отдельный разговор, если захочешь.
— Нет, спасибо. Я и в Союзе с синими не очень якшался. А тут они мне вовсе ни к чему. Оставь свои координаты. Вдруг действительно захочу в мусорщики, — Серёга усмехнулся, налил Паше и себе водки. — Давай за встречу…
— Амбал, а у тебя тёлки дежурные есть?
Паша опасливо оглянулся на соседний столик.
— Вообще-то есть. Но я здесь с Ларкой. Так что ты особенно не ори. Девки хорошие, наши, не проститутки. Одна у меня в маркете — администратор, вторая в турфирме переводчиком подвизается. А что, Масть, стояк замучил? — Паша улыбнулся, показав отлично сделанные зубы.
— Не без того. Как говорил Маркс: «Ничто человеческое мне не чуждо». Да и не привык я в Союзе так долго на сухой диете находиться.
Паша достал электронную записную книжку, потыкал пальцами в клавишу, удовлетворенно гмыкнул:
— Записывай, Томочка, это администратор в магазине, она освобождается в восемь вечера, работает через день. Надежда в свободном полёте, сегодня здесь, а завтра на Ниагаре или в Мехико. Тут как повезёт. Аппойтмент назначай в ресторане, бабы любят погужеваться. Можешь приглашать обеих, если позволяют финансы и здоровье. При звонке смело ссылайся на меня. Это мои кадры.
— Ну, давай, Паша, ещё по одной, а то твоя уже косяки в нашу сторону бросает.
— За удачу.
— За неё, родимую. Чтоб не обошла стороной. Эх, Масть, кто бы мог подумать там, в зоне, что мы с тобой будем сидеть, как белые люди, в американском ресторане, жрать от пуза и пить «смирновку»? Ты так и не куришь?
— Нет, не собрался в молодости, а теперь и подавно. Чифирнуть — это пожалуйста.
— А я перешёл на сигары, престижно, хотя, конечно, ко вкусу ихнему до сих пор не привык. Ну, бывай, Масть.
— Пока, пока, Паша …
Вернулся Серёга в гостиницу уже за полночь. Номер был пуст. Звонить Пашиным барышням, из ресторана он не стал. Время позднее, и куражу надлежащего не возникло. В комнате было одиноко, чисто и свежо. Пёстрая портьера слегка колыхнулась из-за приоткрытого окна. На письменном столе отсвечивал матовым боком компьютер, а по дисплею лениво передвигалась золотая рыбка с плакатиком в плавнике «Спасибо, м-р Яшник».
Слегка захмелевший Рыжий, глядя на экран, добродушно усмехнулся, представляя себя в роли мусорщика. Выдумают же люди — деловар Масть выгребает из урн пластиковые пакеты с собачьим дерьмом!
Разбудил Серёгу настойчивый стук в дверь. За окном едва брезжил рассвет, но рядом, где-то на карнизе, воробьи уже устроили утреннюю перекличку.
— Кого это чёрт принёс в такую рань? — проворчал, подтягивая пижамные штаны, Рыжий.
Стук повторился ещё раз, и пришлось впустить назойливого посетителя. На пороге стоял сияющий Володька с пакетом в руках.
— Я свежие булочки принёс. Сейчас кофеек заварю и до завтрака немного посидим за компьютером.
— Ладно, проходи, Ромео ты наш. Судя по твоей физиономии, вечер не прошёл даром?
— Сергей, давай не будем об этом. Девчонка она замечательная. Сечёт в языке, знает ещё французский. Сорвали её со второго курса иняза. Стихи мои похвалила. Я ведь не только сербские читал, и на русском тоже. Мы на нашем компьютере поиграли.
— «Нашем, — отметил про себя Сергей. — Ну, да, пацан детдомовский, а там всё общее. Это нормально».
— Ладно, вари кофе, а я пока в душ, привести себя в порядок. Газеты свежие принёс?
— Да. Они там, в пакете. Только Вы не долго, булочки ещё горячие. Я взял с корицей, ванилью и марципанами. Это для Даны.
— А что, будем иметь счастье сейчас лицезреть девушку?
— Нет, я их часть булочек занёс в триста семнадцатый, где они живут. Поговорил с её мамой. Вполне современная женщина.
— Тебя с твоей активностью на разрушение Берлинской стены можно запускать. Виданное дело — вечером первое свидание, а утром уже булочки. Так я через месяц посажённым отцом на свадьбе стану.
— Об этом мы ещё не думали. Надо пока работу найти, приличное жильё. Мне тут, как и Дане, не очень нравится. Они-то, в конце концов, хотят из Нью-Йорка уезжать. Какие-то знакомые у них в Сан-Франциско есть. Обещали помочь с обустройством.
— Фриско — это далеко. Через весь континент придется тебе мотаться. Ну, да ваши годы молодые. Я лет восемь тому назад тоже к одной девушке летал из Киева в Ленинград два раза в неделю. Такая тяга была. Одурел, как олень во время гона. Потратил тогда за полгода столько денег, что хватило бы на два жигуленка. А ничего с собой поделать не мог.
— Сергей наконец добрался до душа, тщательно выбрился, напарфюмился и, не переодеваясь, прошел к столу. Приложился к теплой сдобе.
— Кофеек с утра — это замечательно! А с хорошей булочкой — просто поэма.
— Неделя шла за неделей, рутинные курсы, еда без особых изысков в ресторане при гостинице, вечерние посиделки с Володей и шутливое перемигивание с Анной Александровной, матерью Даны, за завтраком. Ничего не приплывало к Серёгиному берегу — ни хорошее, ни плохое. Виделся он за ланчем с одним и другим товарищем. Выяснил своё финансовое положение — забрав налом кровные шестьдесят пять тысяч и проценты, что набежали за год. Но идеи, плодотворной идеи, все не было. А через восемь дней «Наяновские» блага кончались. Хорошо, что успел права получить и фордик подержаный купить для облегчения жизни. Правда, страховка на машину была почти в треть её стоимости, да и бензин здесь дорогой, около доллара за литр. Паркинги бесплатные только для инвалидов, так что ещё долларов семьдесят — восемьдесят в месяц за парковку набегает. Но на общественном транспорте или такси много не наездишь.
— В один из дней, когда уже подперло под горло, позвонил Пашкиным кадрам. Назначил встречу обеим сразу, чтобы времени не терять. Пригласил в итальянский ресторан в Бруклине, посидели неплохо, выпили граппы, съели по порции пасты с моллюсками. Барышни оказались разными, но каждая по-своему хороша. Надюша — тоненькая блондинка с круглой попкой, Тамарочка попышней с отменной грудью пятого размера и иссиня-чёрной гривой волос. Продолжили вечер у Надежды в квартире. Попили кофе, а потом без особых комплексов улеглись в постель. Получилось неожиданно хорошо — покувыркались втроем почти до утра и разошлись по делам, вполне довольные жизнью и общением. Рыжий барышням по флакончику «Шанели» вручил на прощанье. Договорились не теряться, поскольку все остались при хороших эмоциях. Надежда, в свою очередь, пригласила на экскурсию в ближайший уикенд на Большие озера.
— «А что, возьму Володьку с Даной, и съездим», — решил Серёга.
— На следующий день обговорил с корешем этот вопрос, а вечером Володька сказал:
— Нет возражений, только можно ещё Даны сестренка с нами поедет?
— Узнаю, если есть свободное место, то почему бы и нет?
— Свободное место оказалось, и к концу дня в пятницу компания погрузилась у отеля в автобус, а утром была уже на озёрах. Позавтракали в придорожном ресторанчике, потом перешли все на кораблик и поплыли по красивейшим местам. И хотя  на палубе было очень холодно, и периодически срывался снег, в салоне сидеть никто не хотел. Шутили, смеялись, некоторые разогревались выпивкой, а Надя очень интересно рассказывала об истории Америки, о войне англичан и французов, о том, какую роль сыграли в победе англичан индейцы и кто послужил прообразом героев Фенимора Купера. Экскурсию вела на трех языках, поскольку группа была сборная — большая часть русских, несколько азиатов и шесть французов, явно арабского происхождения.
— Скалистые берега, поросшие лесом, в основном хвойным, но встречались и жёлто-багряные вкрапления березняка, клёна и осины, низкое свинцово-сизое небо, впору рукой достать, — все было так похоже на Онежское озеро, что, казалось, вот-вот за поворотом на берегу нарисуется рубленый раскольничий скит, крытый деревянной щепой, обросший изумрудным мхом. Но не было этого, а объявилось вдалеке причудливое сооружение — двухэтажный деревянный форт, окружённый бревенчатым частоколом, а вокруг — конусовидные чумы, надо понимать, индейские вигвамы. Типичная картина времён войны за независимость, так и пояснила экскурсовод.
— Леди энд джентльмены, прошу вас подготовиться к двухчасовой пешеходной прогулке, затем нас ждёт обед по рецептам двухсотлетней давности и театрализованное шоу с участием первопоселенцев и аборигенов. Ночлег в лесной комфортабельной гостинице в двух милях от форта. Нас туда доставят автобусом. — В этой части объявления Надюша посмотрела многообещающе на Серёгу.
По ходу экскурсии у него никак не представлялась возможность обговорить ночную программу, а теперь всё стало ясно. И копчёная оленина, и лосось на гриле, и традиционная индейка — всё пошло в масть, даже не очень любимый вискарь. Нашей водки не оказалось, а смирновская была только можжевеловая, на любителя.
В Нью-Йорк вернулись к воскресному полудню, наглотавшись кислорода и впечатлений впрок до весны. Понравилось всем без исключения, вне зависимости от расы и вероисповедания. О молодых и говорить нечего. Володька, попробовав впервые в жизни ловлю спиннингом, вытащил трёхкилограммовую щуку, которую после фотографирования по местным обычаям пришлось отпустить в озеро. Никто, правда, на улов особенно не претендовал, в городе было полно еврейских ресторанов, где можно отведать любую фаршированную рыбу. Серёга получил свою порцию любви, а Надя — расшитые бисером мокасины, купленные после длительного торга за тридцать пять долларов у декоративного индейского вождя, который к отъезду экскурсантов неожиданно оказался вполне современным студентом университета и совсем не краснокожим.
Кое-что досталось и Дане с сестричкой. По крайней мере, два ожерелья с деревянной тотемной фигуркой Володя сторговал в присутствии Сергея у того же индейца.
В среду Ханна-Бейла устроила прощальную вечеринку, на которой пожелала удачи и реализации всех возможностей. Раздала присутствующим маленькие сувениры на память. Серёге достался брелок в виде рыжего нахального кота. В чём-чём, а в наблюдательности этой маленькой еврейке не откажешь. Где-то половина прибывших с Сергеем на вечеринке отсутствовала. Часть, найдя работу, отказались от услуг «Наяны», некоторые убыли к знакомым в другие штаты, а кто-то просто растворился в огромном людском муравейнике города. На следующее утро Рыжий переехал в недорогую квартиру в Бронксе, с маленькой кухней, душевой, гостиной и спальней. По размеру чуть больше однокомнатной кооперативной квартиры на Нивках, в которой Серёга начинал семейную жизнь. Контракт с менеджером заключил на год. Обошлось это удовольствие в пять тысяч долларов, не много и не мало, но приличного жилья подешевле не нашлось. Серёга прикинул, что, если не работать, то его запасов хватит ровно на пятнадцать лет скромного существования. С учётом долларов двести в месяц на питание и шестьсот долларов в год на одёжку. Но болеть при таком раскладе категорически не рекомендовалось, а автомобильные расходы придётся сократить до минимума.
Компьютер Серёга забрал на новую квартиру, но второй ключ от жилья отдал Володе с тем, чтобы малец мог работать по необходимости. У пацана протекал бурный роман с Даной, а поскольку она с родителями осталась жить в гостинице, то и малый продлил срок пребывания там же на два месяца. Денег у Стафича было не густо, а статуса, как и Серёга, он не имел, поэтому они с барышней устроились подрабатывать в ресторан: она — мыть посуду по вечерам, а он — подменным портье. Но перед этим Володя перехватил у Сергея взаймы триста баксов на пару месяцев. Хотя Рыжий считал, что кредит портит отношения, но парень хороший, а деньги не очень большие. В конце концов, почти такую сумму он прогулял в первый вечер знакомства с Надеждой и Тамарой.
Серёга сладко потянулся, вспоминая шальную ночь. Сексуальный опыт у него был более чем достаточный, но в такой чувственной эротичной композиции он, пожалуй, участвовал впервые. Серёгу вымочили в джакузи, уложили на широчайшей тахте, в четыре руки натерли тело каким-то ароматным маслом под сладкое пение Фрэнка Синатры. Постепенно освобождаясь от изящного кружевного белья, заманчиво подставляя под Серёгин взор округлости ягодиц и тёмные манящие складки с нежной опушкой, усердно работая язычками, девчонки превратили Рыжего в один огромный фаллос. И он через пару минут выплеснулся вулканическим извержением, не успев войти в желанное тело. Да это оказалось и не нужным. Пока Рыжий приходил в себя, барышни продолжали ласкать друг друга, периодически издавая протяжные стоны, конвульсируя в сладкой судороге. Вид сплетённых женских тел, слепленных страстью в божественной красоты многорукое и многоногое чудо, так возбудил Сергея, что боевая готовность восстановилась минут через семь. И вновь всё пошло по кругу, до звона в ушах, до беспамятства, до растворения друг в друге, до третьего, пятого, седьмого пота …
Надо будет позвонить девчонкам, пригласить на новоселье, тем более что Надежда сейчас не в отъезде. Вчера вечером записал на её автоответчик послание с новым адресом и телефоном. А сегодня поздно ночью она позвонила и спросила о планах на неделю. У Серёги как-то с Надей завязались более дружеские отношения, хотя Тамара ему тоже была очень симпатична.
Следующий день Рыжий посвятил поискам работы. Нет, он не ходил в департамент, где получил две недели тому назад грин-карт, не звонил Паше-Амбалу и другим знакомым. С утра обложившись ворохом газет, большей частью на русском языке, он изучал предложения на рынке труда. Каких только специалистов не искали в этом городе! И гувернёров, и сиделок-компаньонок, требовался наборщик в типографию, связист по обслуживанию офисных телефонных линий, портье в гостиницы, мастер по рисунку на ткани, продавцы видео-аппаратуры, ковров и мебели.
Предлагали купить медальон на такси, штук пятьдесят мелких фирм, овощной маркет, бензозаправки, врачебную практику и салон красоты. Совершенно случайно на глаза Серёге попалась заметка достаточно негодующего содержания об увеличении цен на бензин и дизтопливо. Несколько дней назад, заправляя свой фордик, он с неудовольствием отметил этот факт, выложив не обычные сорок долларов за солярку, а на восемь долларов больше. Будь это в Союзе, он бы воспользовался старым проверенным методом. Нашёл бы в депо машиниста тепловоза и купил бы солярку по бросовой цене, раза в три дешевле, чем на автозаправке, а качеством даже лучше. Но это в Союзе. А что, если и здесь поискать варианты?
Вечером, отложив намеченные звонки к Надежде и Тамаре, Рыжий, уже выбрав методику поиска, поставил забежавшему к нему Володе конкретную задачу:
— Даю  тебе три дня. Через компьютер выясни цены на дизельное топливо у оптовиков. Как распределяется горючка между потребителями, то есть в каких отраслях и по какой цене идёт  солярка. Какие налоги платятся реализаторами и уровень обложения оптовиков и розницы. Схему контролирующих инстанций и периодичность контроля. Всё это изложишь в русском варианте, письменно. Если будет дополнительная информация, тоже присовокупи. Ведь всего предусмотреть невозможно. За эту работу мы с тобой будем квиты,  и никто никому не должен.
Нагрузив так плотно пацана, Серёга внутренним чутьём, обостренным годами советской крученой жизни, ощущал серьёзную денежную тему. И уже азарт подгонял его, торопил первым застолбить золотоносный участок. Но, не получив исходных данных, не имело смысла выстраивать модель поворота громадной денежной реки в нужную сторону, а то, что деньги здесь крутились громадные, даже по масштабам США, так это и козе было понятно.
Следующий день Рыжий посвятил решению бытовых вопросов. Прикупил хорошую большую кровать, водяной матрац, новый телевизор с видео и музыкальный центр. Поменял светильники, микроволновую печь и пылесос. После недолгих раздумий к покупкам добавил утюг и кухонный комбайн. Поскольку всё приобреталось в одном магазине, удалось получить скидку почти в тридцать процентов. Расплачивался он наличными, это позволило сбросить цену ещё на сто долларов. Транспортировка, сборка и установка за счёт магазина. Мелочь, но приятно.
Вечер в преображённой квартире прошёл в маленьких домашних хлопотах. В качестве подарка мебельная фирма приложила два комплекта постельного белья, правда, несколько легкомысленной расцветки. К микроволновке дали презент — комплект специй в миниатюрных стеклянных баночках и набор жаростойкой посуды. Всё это надо было расставить, застелить, сделать уютным, создать единую концепцию жилья. Достаточно долго Серёга искал место для двух акварелей, прикупленных ещё на Андреевском спуске дома, в Киеве. Но нашлось место и картинкам. Одна, с городским пейзажем, украсила гостиную, другая, с ярким весенним голубым небом и берёзками с набухшими почками, готовыми вот-вот взорваться под напором молодой листвы, оживила сумрачную спальню, окно которой выходило в торец соседнего дома. Намаявшись до позднего вечера, Серёга с сочувствием вспоминал маму с её повседневными хлопотами по дому, постоянной уборкой, готовкой еды. Это притом, что каждый раз надо было четыре-пять часов побегать по городу и выстоять очередь за продуктами. И так изо дня в день!
«Труд домохозяйки должен оплачиваться наравне с шахтёрским, — подумал Рыжий. — По крайней мере, если у меня когда-нибудь появится домработница, то скупиться я не буду».
Оставшихся сил хватило на лёгкий ужин, приготовленный в микроволновке, и стаканчик джина пополам со швепсом. Не то чтобы очень хотелось выпить, но так полагалось — обмыть покупки. А маленькое новоселье с участием Тамары и Надежды Сергей решил сделать в субботу. И, в соответствии с американскими правилами, надиктовал на автоответчик обеим барышням приглашение на ужин с просьбой перезвонить и подтвердить своё участие. Конечно, надо было бы пригласить и Пашу-Амбала, но неизвестно, как поведёт себя Пашина жена в присутствии девиц. Да и устраивать большой сабантуй не позволяла площадь квартирки.
Спал Серёга, как обычно, без снов и утром встал с хорошим настроением, с лёгкой, но приятной тяжестью в мышцах. Минут двадцать поразминался, покачал пресс, отжался от пола, с третьей попытки сделал стойку на руках. Решил с этого дня больше внимания уделять физической нагрузке. Тем более, что небольшой тренажёрный центр с бассейном находился в соседнем доме.
«Сегодня же забегу, узнаю расписание и стоимость», — подумал он.
После завтрака не спеша вышел на улицу. За ночь в городе похолодало градусов до пяти мороза, выпал снежок — белый на деревьях и карнизах домов, тёмный на тротуарах. Зато солнце светило ярко и празднично. В такую погоду хотелось жить, заглядываться на красивые женские ножки и совершать лёгкие безумства — съесть мороженое или пойти в театр на мюзикл. В другое время он, наверное, и поддался бы хорошему настроению, похерил бы работу и устроил себе маленький праздник, бывало с ним такое в Союзе, но сегодня, взяв себя в ежовые рукавицы, Серёга накупил свежих газет, приобрёл абонемент на спорт и вернулся в свою квартиру. Правда, по пути успел сделать доброе дело — поймать поскользнувшегося на наледи негритянского древнего старичка, который явно собирался свалиться под колёса грузовика. Всё произошло в доли секунды, под запах палёной резины и дикий визг тормозов. Рыжий поразился мгновенной алебастровой бледности, залившей старика и водителя, тоже оказавшегося чернокожим. Серых негров ему ещё видеть не доводилось. Оклемавшись, пожилой камикадзе предлагал деньги, долго благодарил, когда Серёга негодующим жестом отмёл пятидесятидолларовую купюру, что-то бормотал о своей сестре. Оказалось, что они со стариком живут в одном доме с Серёгой и уже в лифте спасённый церемонно вручил Рыжему свою визитную карточку.
«Патрик Джеймс Ростоу», — прочитал Серёга. Сам он ещё визитками не обзавёлся. Хотя теперь, когда уже определился с жильём и телефоном, визитка как средство коммуникации просто необходима. Надо по газете подобрать поближе агентство, где можно отпечатать карточки. Кстати, в одной из позавчерашних было объявление с адресом и телефонами.
Поработав со свежей прессой часа три, он созвонился и заказал на завтра карточки. Наличные уже кончались, поэтому расплачиваться он решил кредиткой, лень было пилять в банк. Получил подтверждение на субботу от Надежды и ещё раз перезвонил Тамаре. Но там пока было глухо, и он вновь записал послание на автоответчик. После обеда включил компьютер и разыскал (самостоятельно!) сайт Лондонской нефтяной биржи, посмотрел котировки акций нефтеперерабатывающих компаний США, закупочные цены на различные виды горючего. Отпечатал для себя на принтере ряд необходимых данных, касающихся нефтяной отрасли, и с чистой совестью отправился в бассейн.
Перед сном позвонил Стафич, он сегодня портьерствовал в гостинице.
— Мистер Яшник, Вы гений! Я тут такого интересного наковырял! Когда мне приехать завтра?
Серёга на секунду задумался:
— Давай часам к пяти вечера. Поговорим, а потом заодно и поужинаем у меня. Идёт ?
— Нет вопросов. А можно я возьму с собой Дану?
— Володя, давай договоримся раз и навсегда — мухи отдельно, котлеты отдельно. Речь идёт  о бизнесе, и это наше с тобой вдвоём дело. Будет время, и я с удовольствием приму вас в гости с Даной либо другой девушкой. Сколько их у тебя ещё будет. И не рефлексируй по этому поводу. Я сам совсем недавно был молодым.
Стафич явился вовремя, при пакете с любимыми булочками с корицей и толстенной кипой компьютерных распечаток. Разговор получился долгий, подробный, и чрезвычайно полезный. Суть находки состояла в том, что до сорока процентов дизельного топлива, проходившего через рынки страны, использовалось для отопления зданий. Около пяти процентов предназначалось для железных дорог. Кроме того, существовал федеральный резерв дизтоплива на случай экстренной ситуации. Этот резерв обновлялся каждые три года. Изюминка заключалась в цене. Если горючка для автомобилей стоила оптом по два доллара за галлон, то та же самая солярка, абсолютно одинакового качества, отпускалась для котельных на тридцать семь процентов дешевле, а в федеральный резерв ещё по более низкой цене. Даже не вникая в подробности, полученная информация при должном развороте дела сулила прибыль, сравнимую с доходами корпораций-гигантов. Это впечатляло, да так, что у Стафича, не очень разбиравшегося в бизнесе, глаза загорелись почти фосфорическим пламенем. Не подвел нюх Серёгу!
— Володя, о том, что мы с тобой выискали, не должен знать никто! Ты понимаешь, можно стать очень богатыми людьми, но при малейшей утечке информации шансы остаться в живых равны нулю. С тех пор, как Маркс сказал, что капитал готов за прибыль в двадцать процентов на любое самое грязное преступление, ничего в мире не изменилось. Ты работал на гостиничном компьютере?
— Да, там.
— Сможешь стереть всю полученную информацию и вообще уничтожить следы твоего пребывания в сети?
— Сделаю сегодня же.
— Распечатки в одном экземпляре?
— Конечно. Зачем мне дубликат?
— Отлично. А теперь давай ужинать. Да, ещё вопрос. Ты в деле?
— Я ещё не думал как-то об этом. И вчера пришло приглашение на работу из Калифорнии. Мне, конечно, не хочется уезжать отсюда. Но они обещают тридцать тысяч в год и какие-то проценты с продажи программ. А это круто. И машина, и дом, и полноценная медицинская страховка.
— Если ты в деле со мной, то много не обещаю, но свой миллион ты получишь. О подробностях поговорим позже, когда ты примешь окончательное решение.
— Сколько мне можно подумать?
— Два дня. И не скрою— я заинтересован в работе с тобой. Компьютерное обеспечение полностью отдам на твоё усмотрение. Подберёшь толковых специалистов, снимем офис. И самое главное — светить тебя я не собираюсь. Твоё подразделение будет вполне легальным. Усёк? Самостоятельная фирма, работа по белому, уплата всех налогов. Так, чтобы комар носа не подточил.
— Я согласен, сейчас.
— Ну и ладушки.
В субботу утром объявилась Тамара. Оказывается, она летала в Новый Орлеан на фестиваль диксиленда. Привезла видеокассеты, тараторила по телефону о впечатлениях и казалась слегка обалдевшей, видно, от избытка джазовой музыки. Поэтому Серёгино новоселье прошло, с подачи его подружки, под фестивальным флагом. Но это не помешало им втроем хорошо поддать, а потом заняться любовью по отработанной схеме. Жаль, что джакузи у него не было, зато, в порядке компенсации, Советского мускатного шампанского выдули целый ящик. И пошло, да ещё как, аж до обеда в воскресенье. Ужинали, правда, уже порознь, хватило всем суток на общение. Серёге к понедельнику надо было иметь свежую голову. Хотя из всех врёмен года больше всего он не любил утро понедельника …
 
Двое в обезьяннике
Сэр Арчибальд

Всякий имеет право применить все средства и совершить всякое деяние, без коих он не в состоянии охранить себя.
(Томас Гоббс)

Ох, и помотало нас в этом Нью-Йорке, покрутило, помяло, разве что только не пожевало. И на том спасибо. Представьте себе: чужой город, в кармане ни гроша, а из документов — одна матросская книжка на двоих и потертый советский паспорт, который в своё время был так дорог Владимиру Владимировичу Маяковскому, что вдохновил его на сочинение возвышенных стихов. Небось, в школе учили в своё время. Кстати, ранняя лирика у этого поэта мне больше нравится. Но, увы, нет уже ни Маяковского, ни страны такой, а мы, её граждане, никому не нужны. Лёпа, напарник мой, по жизни не Бог весть какой оптимист, а тут вообще потух. Тем более, что средств на выпивку никаких, не говоря уже о еде. А жрать хотелось смертельно. Подножного корма в виде бананов и цитрусовых на пирсе также не наблюдалось. Потолкались мы в порту сутки, пообщались с народом (он хоть разноязычный и разноцветный, но неплохой), подкормили нас на одном панамском танкере. Но морской работы нигде, увы, не нашлось. Мы-то хотели по поварской части устроиться, как на «Королеве Виктории».
Умные люди подсказали, что все концы ведут в профсоюз моряков, а офис этого профсоюза находится в Бронксе, и адрес нам дали. Добирались мы туда пешим ходом. Хорошо, что город спланирован так, что не заблудишься. В Москве-то переулки всякие — кривоколенные, староконюшенные, китайгородские — голову сломать можно. А здесь милое дело — впилился с востока на запад и отсчитывай сто двадцать три квартала. К ночи доковыляли, без малого тридцать километров отшагали. В офисе, конечно, никого. У Лёпы так в животе бурчит, аж неприлично. Нашли мы неподалёку скверик небольшой, расположились на ночлег. Часа два подремали, а потом Лёпа и говорит:
— Пошли, Арчибальд, попытаемся хлеб насущный снискать.
Любит он иногда выразится с эдакими выкрутасами. Хотя, как я замечал раньше, он выпендривался больше, когда в хорошем настроении был.
Отошли мы от скверика метров двести, к ночному бару «Олд Версаль». У входа жизнь идёт активная, кто-то подъезжает на такси, кого-то швейцар провожает к машине. У входа девушек стайка ошивается, те ещё красотки. А нам в этой ночной круговерти места как-то не находится. Лёпа собрался духом, встал у бордюра и монотонно, навроде господина Воробъянинова, повторяет, только без пафоса:
— Месье и мадам! Же не манж па сис жур — я не ел шесть дней.
Нам рассказывал Дусик Койченко, что его знакомый профессор физики летал года три тому назад в Париж курс лекций в ихнем университете прочесть. А по-французски знал только это выражение. Решил он в самолёте пошутить и своей соседке, такой изысканной пожилой француженке, говорит знакомую всем интеллигентным советским людям фразу. Что тут было! Мадам в шоковом состоянии вызывает стюардессу, профессору накрывают стол, взволнованные пассажиры собирают для физика деньги. А тот уплёл всё за милую душу, запил бокалом «Курвуазье», денежки взял, раскланялся перед спутниками и был таков. На второй день пребывания в Париже он на эти дармовые деньги сходил в «Мулен Руж». Сам бы, конечно, никогда туда не попал, командировочных профессорам дают не намного больше, чем нам, артистам.
Стоял так, мучился, нудил Лёпа минут сорок, не работает его обращение — может, произношение не то. Я уж и руку протягивал, и по животу себя жалобно гладил — ноль эффекта. Вдруг из кабака этого выходит барышня миловидная, хорошо поддатая (по походке можно определить), вслушивается в Лёпино тоскливое бормотание и на чисто русском языке кричит в сторону бара:
— Серёга, иди сюда, тут бывший депутат Государственной думы просит подаяние.
Подваливает такой рыжий мужик, тоже под газом, и так агрессивно к Лёпе:
— Чего пристаёшь?
Мой засмущался, робко так отвечает:
— Жрать очень хочется, мне и Арчику, — и кивает в мою сторону.
Не люблю я этой фамильярности на людях. В конце концов, у меня есть имя — сэр Арчибальд Тетис Ноубл Найт. Рыжий как меня увидел, присел на корточки и руку подаёт:
— Здоров, братан, Серёгой меня кличут. А тебя как обзывать?
Я ему в ответ руку пожал, а другой по животу своему впалому погладил, мол, кушать хочу. Он это сразу просёк. Достал пачку денег и барышне говорит:
— Надюшка, принеси харчей на двоих и бутылочку водки захвати.
А сам меня по плечу похлопывает, сейчас, дескать, пару минут. Притащила барышня туесок пластиковый. Наметали туда и птицу, и хлеб, и фрукты разные. Отдельно бутылку для Лёпы, в пакете. Сунул рыжий мне в карман курточки двадцать долларов, руку ещё раз пожал, с тем и отбыл, с Наденькой на такси. Мы в баре ещё бутыль с колой прикупили и отправились в свой сквер ужинать.
Вот говорят, случайных встреч не бывает, а ведь, действительно, не попадись мы тогда на глаза м-ру Яшнику,  могли бы и пропасть в Нью-Йорке. Это сейчас мы у него в ресторане работаем на ставке, хватает и на еду, и на жильё. А в тот момент свободно могли помереть от голода и безысходности.
В профсоюзе моряков нам показали от ворот поворот. Официально не членам Союза ничем помочь не могли. Посоветовали обратиться в Русское консульство. По-житейски поддержали морально и немного деньгами — дали сто тридцать долларов, план города, в котором отметили точки бесплатного питания и пункты, где одёжкой можно разжиться. Подобрали мы себе приют католический, там два раза в день горячую пищу раздавали, а вечером разрешали помыться в душевой и на койке с одноразовым бельём переспать до утра. Кантовались мы почти три недели при приюте. Лёпа даже два раза на церковную службу сходил, свечку поставил за упокой наших моряков с «Виктории». Приоделись мы за это время. Футболки одинаковые с эмблемой чикагских буйволов, бейсболки, джинсы, почти новые, но с масляным пятном на заднем месте, для меня и костюм клетчатый для Лёпы, на правом лацкане только дырка от сигареты, а так хороший. Лёпа хоть побриться смог по-человечески. А то зарос бородой, как снежный человек. Подыскали мы наконец себе работу, по-чёрному. Въездная виза у нас давно кончилась, а права на труд мы в США не имели. Оформили нас мойщиками окон высотных зданий. Вернее, не нас, а оформился один новый знакомый поляк. У него-то грин-карт уже был, с ним договор фирма и заключила, но работать должны были мы. За это нам поляк платил кэшем три доллара в час. Мыли мы этот фасад десять дней. Шутка ли шестьдесят этажей отдраить. Зато и заначка у нас образовалась — без малого четыреста долларов. И это при том, что в еде мы себе не отказывали и покупали бананы, папайю и разные там гамбургеры с пиццами, поскольку харчеваться в приюте у нас не получалось по времени. Вот при такой работе сноровка цирковая очень пригодилась. Высоты мы не боялись, ловкость моя всем известна, и паблисити мы себе приобрели за эти десять дней. Всё-таки парочка мы неординарная, от зевак отбоя нет. Пока погода стояла тёплая, успели мы ещё один небоскрёбик обработать. Только поляк нас нажухал, аванс дал, а окончательный расчёт зажилил. Смотался с нашими деньгами. Больше мы его не видели. Считается, что румын — это не национальность, а профессия. Так я полагаю, что поляк — это тоже профессия, и даже больше, чем румын.
В отношении нашей заначки приняли мы решение хранить деньги у меня. Нашили мы на курточку потайной кармашек в рукаве и туда всё сложили, поскольку потеря бдительности на Кубе обошлась нам достаточно дорого.
Мы опять в приюте стали на довольствие, днём ходим, ищем, где бы подзаработать, попутно город изучаем, в магазины заходим. Кое-что из продуктов берём себе на память. Это, конечно, моя заслуга. Один раз в качестве сувенира я баночку чёрной икры для Лёпы унёс. Она сто долларов стоит. Конечно, мы никогда бы не смогли купить это. Утешало то, что не один такой я, половина Америки этим занимается. Небось, читали в газете, как жена миллионера в магазине косметику воровала? Довелось и мне увидеть, как одна женщина, вроде беременная, в мешок на животе здоровенного лосося и две палки колбасы запихнула — ну, чисто кенгуру! Короче, на одном из таких продовольственных рейдов мы и залетели. У них, оказывается, в супермаркетах камеры слежения установлены, и мои манипуляции все на плёночке зафиксировались. И всего-то ничего я взял — крем для бритья, запаску жиллетовскую (бритву я раньше в другом магазине засувенирил), баночку кофе и коробку мармелада лично для себя. Всего долларов на двадцать пять. На выходе из маркета нас и взяли, Лёпа-то только за хлеб и пиво заплатил. Отвели меня с Лёпой секьюрити магазинные в свою комнату, обыскали, отняли то, что я на память взял. Заначку нашу, слава богу, не обнаружили. Составили протокол и передали в руки двум приехавшим полицейским. Вот уже грубияны! Одели нам с Лёпой наручники — приковали друг к другу. Затолкали в машину, напарнику моему ещё и под зад дали, чтоб шевелился побыстрее, и отвезли в участок. Там повторно нас обыскали, как чувствовали, что не все выпотрошили. Хорошо, что по пути я заначку нашу за щеку спрятал. Курточку мою они вывернули и карманчик тайный нашли, а там пусто. При этом я незаметно ключи от наручников у старшего копа изъял, на всякий случай, и ещё пачку сигарет, зажигалку и ментоловые леденцы в коробочке. Я и сам люблю, когда свежее дыхание. Запихнули нас в обезьянник — такая большая комната, где вместо одной стены решетка. Что мне понравилось, так это отсутствие дискриминации. Никакого пренебрежительного отношения ко мне. Курточку после обыска сразу вернули, поместили с Лёпой в одну камеру и кушать давали два раза, как и всем другим постояльцам. Кроме нас там уже сидели два молодых субъекта, подозреваемых в грабеже. Нас они трогать не стали, тем более, что мы их сразу угостили куревом. Я в кино видел, что так полагается поступать в любом пенитенциарном заведении. Молодняк этот — пуэрториканцы, образования никакого, просто одноклеточные. Про СССР хоть чего-то слышали, а об Украине понятия не имеют. Лёпа их в рамс научил играть, карты у этих чиканос свои были, при обыске колоду почему-то не отобрали. Так мы по ходу дела на двадцать семь долларов разжились. Размышлял я долго, пока Лёпа в карты дулся, и пришёл к выводу, что поговорка «Народ и партия — едины, отдельно только магазины» работала лишь в нашем бывшем государстве. Здесь же щепетильные американцы выпячивали своё законопослушание. Мы же хотели с этими секьюрити договориться не доводить дело до полиции, предлагали им сотку денег. Но они, придурки, ни в какую, дескать, принципы у них. Homo Homini Lupus est — человек человеку волк…
Утром нас повезли в суд. Там просто КВН какой-то. Судья в мантии с квадратным колпаком на голове выслушал минуты две про наши грехи, стукнул молотком и выдал приговор:
— Штраф две тысячи долларов или полтора месяца тюрьмы с последующей депортацией за пределы США.
Денег на штраф у нас, конечно, не было, и отправились мы в узилище. Американская тюрьма мне понравилась. Есть спортивный зал, кормят хорошо. В камере душевая кабинка, телевизор, можно в библиотеке книги брать, а постели меняют каждую неделю. Работать нас приспособили при пищеблоке, по четыре часа в день. Потом два часа можно было проводить в спортзале. Вот уже здесь мы оторвались — и на тренажёрах, и в настольный теннис, а ещё мы каждый день репетировали старую программу и осваивали один новый трюк. Начальник тюрьмы как узнал, что мы цирковые, нам кое-что из реквизита подбросил и сам на репетиции приходил смотреть. Он, оказывается, цирк очень любил. Вот только ножей метательных нам не дали, не положено, говорят. Зато в спортзале в дартс играть можно, сколько хочешь. Это стрелки в мишень метать. Тут, в тюрьме, даже чемпионат проводится. Так вот для сведения сообщаю, что я чемпион по этому виду спорта во второй федеральной окружной тюрьме. И если бы мы получили срок побольше, то, наверное, стал бы первым и во всём штате Нью-Йорк.
За полтора месяца мы на казённых харчах отъелись, познакомились с кучей хороших людей. Лёпе даже поступило предложение деловое от нашего старосты Джеймса Филта — ему специалист «форточник» в Организацию нужен. Жаль, что этому Филту ещё семь лет сидеть, а то бы я с удовольствием поработал. На прощание мы с позволения администрации показали фрагмент из нашей старой программы. Моноцикл нам притащили, перш, булавы для жонглирования, колоду карт для фокусов, а соответственное музыкальное сопровождение Лёпа подобрал на тюремном магнитофоне. Звукооператором сделали одного бывшего торговца наркотиками, костюмы нам начальник тюрьмы на прокат взял. Не скажу, что успех был грандиозный, но хлопали нам дружно, свистели и орали, как на футбольном матче. А следующим утром на машине отвезли в Украинское консульство и сдали с рук на руки. Помещение у хохлов очень бедное, мебель старенькая, почти как в приюте, и то стулья там покрепче будут. Консул — толстячок с могучими усами и пузцом, выпирающим арбузом. Секретарша, правда, ничего, одета элегантно и глаза приветливые, видать, местная. Усатый поглядел на нашу парочку и только руками развёл:
— Поселить вас у меня некуда, денег на дорогу тоже нет. Сам без зарплаты сижу второй месяц. Может, вы, хлопцы, к россиянам сходите? Они всё же побогаче.
В общем, перспективы никакой. Толкнул я незаметно Лёпу, он адрес русского консульства записал, и двинули мы по знакомому маршруту в свой католический приют. Пакет с нашими документами, что американцы консулу передали, я незаметно свистнул. Иди знай, может быть понадобятся.
Вечером в приюте нас встретили, как дорогих гостей. Коечки отвели, помыться дали, покормили тунцовыми консервами. Шкафчик выделили для наших шмоток, всё путём.
Лёпа на радостях из нашей заначки денег попросил, долларов двадцать на бутылку вина и на фрукты. Дал я ему, скрипя сердце, всё-таки надо отпраздновать первый день свободы. Тем более, что начальник тюрьмы нам двести долларов подарил на прощание. Хоть и полицейский, но добрый, да и мы, надеюсь, люди неплохие. Лёпа его всяким карточным фокусам научил. Староста наш, Джеймс, при расставании телефончик дал, сказал, что при желании поработать в Организации можно позвонить его заместителю, который остался на хозяйстве, пока он свои семь лет отбудет. Примут нас по его протекции сходу, без волокиты и соблюдения формальностей, а с легализацией помощь окажут в дальнейшем, если хорошо себя проявим.
Поскольку распитие спиртных напитков в нашей богадельне не приветствовалось, расположились мы на плэнере…
Как там наш коллега Ди Стефано? В компанию к нам напросился настоящий индейский вождь, весь в амулетах, татуированный, где только можно, с труднопроизносимым на своём языке именем Длинное Ружьё. Сейчас он, как и мы, был без работы и жилья, а когда-то воевал в Корее и даже медальку получил от Конгресса. Вот уж не думал никогда, что придётся с настоящим индейцем ужинать! Мне казалось, что их уже и нет. Так, в легендах и фильмах только существуют. Этот Сиу всё больше молчал, но после полпинты виски начал президента своего чехвостить. Конгрессу тоже мало не показалось. Я так понимаю, что нелюбовь к правительству — черта международная. Лёпа с Дусиком, как набирались, тоже Горбачёва  по кочкам несли. Длинное Ружьё охмелел враз, и доза-то была небольшая. А потом я вспомнил, что у индейцев и других азиатов очень мало дегидрогеназы — фермента в крови, нейтрализующего алкоголь. Зато у моего напарника этого фермента на троих хватит. Он потом добавлять захотел, но тут уже я денег ему не дал. Хорошего понемножку. Хотя, удивительная страна Америка, всё в ней есть в изобилии. Такое впечатление, что Нью-Йорк на экваторе расположен: бананы, клубника, манго, арбузы, папайя, виноград, персики, моллюски, рыба, лангусты — на любой вкус. И, надо отдать должное, не очень дорого, если, конечно, есть заработок. За двести долларов можно вдвоем целый месяц нормально питаться. Ежели по ресторанам не шастать. Правда, хлеб здесь — совершенная вата, внешне красивый, а на вкус никакой. И культа кухни у американцев не существует. Быстрое питание в различных забегаловках, подсчёт калорий, витаминов и микроэлементов — вот и всё наслаждение от жизни. Во всех ресторанчиках — от еврейских, до вьетнамских — обязательно в меню указывается энергетическая ценность продуктов. А вот пюре, такого, как делала Лёпина мама, со взбитыми сливками, яичным желтком, — этого и в помине нет. Пюре вообще  к разряду еды отнести невозможно, скорее, из картошки создается художественное произведение. Ну, и, конечно, икра из синеньких! За такую икру можно душу продать (тьфу, тьфу, чур меня!). А украинский борщ на бульоне из грудинки, да зажарочка с луком на старом сале — это же «ларец здоровья»! Нет, не умеют в Америке кушать.
С Длинным  Ружьём нам повозиться пришлось. Он минут двадцать ещё повыступал и отключился полностью. Мы его еле до приюта доволокли. И не то чтобы очень тяжёлый, просто дух от него шёл ужасный, как от сыра с плесенью — «Рокфор», что ли, называется. Нет, вру, как от десяти сыров. Наш индеец после Кореи дал обет, что никогда в жизни мыться не будет, дескать, это ему на войне очень помогло, вот он больше сорока лет марку и выдерживает. Только иногда влажной махровой салфеткой грязь с себя скатывает, как какой-нибудь китаец. Это у них принято по жизни. Если бы не запах, то дружить с Сиу можно, он добрый. До того, как мы в каталажку попали, угощал меня апельсинами, орехами и подарил банджо. Я, пока  в тюрьме сидел, немножко играть научился. Скорлупку от земляного ореха вместо медиатора использовал, а то кончики пальцев стираются до крови. В цирке раньше я на барабане стучал лихо. Особенно когда надо было дробь выбить перед тем, как ножи метать.
Длинное Ружьё обычно ездил на заработки играть в Гринич — Виллидж. Там около студенческого кампуса ресторанчик индейская семья держала, а он недалеко у входа наигрывал, долларов двадцать в день. Он и на скрипке умеет, только инструмента нет. Потерял, наверное, по пьяни. Я когда этого Сиу впервой увидел, аж зашёлся. Длинноволосый, в смокинге на голое тело, и камуфляжные штаны в высокие сапоги заправлены. В таких наш бывший соотечественник художник Шемякин по Нью-Йорку ходит. Демократия в отношении одежды в Америке простирается безгранично. Как кому удобно, так и одеваются. Можно увидеть негритянку в норковой шубе, но колготки с дыркой, зацепами, и в домашних тапочках. Мужики в камуфляже, в твиде, в смокингах от Кардена, деловые костюмы или шорты с рубашкой гавайской расписной. Такая вещевая мозаика на улицах — диву даёшься. А зашёлся я оттого, что Длинное Ружьё полностью, до малейших деталей туалета, походил на безумного дирижёра с «Летучего голландца», который привиделся мне на подходе  к Нью-Йорку. Ничего хорошего, как вы помните, из этого не вышло.
*  *  *
Лёпа
Всё, что тут сэр Арчибальд напел, подобно Баяну, в общих чертах соответствует действительности. Может быть, кое-какие детали упущены, которые по его обезьянней логике не важны. Ну, и в отношении моей тяги к алкоголю явно перебарщивает. Ментальность русского человека и водка неотделимы, как Карл Маркс от бороды. Почему трехсотлетний дом Романовых профукал власть? Да потому, что какой-то идиот подсунул царю на подпись «сухой закон». А придурок Горбачёв, реформатор, — первый шаг к развалу Союза — борьба с алкоголизмом. Да та же Америка в Великую Депрессию въехала из-за запрета на продажу алкоголя. А водка нам помогает и при горе, и при радости, и для сугреву. Мы на водке фашизм победили.
Три кита экономики государства, три монопольных столпа — производство денег, водки и табака. Это даже мне понятно без защиты диссертации. Я же все эти нюансы не могу своему напарнику объяснить. Да, люблю иногда в хорошей компании  заложить за воротник. Но это же не система, а так, в радость. Груз-то ответственности за нас двоих с меня никто не снимал. И по части лидерства в нашей паре Арчибальд себе, конечно, льстит. По большому счёту, кто он? Шимпанзе со справкой о прививках от ветеринара. Другое дело, что друг преданный и в меру своих возможностей старается нам жизнь облегчить, где только можно. Но в кутузку мы по его милости попали. Незачем было совершенно всякую ерунду в супермаркете тырить. Обошёлся бы мой фейс без фирменной бритвы и крема, а кофе нам в приюте и так наливают, сколько хочешь. Всё равно не очень вкусный. Сэра Арчибальда, когда нас захомутали, хотели сразу в зоопарк оформить. Еле упросил копов, чтобы не разлучали. Пришлось даже пару цирковых фокусов в участке продемонстрировать. А в суде, естественно, всю вину я на себя взял и раскаивался сразу за двоих. В окружной тюрьме директор — человек, без проблем нас с Арчиком в одну камеру определил. Мы потом с ним на почве цирка общий язык нашли. Он в детстве в своей Северной Каролине в цирке два года на каникулах подрабатывал. И терминологией нашей манежной владеет, хотя уже лет сорок прошло с тех пор.
Я, конечно, понимаю, почему Арчи в своём рассказе упустил этот факт. Когда мы в приют попали, то от меня потребовали верного друга взять на поводок. И как я ни сопротивлялся, пришлось нашего Сэра по улицам и в приюте водить в упряжи. Ничего приятного в этом, конечно, нет, но со своим уставом в чужой монастырь лучше не соваться. Зато на верхотуре мы с ним порезвились уже как хотели. Я хоть страховочным поясом пользовался, а напарник мой летал, как бывало под куполом цирка, без лонжи. Мы когда первый небоскрёб мыли, очень интересная история получилась. Я по жизни далеко не пуританин. Даже пару раз женат был. Но какая жена выдержит, если муж в разъездах по году бывает, а домой заскакивает на два-три дня в пятилетку. Как в том анекдоте, про двух эстонцев.
Один другого спрашивает:
— Ты что любишь больше — Новый год или секс?
Второй отвечает:
— Конечно, Новый год. Он же чаще бывает.
Та семья, что по молодости у меня случилась (с третьего курса института по пятый), как-то исчезла, растворилась безболезненно. Детей мы не успели наклепать, и жилья у нас своего не было. Обитались при родителях моей первой супруги. Вот во втором браке, который состоялся в начале моей артистической карьеры, пришлось потяжелее. У нас уже и квартира имелась в Днепре, и дочь родилась, заработки были неплохие, я ещё по детским утренникам крутился. Но не сложилось. Сначала по мелочам накапливалось раздражение — то не так книгу положил, то не ковыряйся в носу (а это, кстати, стимулирует умственную деятельность), то за дочкой опоздал в садик. Но и у меня претензий тоже набралось, и по хозяйству, и по моральным делам. Моя вторая была ярой общественницей — председателем горкома Красного Креста. Что ни день, то на каком-нибудь собрании или по местному телевидению засвечивается. Но это ещё ничего. Через раз с запашком домой является. То именины у подруги, то городской актив, а однажды вообще не пришла ночевать. Я, как идиот, с пацанкой по больницам и моргам бегал, а она, как оказалось, на загородном банкете. Были там или нет элементы ****ства, я не стал разбираться. Выставил её из квартиры и месяца два жили мы с дочкой душа в душу. Малой тогда три годика с небольшим было. А потом состоялся суд, и ребёнка передали при разводе матери. Жаль, Алёнка со мной в цирк на репетиции уже привыкла ходить, как на работу. На шпагат садилась свободно, колесо, сальто делала, двумя, пока двумя, мячиками жонглировала. Когда планировались вечерние спектакли, с дочкой сидела моя мама или я нагружал соседку по площадке, а ей не в тягость — своих троих вырастила.
Квартиру по суду разменяли — мне комната в коммуналке, а супруге отдельная, почти в центре города. Я так понимаю, что сработал общественный статус.
Ну, да не об этом речь. Мыли мы третий день окна, дошли уже до двенадцатого этажа. Арчик, как бес, в люльке скачет. Производительность у него сумасшедшая. Я пока аэрозоль напылю и щеткой пройдусь, он уже стекло своё отполирует и двигает дальше. На одно моё окно приходится два его вымытых. Компания мы с Арчиком необычная, в глаза бросаемся своей внешностью, я имею в виду напарника, ну, и тем, что дружба у нас — последнее пополам разделим. Кроме тараканов. Их в Америке такое множество, не меньше, чем в Индии. Правда, там покрупнее. Для Арчика это лакомство, а меня увольте. Смотреть не могу, как он их вроде семечек щёлкает. Хотя Иоан Креститель в пустыне тоже акридами питался. Так вот, на двенадцатом этаже офис одной телекомпании. Они-то нас и заприметили в окошко. В Нью-Йорке как раз выборы мэра готовились, а кандидат, которому телевизионщики паблисити делали, был нетрадиционной ориентации и с симпатией относился к голубым, розовым и прочим аномалиям. Подсняли нас за работой, потом в студию пригласили, вопросы разные заковыристые задавали. Арчик парочку-тройку тараканов перед камерой схрумкал, на оператора и режиссёра это никакого впечатления не произвело — протеин он в любом виде протеин. В Китае, например, свободно саранчу употребляют — тот же таракан, только зелёный. А вот когда Арчибальд у меня в голове искать начал (есть у него такая привычка), это их очень вдохновило. Минут двадцать снимали в разных ракурсах. Дали нам наличными за съёмку по сто долларов на брата. А потом, как оказалось, ославили на весь город. Прокрутили сюжет с определёнными комментариями в поддержку будущего мэра. Нам об этом коллеги по мойке окон рассказали и подначивали до конца коммунальной эпопеи. Всё бы ничего, я и не такие шуточки выдерживал, но на уровне пятого этажа у меня лёгкий флирт завязался с симпатичной азиаточкой. Несколько дней просто улыбались друг другу, потом я как-то в люльке завис перед её окошком, поболтали, вроде всё склеивается. Грудки её остренькие под блузкой так меня волнуют, аж дышать тяжело. А тут это интервью раз шесть за сутки прокрутили по разным каналам. И вышел мне от ворот поворот. А что такое мужик без женской ласки почти полгода, можете сами себе представить. Так в море хоть за это валюта идёт . А тут пришлось гонорарные поступления ополовинить и купить себе на час местную путану. Не бог весть какая, но нужду справил, опять же к большому неудовольствию Сэра Арчибальда. Зажимистый он на деньги, как кот Матроскин из Простоквашино.
Арчик ко мне попал совсем ребёнком. Уж я с ним возился не меньше, чем с дочерью. Из соски молочком отпаивал, мультики показывал, книжки детские читал. За это теперь и имею вырванные годы в определённые жизненные моменты. В воспитании зверей что важно? Умелое сочетание поощрения и наказания. Эту истину нам в цирковом училище внучка Дурова преподносила. У них с дедушкой ещё в тридцатые годы был спектакль, где зайцы на штурм Перекопа ходили с революционными лозунгами. И всего-то за морковку и капустную кочерыжку. Саму капусту, я думаю, семья Дуровых на обед лично употребляла, в целях долголетия. Потому что на ужин капуста в коллективе смертельна.
Как я ни старался подобрать лакомство для своего воспитанника, ничего не получалось. Конечно, он и фрукты любит, и грильяж в шоколаде, но доброе слово для него всегда более значимо. Помню, осваивали мы прыжок через три горящих кольца. Ни за какие коврижки Арчибальд прыгать не хотел, а поговорил с ним спокойно, убедил, шейку почесал — и прыгнул, да ещё как, с обратным сальто. В каждом случае разбираться надо, почему твой напарник упрямиться: может, у него кураж пропал или болит что-то, или обидел кто? А наказывать хлыстом —шамберьером больного телом или душой — последнее дело. Хотя в цирке  не все так считают.
Мы с сэром Арчибальдом для манежа перестарки. Обычно наши мужики к сорока годам уходят на пенсию либо резко меняют профиль работы. Гибкость уже не та, сухожилия перестают тянуться, и суставы жёсткие. Обезьяний век на манеже ещё короче — шесть, ну, в крайнем случае, восемь лет — и в зоопарк.
Зоопсихологи утверждают, что после шести лет обезьяны становятся агрессивными и практически не поддаются дрессуре. Арчибальду уже двенадцать, и самые эффектные трюки мы сделали с ним как раз после шести лет. Жаль, что, по большому счету, наше умение здесь не востребовано. Когда нас в маркете цапанули и из полицейского участка направили в суд, я думал, нам полный капец пришёл. Устроят Нюрнбергский процесс с последующим расстрелом под барабанный бой. Но никакой торжественности, прессы, телевидения — сплошная рутина. Дела, как на конвейере, решаются. За пять минут нас определили на полтора месяца в окружную тюрьму. Не рай, скажу вам, но условия получше, чем в Союзе. Несвобода — она везде одинакова, но быт и харчи американские на порядок выше. И самое главное — отношение начальства к русским очень доброжелательное. Перестройка ещё у всех на слуху, да и профессия артиста не последнюю роль сыграла. Начальнику тюрьмы как доложили, что у него циркачи парятся, так он работу похерил и на репетиции регулярно стал являться, свои детские мечты реализовывать. Кое-какой реквизит подкинул, а иногда в качестве ассистента выступал. В этом смысле американцы без комплексов. Не могу представить, чтоб наш чиновник, даже средней руки, с заключёнными цирковые трюки делал. Просто невозможно такое вообразить. Нонсенс, как говаривал Ди Стефано.
Контингент в этом скорбном Федеральном месте совершенно разный, начиная от вульгарных гоп-стопщиков и кончая интеллектуалами — компьютерными хакерами. Один, который с нами на тренажёрах ежедневно разминался, взломал защитную систему банка и перевёл на свой счёт более полумиллиона долларов от разных клиентов. А погорел на том, что налоги вовремя со своих доходов не уплатил. Теперь девять лет, если губернатор не помилует, будет тренироваться на тюремном компьютере. Другой умник, сидя здесь, по электронной почте торгует на бирже акциями. К выходу, говорит, миллионов пять наторгую. Он, правда, по более лёгкой статье чалится, за угон автомобилей. С местным аферистом раззнакомился. Тот в фирменных магазинах обувь дорогую покупал, естественно, с гарантией. В сэконд-хэндах подбирал аналогичную старую, протёршуюся, надорванную и по гарантии с магазинов права качал на приличные суммы. Всё бы хорошо, но склероз подвёл. Когда он в один и тот же магазин по третьему разу пришел за отступными, дирекция наняла детектива, а тот уже всё раскопал и на камеру отснял археологические изыскания бедолаги. В итоге схлопотал пятёрик. И новую обувь, что ещё не успел толкнуть, отобрали всю.
В тюрьме я для себя много истин открыл. Кое-что самостоятельно, а что-то при помощи пресвитерианского проповедника. Он за присвоение общинных денег сидел. Но язык у преподобного, как у лектора из общества «Знание». Библейские тексты напамять шпарил целыми главами. Сам потом по книге проверял, всё почти дословно. Из проповедей отца Чарльза я понял, что в России самыми  истовыми христианами являются коммунальщики, которые, следуя постулатам Христа, пересказанным Матфеем в главе пятой, бросают соль народу под ноги в зимний период. И уже совершенно самостоятельно дошёл до понимания феномена Сталина. Он просто был талантливым эпигоном, насколько приложимо это понятие к слову «талант». Здесь, в Америке, Библия в каждой тюремной камере имеется. На досуге всяк почитать может. Заглянул и я, наверное, впервые в жизни, и понял, что ничего нового Иосиф Виссарионович не изобрёл. Забитый деревенский мальчишка с массой комплексов и не отягощённый никакими знаниями, попав в духовную семинарию, намертво заучил тексты священного писания и, вырывая отдельные концепции, развивал  их в дальнейшем до абсурда. Отсюда и «героический» Павлик Морозов, и безумие всеобщего доносительства, и публичные отречения от близких и родственников, замена любви между мужем и женой суррогатом обожания вождя и Отца народов. Всё это прослеживается в Библии даже не между строк, и  не надо быть особо одарённым историком, чтобы написать трактаты подобно Волкогонову и Буничу. Недаром Козьма Прутков говорил: «Зри в корень». Что в человеке заложено смолоду, то и будет развиваться в дальнейшем; причудливо, извивисто, не всегда сразу узнаваемо, но, по большому счету, прогнозируемо. Поинтересуйтесь, чем увлекался студент — философ Михаил Горбачёв? Явно, работами утопистов — Сен-Симона, Фурье, Компанеллы. И развал Союза был предрешён в ту секунду, когда меченого избрали Генеральным Секретарем.
Жаль, что нет рядом Дусика — пельменной души. С ним бы покалякать, эту тему раскрутить. Мозг у него с большим IQ. Вот только первой его любимой книжкой в детстве была книга «О вкусной и здоровой пище», но никак не доменное производство. А мне …  мне читала мама «Каштанку» …
*  *  *
Сэр Арчибальд
Спит наш приютский народ, похрапывает, попукивает, а за окнами снежок идёт мягкий, пушистый. Разноцветные рекламы сквозь падающий снег высвечивают. Оттого и снежинки летят то желтые, то зелёные, или вспыхнут рубином, если лазерный пучок от ресторана «Синьор Лопес» прострелит. У них там шар зеркальный крутится, а на него три подсветки направлены. Красиво до невозможности! Сразу цирк вспоминается. У нас иллюминация тоже серьёзная была. Особенно, если мы на стационаре где-нибудь работали (ну, в одном городе три-четыре месяца без переездов). Лёпа мой тоже дрыхнет, намотался за день. Возраст всё-таки, не пацан, а зрелый муж. Сидим мы уже пятые сутки без работы, и в перспективе ничего хорошего не видно. Прошлую неделю зазывали перед детским баром. Работали Лёпа — Микки-Маусом, а я — сам собой. И вроде неплохо народ шёл, мы ещё немножко жонглировали, фокусы показывали, но кончилось Рождество, и нам во взаимности отказали. Дети в школах, им не до бара, а мы опять на консервы в приюте присели. От этой спаржевой фасоли кишечник прямо разрывает. Говорят, что в фасоли много азота и сплошь витамины. Не чувствую я большой пользы, зато амбрэ стоит в наших спальных секциях, хоть святых выноси. Сегодня вечером Длинное Ружьё со мной на банджо занимался. У него как свободная минутка от выпивки есть, так к нам с Лёпой в компанию просится. Он своей стране не очень нужен, а мы к нему по доброму. Да, забыл сказать, сюда письмо пришло от Дусика. Пишет, что хреново ему, люди обеднели очень, инфляция все запасы съела, и наши ветераны теперь по помойкам шустрят. А в пельменную за день два-три человека заходят, по старой памяти. Будет он своё дело бросать. Вроде бы металлоломом станет заниматься, по прошлой металлургической специальности, если, конечно, денег на хабар насобирает. У них сейчас дружеские и другие связи не работают. Все перешли на денежные отношения. Тот, кто нахапал больше, тот  себе и должность покупает, и правосудие, и бывших ментов в личную охрану нанимает. Эта прослойка правящая «новыми русскими» называется. А Дусик написал, что эти «новые русские» почти все из старых еврейских получились. Зато царит в стране полная свобода и демократия — тебя посылают на хер, а ты идёшь, куда хочешь.
Много ещё изложил Дусик из того, что наболело. У него, видно, и поплакаться в жилетку некому, все в таком положении. Лёпа, прочитав послание, очень огорчился, ведь у него там дочка живёт и бывшая супруга (ни дна ей, ни покрышки). Дусик как нам письмо прислал? Когда у нас немного денег завелось, Лёпа купил телефонную карточку и позвонил в Днепр из уличного автомата. Тут это запросто, в любую страну мира можно звонить. Попросил Дусика узнать о дочери и наш приютский адрес сообщил. Вот нам в конвертике отчёт и прислали.
Приняли мы с напарником решение пощипать нашу заначку и оказать гуманитарную помощь бедным соотечественникам в размере четырёхсот долларов. Сотню Дусику ко дню рождения, а остальные он все Алёнке передаст. Зашли мы в ближайшую конторку «Вестерн юнион» и за пять минут всё нам оформили. Здесь же позвонили Дусику и сообщили номер перевода и пароль, по которому он деньги получит уже сегодня. Конечно, очень удобно, но дороговато.
Никак мы заветной суммы в две тысячи долларов не накопим. То одни расходы, то другие. Соблазны на каждом шагу. Мы терпим, терпим, а потом как накупим всякой еды и устроим себе праздник! За Рождество тысячу заработали, четыреста отправили на Родину, и почти сто на хавку ушло. А две тысячи нам необходимы на билеты, чтоб домой добраться. Правда, после телефонных разговоров и письма от Дусика Лёпа ходил задумчивый несколько дней. А потом как-то вечером говорит:
— Арчик, а нужны ли мы сейчас в нашей стране? Если в пельменную никто не ходит, то в цирк и подавно никого не заманишь. А для помоек я ещё не созрел.
Думали мы, думали и решили здесь потихоньку обживаться. Случайные заработки — это, конечно, очень ненадёжно. Да и обмануть всякий может, пользуясь нашим печальным положением. Было уже несколько раз. Тогда, с поляком, которому мы окна мыли, да и в одном кафе, где мы ночью убирали. Лёпа уже трижды доставал бумажку с телефоном, которую наш староста тюремный дал, но, видно, сомнения у него были большие. Так мы туда и не позвонили. Криминальная стезя всё-таки не для артистов, хотя кто из нас не без греха?
В православное Рождество решил Лёпа сходить в свою церковь. Пошли мы в храм имени Святого Николая. От этой личности и образовалась сказка про Деда Мороза. Давным давно Святой Николай ходил в своём городе и по вечерам в бедные семьи в окно гостинцы забрасывал. С тех пор распространилась добрая традиция по всему миру. За это его и званием наградили. Например, у нас в цирке, если очень хороший артист, то присваивают звание заслуженного, а в церкви, соответственно, Святого. Нас тоже представляли за год до злосчастной поездки в Индию. Может, уже и дали, а мы ничего и не знаем.
Так вот, в храм меня не пустили, и очень мне обидно стало. Католики что, милосерднее, выходит? Лёпа мне всё рассказал, кто там молебен правил и как хор красиво пел, какой иконостас. А батюшка в церкви негр, или, как в Америке говорят, афроамериканец. Напарник мой к нему за советом пошёл после окончания службы. Рассказал все наши мытарства. Тот ему в ответ, что Господь посылает испытания мужественным людям. По мне, так лучше бы нам не иметь этого мужества, а жить спокойно и сыто, как раньше в Союзе. Но со мной-то батюшка общаться не захотел, а Лёпе присоветовал держаться русской общины, подарил двадцать долларов, прямо как Святой Николай. Как раз нам на метро туда и обратно и на скромный ужин хватило. На следующий день отправились мы на Брайтон. Чудеса в решете! Я тут сразу себя почувствовал, как дома, нет, не совсем правильно выразился, как в нескольких своих домах. Тут тебе и Киев, и Одесса, и Тбилиси, и Конотоп. А родная речь, какие перлы можно услышать! Мы пока в сабвее ехали, я прислушался к разговору двух старушек. Одна другой говорит:
— У меня всё о'кей. Пенсия по возрасту, фудстемпы, жильё по восьмой программе социала и даже грейпфрута себе завела.
А подруга ей и отвечает:
— Дура ты, Роза, не грейпфрута, а бойфренда!
Народ на Брайтоне гуляет, как в праздничный день где-нибудь у нас. Кто на набережной сидит, несмотря на погоду, кто в карты дуется в кафе. И орут через полквартала:
— Сёма, чтоб ты сдох, иди кушать! У тебя же язва!
Хотя у каждого мобильный телефон есть. Или:
— Эся, пусти ребёнка в дом, ему покакать нужно! — Об этом, конечно, весь Брайтон-Бич должен знать.
Ходили мы, ходили по Брайтону, спрашивали работу в магазинах, лавочках, на бензозаправке. Всюду нам предлагают: заходите через месяц, может, тогда будет возможность вас взять. Но кушать-то сегодня хочется. Мы уже по жилым домам пошли, вдруг кому-нибудь садовник требуется или уборщик мусора. Нет никаких вакансий. Добрались к полудню до ресторана «Каспий». Дух идёт  от жареного мяса божественный. Уж на что я вегетарианец, и то полон рот слюны. Решили попытать судьбу и здесь. Аккуратное такое заведение. Площадка летняя на зиму законсервирована, а основное здание — двухэтажный ресторан с восточным колоритом. Так в Баку многие пищевые заведения оформлены. Только мы к двери подошли, появляется охранник — ряженый джигит в черкеске с газырями, при усах, в папахе из тёмной каракульчи, очень похожий на тех, из конной труппы, что с нами в Ташкенте и Индии гастролировали. Вид у нас не очень презентабельный, и, чувствую, пускать в ресторан ни Лёпу, ни меня джигит не намерен. В это время охранника довольно бесцеремонно кто-то отталкивает, и навстречу нам выходит рыжий субъект с возгласом:
— Ба, знакомые всё лица! Господин Воробьянинов с личным обезьяном!
Что это за обращение по расовым признакам? Мог бы и сказать, что Лёпа с другом. Ничего бы это по существу не изменило, но моё достоинство бы не ущемляло.
— Фарид, — обратился Рыжий к джигиту. — Проводи, накорми, посмотри, чтоб дали вина, кутабы, мясо, зелень-шмелень. Счёт пусть отнесут ко мне в офис.
Провели нас, как почётных гостей, правда, без зурны  и барабана, это у них вечером. Лёпа апперитив выпил, я — стакан апельсинового джуса. Зелени принесли целую охапку: кинза, рейган, прасы, ботвинью, перец сладкий, помидоры. Отдельно синенькие печёные с чесноком, но не такие, как Лёпина мама делала. Шашлык на ребре. Для меня — бананы со взбитыми сливками и дольками манго, дыни, киви. Кувшин глиняный вина для Лёпы, а вашему покорному слуге досталось ещё и ванильного мороженого. Думаю, долларов на сто мы поели, не меньше. Длинное Ружьё Лёпе рассказывал, что цены в ресторанах здесь кусаются. Даже в индейском, где он на банджо перед входом играет, средний обед в тридцать долларов обходится.
Лёпа, когда захмелеет, становится веселым, кураж из него прёт. Пока нам блюда меняли, он шестью армудами начал жонглировать. Это стаканчики такие кавказские. А я ложку в зубы взял и пирамидку из четырех бокалов выстроил, и с этим хрупким сооружением ушёл в горизонтальную стойку на кистях. Народу в зале было человек двенадцать. Конечно, побросали они свою еду и к нашему столику подтянулись. В это время нам десерт подали, и миниспектакль пришлось свернуть. Посетители разошлись по своим местам. Посуду мы в целости вернули официанту и продолжили трапезу. А к концу обеда подходит к нам метрдотель и вежливо приглашает к хозяину на второй этаж. У этих американцев, оказывается, телевизионная камера не только в супермаркетах есть, но и в ресторанах тоже. Так что наше хулиганство транслировалось прямо в кабинет к рыжему. Что это я нашего кормильца по цвету волос всё называю? Неприлично как-то, тем более, что в начале главы я уже упоминал о нём. Офис у м-ра Яшника очень приличный, полно оргтехники, и секретарь-мужчина, тоже из бывших наших. Предложили нам кофе, Лёпа согласился с удовольствием, тем более, что варили на песке, не какой-нибудь растворимый. Я предпочёл воздержаться. На меня кофеин не очень хорошо действует. Уже проверял пару раз — сплошная болтанка с сердцебиением, и вкус горький тоже не способствует удовольствию.
Под этот кофеёк нас хозяин с секретарём и расспрашивали. Ну, часа полтора, не меньше. Лёпа все перипетии рассказал,  начиная от Индии. Изобразил в лицах, как я в супермаркете попался, чем вызвал смех слушателей. Про кармашек не забыл упомянуть, о письме от Дусика и бардаке, который в нашей стране образовался. Спросили нас о месте нашего обитания и о том, кто знает нас, тоесть с кем мы общаемся. Документ Лёпин глянули, так, для порядка. Секретарь рассказал свежий анекдот про Ельцина, Лёпа ответил серией про Рабиновича, и, чувствую, что разговор к концу подходит и пора нам сваливать. Терять мне, как понимаете, нечего, Лёпа о работе молчит, так я решил немного размяться. Встал на руки, почесал ногой за ухом, сгруппировался и на арабское сальто ушёл. Получил порцию аплодисментов и, естественно, разговор уже в нужное русло направил. Причём сам мистер Яшник  предложил нам по вечерам работать в ресторанном варьете. Сначала три дня в неделю, с пятницы по воскресенье. За час работы двадцать долларов, ужин за счёт заведения. Мы, конечно, всеми руками и ногами проголосовали «за». Сергей Петрович на концертные костюмы и реквизит выделил аванс — восемьсот долларов, потом, через месяц, говорит, рассчитается. А жильё нам недалеко подберут, чтоб не очень дорого, но с минимальным комфортом. Это он задание секретарю дал.
— В отношении легализации пока ничего сделать не могу. Со временем и этот вопрос порешаем.
Я как услышал слова «порешаем», сразу Дусика вспомнил. Это у него любимое выражение, с комсомольских времен осталось.  Кто такие комсомольцы, мне не совсем понятно, может, этническая группа какая-нибудь, навроде чукчей или орочей. Знаю только, что пьют и гуляют они, как взрослые, а работают, как дети (со слов Дусика).
— Сколько времени вам нужно, чтоб сделать номер минут на десять? — подытожил разговор м-р Яшник.
— Дня три, если будет помещение для репетиций.
— Репетировать начнём с завтрашнего дня, здесь, в студии. Свободное время для вас с семи тридцати до одиннадцати часов. Номер покажете через неделю. Я как раз вернусь из Далласа. Все текущие вопросы к товарищу Кравцу, он у нас и референт, и мой заместитель по безопасности как бывший майор милиции.
Решили мы с Лёпой номер делать на роликах. Моноцикл хорош на просторном манеже, а так, на малой сцене, это уже не удобно и архаично. Роликовые коньки вполне современны, весь мир сейчас этим увлечён, и возможности у артиста побольше, чем  на колесе. Аванс наш разошёлся за полдня, зато всё по реквизиту мы купили здесь же, на Брайтоне. Репетировали и в студии, и на улице, где летняя площадка. У меня на коньках не очень получалось. Замучился прямо. Голеностопы не держат никак, уходит нога кнаружи. Мы уж и так пробовали, и эдак, но пока Лёпа мне ботинки не переделал на сапоги, толку не было. А в новой обувке кататься одно удовольствие. Музыку мы подобрали сами из местного фольклора.  Смесь у нас получилась ещё та — еврейско-русская с американским акцентом, в виде моего банджо. В неделю как раз и уложились. На генеральную репетицию прибыл сам Серж Питер Яшник. Лёпа его по-простому звал — Петрович, а он и не противился особенно.
За вечер у нас три выхода по десять минут должно быть. Один раз после танца живота (три еврейки из Баку по очереди танцуют), второй выход после ансамбля с певицей — они пять-шесть песен исполняют, потом уезжают в другой ресторан. И третий финальный заход в полночь перед стриптизом. Кстати, я узнал, что многие артисты здесь по вечерам в нескольких заведениях работают, и хозяин не возражает. В Союзе, помню, у Лёпы большие неприятности были за чёс. Это когда собирается небольшая труппа, и дают левые концерты. Какая-то сволочь донесла руководству госцирка, разбирали Лёпу на партсобрании, а потом четыре года мы невыездными были. Как запёрли нас в Кривой Рог, так и сидели там не рыпаясь.
Прогон прошёл нормально, куражу у нас было достаточно, да и номер свой мы в тюрьме показывали не далее, чем месяц назад. Да, забыл упомянуть, что жильё мы теперь своё имеем. Комнату с душевой и микроволновкой в пансионе, в десяти минутах ходьбы от «Каспия». Удобно до невозможности и всего за триста долларов. Первый взнос за нас м-р Кравец сделал. Его Александр Яковлевич зовут. Мужик он неплохой, но как бывший мент склонен к злоупотреблению алкоголем. Тут они друг друга с Лёпой нашли. Благо, ни за закуской, ни за выпивкой ходить далеко не надо. Анекдотов понарассказывали целую кучу. Один мне запомнился, про Ельцина. Он на заседании в Кабинете Министров наклонился, чтоб шнурок завязать на туфле, и нечаянно пукнул. Обернулся к министрам и на полном серьёзе говорит:
— Нервы ни к чёрту, понимаешь...
Очень жизненный анекдот, я по телевизору видел этого Ельцина, когда он оркестром в Германии дирижировал — форменный идиот с нарушениями вестибулярного аппарата. И самое место ему в народном цирке, в качестве ковёрного.
Пока Лёпа с Александром Яковлевичем заправлялись, я рядом с раздевалкой в ресторане устроился. Сижу себе на высокой табуреточке, на банджо играю. Рядом котелок мой реквизитный на донышке стоит. Народ проходит, останавливается, слушает, в котелок денежку бросает. За час мелочью семнадцать долларов сорок центов наработал, посчитайте, во сколько раз больше, чем на мойке окон.
Вот уже третий месяц, как мы в «Каспии» выступаем. Расплатились за реквизит, жильё и кое-какие денежки отложили на счёт. Помог нам Сергей Петрович открыть его в банке. Без документов это просто невозможно, но по блату вполне осуществимо. Во время выступлений нам ещё посетители кэш дают. Кто сколько может, бывает, и пять долларов, а однажды кто-то сунул в котелок целую сотню. Ужинаем в своём ресторане. Завтрак Лёпа дома готовит на микроволновке, всё свежее. А вместо обеда у нас репетиция и небольшой ланч — маленький перекус. Поправились мы оба. Опять мне штаны для выступления стали узкими, натирают задницу. И ругать по этому поводу некого, кроме себя. Лёпа в православную церковь уже дважды на службу сходил, поблагодарил Бога в лице батюшки, свечи поставил за здравие наше и м-ра Яшника. Катаемся себе на роликах вечером на сцене, а днём по улицам или магазинам, если шопинг делаем. Нас уже многие на Брайтоне узнают. Кстати, мэр, которому мы промоушен сделали своим телевизионным клипом, победил на выборах, и теперь в Нью-Йорке парады гомиков, трансвеститов на любой вкус каждые три месяца устраиваются, посезонно. У нас, обезьян, к сожалению, такое падение нравов тоже имеет место, но всё протекает гораздо скромнее, чем у людей, без всяких торжеств. Да и парад воздушных шаров, который ежегодно в ноябре проводится, куда как интереснее. А мэр бы мог нас и поблагодарить. Пускай не лично, но через ТиВи или газеты …
Мистер Яшник в ресторане не часто бывает, так что, можно сказать, нам повезло, когда мы на него наткнулись. У шефа какой-то другой бизнес есть, причём мотаться приходится ему по всей Америке, Северной и Южной, и даже в Европу вылетать. Упакован Петрович по высшему разряду — машина «Линкольн» с баром, телевизором, спутниковым телефоном. Мне прокатиться один раз разрешили. Одежда и обувь с Пятой авеню. Цепура золотая на шее, не меньше полкило весит. Дом не слабый на Лонг-Айленде с бассейном и парком, по которому павлины шастают и орут противными голосами. Сразу пословицу вспомнил: «Голос, как в жопе волос, — тонок да нечист». Это из Даля, но явно про павлинов. Причём, что характерно, эту информацию о шефе я по крупицам получил. Там референт что-то сказал, там водитель хозяйский пару слов обронил. Сам Яшник о себе ничего не рассказывает. Ни о прошлой жизни, ни о настоящей. Не то что наши посетители — как выпьют, после третьей начинают хвастаться, кто кем в Союзе был и какие у них возможности имелись в плане жизненных удобств. Послушаешь — диву даёшься: тот директор завода, этот профессор хирург, и все жили в Москве или Киеве, в крайнем случае — в Ленинграде, но обязательно в центре города. И дом у них был полная чаша, и дети в МИМО учились. Какого чёрта они здесь обитают?
Пригласили мы на представление в прошлую пятницу Длинное Ружьё, посадили за наш артистический столик. Нам такие акции разрешаются, поскольку еда и немного выпивки входят в контракт. Чтоб чуть-чуть запах отбить, я Сиу духами побрызгал, взял флакончик у певицы, а одежда у индейца своя приличная была. Лёпа гостя попросил на выпивку не налегать, памятуя об отсутствии дегидрогеназы в индейском организме. Обошлось всё самым наилучшим образом, чинно, благопристойно. Длинное Ружьё с ансамблем пару аборигенских песен спел, а на бис «Подмосковные вечера» — это его мой напарник научил. Охранник ресторанный Фарид для Сиу кличку сходу придумал — «дуриан». Это такой плод очень вонючий, но внутри сладкий на вкус. По-моему, весьма метко определил.
Мы в свой номер ещё один фокус ввели, называется «Огнедышащий дракон». В последнем за вечер третьем выходе Лёпа извергает изо рта языки пламени. Это мы на вооружение ещё в Индии взяли, у уличных факиров. Ничего сложного, потренировались с неделю и вроде как всю жизнь этим занимаемся.
*  *  *
Лёпа
Сегодня ровно год нашего пребывания в Америке. Я об этом не очень помнил, но Арчик с утра на календаре чертой красной дату обвёл. Оглядываясь назад, даже не веришь, сколько событий произошло за этот срок. И больница, и тюрьма, и приют, и наша счастливая встреча с мистером Яшником. Живём мы по-прежнему в пансионе, теперь уже вполне легально. У нас оформлен контракт и под него проставлена в моём паспорте рабочая виза. Соответственно, и грин-карт, и лайсингс — права автомобильные, и кредитная карточка имеется. Но Арчик всё равно часть сбережений в карманчике курточки хранит. Боится, что банк, который нас обслуживает, лопнет. Зарегистрировались мы в Украинском посольстве, пришлось в Вашингтон съездить. Поставили в паспорт штамп «Гражданин Украины» и трезубец, с каким Нептуна обычно изображают. Я так понимаю: звание владычицы морей теперь от Великобритании к Украине перешло, вместе с трезубцем. Хотя мы интересовались в порту — украинских судов ещё никто не видел.
У сэра Арчибальда душевная зазноба появилась. Вроде бы там все серьёзно. К нам в ресторан одна экзальтированная особа захаживала. Макияжа на ней килограмма полтора и каждый раз новая шляпка. Бывшая ведущая с Вильнюсского телевидения Аурелия Палаускене. Не часто, но раз в неделю отмечалась. Арчику и цветы преподносила, и корзину с фруктами. За столик к себе приглашала. Я уж опасаться начал, не соблазняет ли моего напарника? Но всё оказалось проще. У этой литовской американки компаньонка шимпанзе. Вроде, года на три моложе моего, зовут Нэтти, родилась в Вильнюсском цирке, но с младенчества воспитывалась у дикторши, поэтому никаких наших примочек не знает. Короче, пригласили нас в гости с Арчибальдом. Выбрали мы будний день, поскольку в уикэнд у нас работа, загрузились в машину. Да, вы ещё не знаете, что мы владельцы минивэна, не очень нового, но вполне комфортабельного. Взяли мы побольше машину с дальним прицелом, вдруг придётся реквизит куда-нибудь перевозить или компанией на природу выехать. Отпуск нам теперь вполне законно полагается.
Ехать не очень долго — тридцать минут до моста через Гудзон и сразу попали в Нью-Джерси, где нас Аурелия с Нэтти встречали у развязки, а потом уже все вместе добрались к ихнему коттеджу. Что там у Арчи с Нэтти происходило, подробно не расскажу, поскольку мы с бывшей телевизионщицей пили чай дома с традиционным яблочным пирогом, а наши воспитанники носились по лужайке вокруг дома. И расставаться никак не хотели, когда пришло время уезжать. Аурелия замечательной рассказчицей оказалась, прямо Ираклий Андронников в юбке. У неё дома неплохая коллекция картин Чюрлёниса и даже несколько партитур его симфоний. Они каким-то краем дальние родственники были. Живёт в Штатах более десяти лет, перебралась сюда в связи с наследством. Старший брат её матери в тридцатых годах пекарню здесь открыл. Работал в сутки по двадцать часов. Неплохо зарабатывал, а семьёй не обзавёлся, некогда было.
Литовцы народ во всем очень упорный. Их крестоносцы почти триста лет в католичество обращали, с большой кровью, а они по сей день языческие праздники справляют. Костры жгут на Янов день, гадают, папоротников цвет ищут. Кстати, такого домашнего пива, не фильтрованного, какое я пил в Литве под Трокаем, даже в Америке нет.
Провели мы почти целый день в гостях, ко взаимному удовольствию. Выслушал я любительскую лекцию о цвете и звуке, посмотрел картины, коллекцию янтаря. Отобедал под хорал Баха и получил массу положительных эмоций. Хозяйка на меня глаз явно положила. Жаль, что не мой стандарт — старовата и уж очень худа, до полного отсутствия вторичных половых признаков. Как образно выражается мой приятель Дусик, снимая нимфеток: «Хер ровесника не ищет». Вот и у меня к Аурелии никакой тяги не возникло. Зато Арчик попиратствовал, так понимаю, вволю, поскольку через пару месяцев при очередном посещении ресторана мне с лёгким прибалтийским акцентом было сообщено о предстоящем отцовстве моего партнёра. А своей личной жизнью я похвастаться не могу. Не ложится чего-то никто на душу. Нет такой тяги, чтоб хотелось горы рушить, стихи писать или другие безумства творить. Переспал несколько раз с певицей из ресторана, голая физиология, никакого полёта эмоций. Вроде как физкультурой позанимался.
Мы когда в Союзе жили, так там вроде и воздух другой, и цветы по иному пахнут, и женщина, если тебе понравилась, как удар молнии, с куражом на манеже и в компании на посиделках, со свежими фрезиями посреди зимы каждое утро. Здесь в сотню раз комфортнее, красивее, сытнее. О китайской лапше забыли вовсе, но всё не то. Да и друзей, кроме Арчика, нет. Приятели появились, новые знакомые, поклонники тоже имеются, а хандра иногда так за кадык схватит, хоть вой, хоть кричи. Беру я тогда бутылку виски, нахожу Длинное Ружьё, и квасим с ним до полного забвения своего «я». Иногда помогает.
Пробовал было в церковь походить на воскресные службы. Но не моё это. И батюшка вроде бы хороший, и вера наша исконно русская, умом понимаю, но душевного контакта не возникает. Может, это уже климакс подходит. Здесь об этом много пишут в журналах. Даже служба специальная есть, где помогают психологи адаптироваться.
Длинное Ружьё как-то во время нашего совместного бдения поставил диагноз:
— Вы, белые люди, оперируете четырьмя понятиями пространства — Север, Юг, Восток и Запад. У нас, у Сиу, реальных направлений семь, добавляется ещё вверх, вниз и во внутрь, то есть в сторону души. Семья тебе нужна и внуки. В вашем обществе каждый сам за себя и для себя. А ты исключение, как индеец, этот мир воспринимаешь, с природой в ладу живешь, животных любишь. А вот что дальше делать и с чем жить — это самостоятельно решай. Как своей судьбой распорядишься, так и будет. Но помни: мир без души и любви мёртв.
На день Победы, девятого мая, впервые здесь почувствовал себя, как дома. Американцы отмечают на день раньше, восьмого, а наш праздник и на Брайтоне оказался праздником. Тем более, что местных мужиков с медалями и орденами набралось довольно большое количество. Мистер Яшник распорядился для ветеранов на летней площадке отдельно столы накрыть и по сто граммов фронтовых каждому наливать. Еда и выпивка за счёт ресторана. Меню в этот день «хитрые» убрали. У нас заведено, что мужчинам и женщинам подают одинаковые меню, а вот цены на блюда в мужском варианте истинные, втрое дешевле, чем в женском. Такая уловка, но престиж мужской поднимает довольно значительно. И выручка растёт, и женщины балдеют, когда на них большие суммы тратят. Цветы у нас в ресторане в обычные дни каждой паре дарят при посещении. Сегодня же любому посетителю преклонного возраста ещё и по кассете с военными песнями вручали — Шульженко, Утесов, Тамара-ханум, Русланова.
Вечером ресторан под завязку был набит — и летняя площадка, и зал в здании. Мы программу гоняли на обеих сценах, катались под красным знаменем, что Фарид нам перед выступлением вручил. Заработали кэш, почти двести долларов. Под закрытие сами попраздновали под фронтовые песни. Журналист Аксельрод, бывший газетчик из «Красной Звезды», стихи читал свои, Симонова, Безыменского. Растрогал всех до слёз, да и сам не удержался, заплакал. А иконостас у него на груди довольно приличный. Два ордена «Красной Звезды», медали «За отвагу», «За боевые заслуги», ещё какие-то и жёлтая нашивка — свидетельство тяжелого ранения. А люди здешние в этот день добрые, без обычной местной гавкотни, с приветливыми улыбками, и анекдоты про Сталина, Жукова и Штирлица идут на ура.
На этой праздничной волне я через родственницу нашей официантки, что гостила в Нью-Йорке, отправил триста долларов для дочери. Дважды звонил Дусику, но у него телефон не отвечал. А тут оказия — женщина из Павлограда. Это в семидесяти километрах от Днепра. Накупил я всяких женских тряпок модных, белья, немного косметики. Проинструктировал, что посылку и деньги отдать только лично в руки дочери. А через десять дней звонок:
— Спасибо, папочка, родной! Очень всё вовремя! Я теперь самая продвинутая на курсе!
Про мать ни слова, видно, отношения никакие. И про то, что там трудно живётся, тоже не распространялась. С характером дочка получилась.
В середине лета по воскресеньям на открытой площадке с подачи мистера Яшника стал детский самодеятельный ансамбль выступать. Сергей Петрович у нас не частый гость, но, как появится, обязательно с хорошей идеей. На этот раз он приехал помятый, отёки под глазами, явно с бодуна. Фарид улыбается и говорит:
— Сергей Петрович! Вы сегодня выглядите на миллион долларов.
Тот в зеркало глянул, хмыкнул:
— Это как?
— Как будто за ночь миллион долларов пропили!
Поржали мы все вместе, вроде как в чистом ручье искупались. Слава Богу, у нас тут все юмор секут. Яшник Фарида потрепал по плечу, прошёл к себе в офис, а через час все собрались на площадке для прослушивания. Детишки в ансамбле симпатичные, ровесники или погодки, я не разобрал. Оформлены в фольклорные костюмы русские и еврейские. Гармонист, он же импресарио, — обычный русак, таких пучок на пятачок дают. Но играет на гармошке виртуозно, частушки поёт с ойканьем и присвистом, а дети аккомпанируют на ложках, трещотках и бубне. Гармониста Толяном зовут, действительно, русак чистой воды. Старший мальчик вроде швед, судя по имени; чуть меньше пацан Юлик и две сестрички близняшки Аня и Маня — внучки Толяна. После беспрерывной афроамериканской музыки русские незатейливые песни вроде попроще звучат, но роднее, душевнее. Это как письмо из дому от мамы получил. Толян, оказывается, тоже на Брайтоне живёт, авторемонтную мастерскую держит. Ежели что, приглашал обращаться, качество гарантирует.
После выступления детей няньки увезли, а Толян и его кореш Хаим проставились, как полагается. Причём с выпивкой собственного изготовления. Посидели отменно, гармонист, оказалось, не только сварить самогонку может, но и взять на грудь тоже. Это тебе не Длинное Ружьё, тут не меньше килограмма на душу пришлось. Ну, и, конечно, байки, анекдоты, как и полагается в порядочном застолье. Хороший, армейский, Толька-гармонист рассказал.
Пишет грузинская семья в армию письмо:
— Дарагой Гиви! Скорее приезжай. Ми тэбэ построили дом, дядя Малхаз купил машину, и соседская Манана, красивая, как пэрсик, тебя ждёт не дождётся.
Получают ответ от сына:
— Любые мои тату та й мамо! Нэ трэба мэни ни хаты, ни машыны, ни дивчины. Купить соби порося та й назовить його старшына Оноприенко. Прыиду додому — на шматы порубаю!
Я ему ответил анекдотом про пятьдесят раввинов, которые летели на конгресс чартерным рейсом. Командир экипажа им и пейсики поправлял, и талесы накидывал, каждому лично плед вручил, стюардесс не подпускал. Вот уже приземлились, спускается один раввин, другой, третий, все говорят «спасибо» и больше ничего. Так уже сорок девять прошло. Командир экипажа стоит, как соляной столп. В это время выходит последний реббе и говорит:
— Нам так комфортно никогда не леталось. Мы посоветовались и скинулись по сто долларов. Вот Вам конверт, в нём пять тысяч.
Лётчик принял деньги и отвечает:
— Я никогда не верил, что евреи убили Христа. Но как же вы его измучили!
Так всех проняло, до слёз смеялись. И Яшник, и Кравец, и Фарид, а Толькин дружок Хаим чуть не уписался. Жаль, что у меня вечером выступление было, пришлось застолье покинуть и часок поспать.
Арчик наловчился по телефону с Нэтти общаться. Один раз я ему показал, как номер набирать. Так он теперь из ресторана звонит почти каждый вечер. Порычит в трубку, поухает и доволен, как слон. Работает сейчас с такой отдачей и на репетициях не сачкует, как бывало. Одна беда случилась с нами. Мы, когда позавчера на летней площадке работали, какая-то сволочь сэра Арчибальда бананом угостила. А в банан гвоздь засандалила. Напарник банан надкусил со всей силы, взревел, да как выплюнет с бананом передний верхний клык. Почти у десны сломался. Конечно, в этот вечер мы уже не выступали. Я переживал, а об Арчибальде и говорить нечего. Он своей обаятельной улыбкой очень гордится, а тут такой конфуз. Оббегали на следующий день стоматологические заведения, в ветклинику съездили в Бруклин. Человеческие дантисты не берутся помочь. А в ветклинике запросили за работу шесть тысяч. Что ж, получается, обезьяний зуб дороже человеческого? Короче, посоветовали нам местного стоматолога Лифшица, недалеко от ресторана. Приезжаем, а там Блинов зуб лечит. Так он протекцию составил. Обошлось нам на порядок меньше, чем в ветклинике. Поставили Арчи штифтовый зуб, попутно отбелили обе челюсти, а в нагрузку пришлось выслушать историю семьи Лифшиц до пятого колена, перипетии эмиграции и новости брайтоновской общины. Пока Арчику делали зуб, я по ходу вспомнил нашего старого клоуна Кузю. Тот на вопрос парикмахера, как его стричь, всегда отвечал «Молча!». И это было так верно…

 
Сеть
Стафич

При тестировании о человеке можно узнать далеко не всё, но очень многое.
(Современная энциклопедия психологических тестов).

Я сидел в кожаном тысячедолларовом буржуйском кресле, облегающем тело, как рубашка от Армани. Но удовольствия от общения со своим рабочим местом, которое испытывает истинный трудоголик, не было и в помине. В первую очередь потому, что вот уже двадцатую минуту я, директор вполне приличной, по американским меркам, фирмы вдохновенно и беспрерывно икал, как какой-нибудь перепившийся бомж.
Поначалу это казалось смешным, но вскоре начало откровенно действовать на нервы. Моя секретарша Паула, ориентируясь на народную медицину, пыталась рассмешить, рассердить, даже напугать, резко хлопнув в ладоши над ухом, то есть проделывала, с моей точки зрения, массу нелепых вещей. Заставила пить мелкими глотками холодную воду. При этом я должен был наклониться со сцепленными руками за спиной и в такой невероятной позе употребить содержимое стакана. Из этого ничего хорошего, конечно, не вышло. Икотка так и осталась, а на мой рабочий стол пролилась добрая толика воды. В порядке компенсации моему нескромному взору была представлена на обозрение красивая грудь, почти не защищенная кружевным декольте, в тот момент, когда Паула, слегка нагнувшись, вытирала воду со столешницы, едва удерживаясь от смеха.
Внезапно на ум пришла детдомовская дурилка, что «ик» — это заблудившийся «пук», но веселее от экскурса в детство не стало. И вспоминать настойчиво меня вроде бы некому, кроме «Тефаля», который «всегда думает о нас» в утренней и вечерней телерекламе.
Икающий миллионер, по-моему, так же нелеп, как плачущий большевик, и существовать в природе не должен, поскольку не рационален. Используя аналитические способности своего ума, я пришёл к выводу, что бунт вагуса в моём теле вызван из подсознания, которое вот уже более получаса не может уверовать в то, что я, Владимир Стафич, тысяча девятьсот шестьдесят девятого года рождения, серб, документально оформленный как иудей, сегодня утром подписал налоговую декларацию, где указал личный доход за тысяча девятьсот девяносто третий год в размере миллиона долларов. Вот такая этиологическая версия …
Нищий сирота, приехавший в Штаты немногим более трёх лет, и директор процветающей компании «Балкан электроник интернейшнл» — два несоразмерных понятия. Но, тем не менее, — существующая данность. И я реален, как офис на Йорк-Авеню, как секретарь-референт Паула и мой обожаемый патрон, добрый гений Серж Питер Яшник, тихушник, владелец ресторана, рыжий франт с седыми висками, Бог, царь и воинский начальник, заменивший мне в этой жизни всё — родителей, Родину, братьев и сестёр, чего я был лишен напрочь, не известно, за какие грехи.
По моему прямому телефону раздавались бесконечные звонки. Конечно, ведь вчера я после долгих уговоров дал, наконец, согласие на интервью с корреспондентами «Нью-Йорк Таймс» и пары русскоязычных газет, выходивших в Нью-Йорке. Но в таком икающем состоянии встречаться с прессой было безумием. Ославили бы на весь мир.
Паула переносила встречи, договаривалась о повторных созвонах, выполняя функции директора, отдавала распоряжения персоналу. Зрелище было ещё то. Наконец телефон умолк, и секретарь на полном серьёзе спросила:
— Шеф, может, записать Вас на приём к психиатру?
— Это ещё зачем?
— А разве нормально икать от радости, заполняя налоговую декларацию? Это типичный клинический случай. Так что, мне созваниваться?
Парадоксальность ситуации и нелепое предложение Паулы, никак не вязавшееся с моим имиджем, удивили меня настолько, что икотка враз прекратилась, улетучилась, растворилась в пространстве — тридцати модулях-комнатушках, где трудились во славу нашей компании гении компьютерного дизайна, эйнштейны логотипов и рекламных слоганов, вязальщики интернетной паутины, опутывающей земной шар не без моей помощи.
Конечно, Нью-Йорк — не Силиконовая Долина, а Стафич — не Билл Гейтс. Но я моложе, и фора составляет почти двадцать лет. А у Гейтса нет доброй няньки Паулы и рыжего ангела-хранителя, так что мы почти наравне с Биллом.
Паула, Паула, мудрая, в меру сексуальная, обаятельная и чрезвычайно ответственная. Тридцатилетняя афроамериканка с примесью итальянской, кельтской и ещё Бог знает, каких кровей. Берегиня, возникшая из ниоткуда в момент, когда всё рушилось в моей жизни и не хотелось ни дышать, ни жить, а тем более работать. Паула, разыскавшая меня, уж не знаю, по чьей наводке, в баре отеля «Мэй флауэр» в ту сумасшедшую ночь. В баре, где я накачался до свинского состояния, до полной отключки. Паула, притащившая меня на себе в свою уютную двухкомнатную квартиру и всю ночь менявшая тазики с очередной порцией блевотины.
Но, как ни странно, с каждым рвотным позывом, с очередной дозой желчи, исторгнутой моим желудком, напрочь уходила тупая сердечная боль от предательства близкого любимого человека. И образ Даны отодвигался всё дальше и дальше, стирался реальными физическими муками, неприятным запахом, головокружением, обморочными провалами памяти.
А потом, уже утром, отпоенный куриным бульоном и алкозельцем, я любил это тоненькое смуглое тело, терзал пухлые негритянские губы, вылизывал виноградинки сосков, утопал в иссиня-чёрном водопаде прямых волос, с очередным толчком проникая все глубже, в огненную плоть, под аккомпанемент всхлипов, стонов и вибрирующего крика: «Ещё, ещё, ещё!».
И, растворившись в этой звёздной вспышке, в безумном слиянии «янь» и «инь», я взорвался горячей влагой жизни и отмщения. И наступил покой.
Больше у нас с Паулой ничего не было. Ни одного раза. Та ночь не оставили ни стыда, ни сожаления. Просто мы никогда не возвращались туда, в прошлое, никогда …
Работа, общение за ланчем, корпоративная вечеринка в честь годовщины фирмы. Конференция в Торонто, воскресный обед на Брайтоне. Вместе, но как брат с сестрой, как два старых друга, как шеф и секретарь, и не более того.
Пятого апреля тысяча девятьсот восемьдесят девятого  года я зарегистрировал нашу компанию. Обошлось мне (почему мне? мистеру Яшнику) это удовольствие в шестьсот долларов. Юридическая контора, обслуживающая эмигрантов от «Наяны», оформила уставные документы. Маклер подобрал, с учётом перспективы роста фирмы, помещение на Йорк-авеню. Персонал мы рекрутировали через агентство, определившись с группой тестов и привлеченным психологом. В это же время я тщательно занимался маркетингом, выискивал варианты проникновения в достаточно широко представленный рынок электронных услуг. И, как ни странно, нашёл кусочек незанятого пространства. Двое суток ушло на формулировку концепции нашей деятельности, а наутро уже персонально выдавалось задание каждому члену моего крохотного коллектива.
За первую неделю мы отобрали пять человек, из которых только один был коренным американцем, по крайней мере в двух поколениях. Японец, шведка (нет, Кристина пришла чуть позже), индиец, француз и венгр — маленький Ноев ковчег. Ребята все молодые, чуть старше меня, но профессионалы, для которых понедельник всегда начинался в субботу. (Это из моих любимых Стругацких).
Через двенадцать дней на счёт фирмы поступили первые реальные деньги, заработанные в виртуальном мире. Семнадцать тысяч долларов за проданный набор компьютерных игр. А сварганил я эту забаву за монитором отеля в долгие часы ночного бдения в качестве подменного портье. Вторая игра со скрытой, встроенной в программу рекламой шоколада «Тоскана», являлась продуктом коллективного творчества. На ней фирма заработала двадцать шесть тысяч. При этом, по предложению ведущего специалиста Айзека Зельдина (того самого, коренного), в программу был введен вирус самоликвидации, стиравший память под ноль в момент незаконной перезаписи, о чём мы честно предупредили покупателя. Объём продажи шоколада после внедрения игры увеличился за месяц на ноль семь процента. И корпорация «Тоскана» была вынуждена закупить за шестьдесят восемь тысяч авторское право на тиражирование игры. Попутно сектор рекламы, использовав мой вариант фотошопа, слепил изящную картинку, продвигавшую в массы женские ароматизированные прокладки. Говорят, деньги не пахнут. Ещё как пахли утонченными парфюмами эти тридцать тысяч! Работали все, как проклятые, без суббот и воскресений. В среднем по восемнадцать часов в сутки. И никто особенно не ныл. Но, когда на четвёртый месяц нашей деятельности я примчался к патрону с отчётом, весь из себя такой окрылённый успехом, он резко осадил мою прыть:
— Не крутись сам, заставляй других крутиться вокруг тебя. Ты мне нужен живым, здоровым и работоспособным. Вот-вот я включу тебя по полной программе в наш основной проект. А при таком режиме твоего здоровья хватит максимум ещё на полгода. Ни один менеджер не тянет повозку вместе с лошадьми. Ну, разве что при форс-мажоре. Ты мой мозг, аналитик, генератор идей, ты — контролёр, но никоим образом не исполнитель.
— Да, а если хочется попробовать всё сделать самому? Доказать, что Вы не напрасно поставили на меня?
— Организуйся в кружок «Умелые руки». Если бы ты не был в деле, то я б тебе сам подписал рекомендацию в какой-нибудь «Дом пионеров». Володя, запомни: бизнес серьёзно и, желательно, надолго. О моих делах поговорим позже, когда полностью отработаю всю схему. А за успехи хвалю. Сто тысяч прибыли — это серьёзно. Я к тебе на фирму человечка пришлю, оформишь референтом. Пусть вникает во все вопросы, станет твоей тенью. Так нужно. И ещё, на вот этот счёт — Яшник передал мне листок — сбросишь тридцать тысяч, проведи задним числом как оплату за маркетинговое исследование. Бумаги «нарисуй» и отдай мне, а я от фирмы на их бланке верну в готовом виде. Внял?
— Нет проблем, сделаю сегодня же.
Вот тогда-то и появилась у меня в офисе Паула. А через десять дней Дана, с которой мы благополучно собирались пожениться и даже устроили вроде помолвки, не объясняя ничего, осталась ночевать у Мошки Криссера, смазливого мачо с повадками жиголо из Канарси (есть такой район в Бруклине). Мошка усиленно кадрил её младшую сестру Берту, появлялся в доме у родителей Даны, но при этом был активно несимпатичен моей будущей тёще. Та, по жизни ужасная чистёха, совершенно однозначно реагировала на Криссера:
— Он же просто не моется! Посмотрите, как засмальцована футболка под рубашкой. А носки! Их же можно поставить в угол, и они будут стоять! Он как был сажетрусом в совке, так и остался в образе.
Но оказалось, телесная чистота — не главное в любви. Извечная, как мир, ситуация, в которую попадали король Артур и рыцарь Ланселот, Пушкин и Дантес, повторилась здесь, в Нью-Йорке, в виде злой гротескной пародии. И оттого, что всё произошло на уровне заурядной вечеринки, становилось ещё обиднее и больнее. Ведь я у Даны был первым мужчиной.
В тот момент я надеялся, что всё это может быть ошибкой, глупой шуткой. Искал причину в себе, пытался объясниться, но наталкивался на глухое, равнодушное молчание. Со мной просто отказались разговаривать.
Несколько суток безумия и бессонницы. Мир, прежде стабильный и благополучный, рушился, превращаясь в пыль. И только пульсировал, давил, сжимал сердце вопрос «почему? почему? почему?». Как и чем доказать, что я лучше, добрее, талантливее? И безысходность, чёрно-свинцовая, как грозовая туча. Подобное я испытал, когда в наш пионерский лагерь пришла телеграмма о гибели родителей, и директор, пряча глаза, уговаривал меня крепиться и быть мужчиной.
После того, как Паула вытащила меня из дерьма, я стал жёстче, прагматичнее и почти полностью избавился от сантиментов. Я научился просчитывать поступки людей, вычислять мотивы поведения, различать запах подлости и страха в окружающей толпе. В какой-то мере я даже благодарен Дане. То, чему так ненавязчиво учил мой патрон, враз реализовалось с убитой любовью. Не дай Бог такой ценой кому-нибудь обрести житейский опыт, но это был мой капитал, мой золотой запас, теперь и на всю жизнь.
Только сейчас я понимаю, что действия Паулы не были спонтанно-ситуативными. За всем стоял ум и жизненная мудрость Сергея. Но следует отдать должное и Пауле. В том, как она всё провела, чувствовался высший пилотаж — сделать так, чтобы понравилось, но повторять не захотелось никогда. И если бы мне пришлось завтра составлять резюме для секретаря-референта, то первым пунктом я бы записал: «Великолепные навыки реаниматолога».
Это нынче я могу спокойно рассуждать о несостоявшейся женитьбе, случайно встретившись с Даной или Мошкой на улице, пройти, как мимо пустого места, не реагировать на ночные звонки, раздающиеся с периодичностью один раз в месяц, когда Дана напивается, я так понимаю, от большого личного счастья, обретённого с мачо, и кается по телефону, вымаливая прощение вперемешку с пьяными слезами. Всё в прошлом…
*   *   *
— Человек, как ни прискорбно это говорить, — отнюдь не венец творения. Всё, что мы открыли для себя по дороге прогресса, давно уже придумано и используется природой. Фасеточные глаза стрекозы, дающие возможность вкруговую обозревать мир, сонар у дельфина и летучей мыши. Наружный скелет в виде хитинового панциря у муравья, позволяющий падать без последствий с высоты, превышающей в тысячу, тысячу раз рост насекомого. Реактивный двигатель — его использует каракатица. Отравляющие газы  у скунса. Трубчатые кости (конструкции, взятые строителями на вооружение) имеют почти все животные. Загляни в себя, осмотрись, везде найдёшь сотни нереализованных идей. Только не чурайся природы, мудрость её бесконечна на миллионы лет.
Я вновь на Великих озерах как и тогда, вместе с патроном и его дамой, владелицей турфирмы. Я так подозреваю, что эта фирма организовалась не без участия Сергея Петровича. Но Надежда мила, неназойлива и местами даже очень привлекательна. Жаль, что отмечаем мы День Независимости без Паулы. По поручению Яшника она умчалась в Германию. Сергей Петрович кроме Паулы иногда выдёргивает то одного, то другого моего сотрудника для консультации втёмную. Каждый на фирме знает исключительно свой кусочек мозаики. Целую картину может сложить только патрон. Ну, разве ещё старикан — Натан Скрипник, выписанный через «Балкан электроник интернейшнл» наложным платежом из Киева (это я так шучу). А старикан действительно занятный. Ему шестьдесят лет, но выглядит моложе, на пятьдесят с маленьким гаком. Энглезирован до невозможности — два раза в месяц закрытый гольф-клуб, еженедельно верховая езда, костюмы только тройки от «Нейман Меркус», на каждый день недели соответствующая трубка. Живёт Натан в арендуемом дорогом коттедже на Лонг-Айленде, формально возглавляет на нашей фирме отдел безопасности, поскольку имеет неограниченный доступ ко всем разработкам компании, в том числе и к проекту «Д». Об этом проекте знают ещё только я и Паула, ну, и, конечно, патрон.
А неофициально Натан, мне так кажется, регулирует финансовые потоки, прогоняемые через офшорные банки в разных направлениях. Контролирует ряд фирм и фирмочек, не имеющих никакого отношения к «Балкан электроник интернейшнл», а связанных напрямую и косвенно с проектом «Д».
Судя по тому, с какой активностью отслеживает Скрипник котировки акций компаний-производителей горючего и нефтяные фьючерсные контракты, есть у меня мнение, что прозрачные двести тысяч, пришедшие на прошлой неделе от биржевого маклера на счёт нашей фирмы — результат деятельности старикана.
Именно Натан, прогуливаясь со мною по внешне дикому, но тёплому, нестрашному лесу, провёл краткий экскурс в суть природы и подсказал идею глобализации электронной связи. А натолкнуло его на эту мысль созерцание большой, но в то же время изящной паутины, перекрывающей тропинку. Обозначив основные узлы новой идеи, а она действительно лежала на поверхности, Натан, попыхивая трубкой, продолжил:
— Вы, Володя, заметьте, что красота всегда функциональна. Это касается математики и музыки, поэзии, архитектуры и любви между женщиной и мужчиной. Существует бесконечное множество определений красоты у китайцев, греков, египтян, римлян, но все они сводятся к одной идее: красота — высшее достижение функции, ad maximum! Поэтому одним из важнейших критериев любого дела, проекта, изделия является вопрос «а красиво ли это?». И если эксперты скажут «да»,  проект обречён на успех.
Даже здесь, в лесу, пижонистый Натан, облачённый в джинсовый костюм с шёлковым платком на шее, в муаровом стетсоне, наборных ковбойских сапожках смотрелся профессором за кафедрой в университетской аудитории. И потухшая данхилловская трубка выглядела указкой в руке лектора. Но при этом никакого занудства, менторства и высокомерия не отмечалось. Так со мной мог разговаривать, скажем, мой гипотетический дед. Я, по крайней мере, от такого деда бы не отказался. Магистр экономики, степень Ph.D. по химии, три европейских языка и монография по фольклору племени маори. Шекспир, Блейк, Филдинг, Тацит, Геродот, Аль-Бируни — ни фига себе, такой кругозор, и всё по делу и к месту!
— «Иудеи знамения просят, эллины — мудрости», но никто не ищет у Бога красоты, — подытожил Натан. — Перед приступом у эпилептиков до болезненного обостряется восприятие мира. Краски становятся ярче, запахи сильнее, слух тоньше. И в этот момент, именуемый аурой, иногда возможен прорыв человеческого сознания в гениальность. За примером не надо ходить далеко — Аристотель, Пифагор, Ньютон, Нобель, Юлий Цезарь, Пётр Первый, Жанна Д'Арк, Байрон, Диккенс. Фраза «Красота спасёт мир» — рождена также эпилептиком Достоевским. Но девяносто девять процентов людей воспринимают её абсолютно формально, в одной плоскости. А ведь это не просто фраза, это универсальный ключ к познанию мира! Вот так, сударь… И ещё мой Вам совет: не замыкайтесь в профессионализме. Это, бесспорно, хорошо знать в своей отрасли все от альфы до омеги. Но специальные знания эффективны только тогда, когда они соединены мостиками, мостами, ниточками с другими сферами творчества человека. Почему Леонардо да Винчи называют универсальным гением? Да только потому, что в механике, аэродинамике, анатомии, в живописи и скульптуре он руководствовался не только «отраслевыми постулатами», если можно так сказать. Для создания идеального рисунка из геометрии был взят принцип «золотого сечения», используемый, кстати, и поныне. Знание природы зрения и законов физики подарило художнику манеру письма «сфумато», при которой отдельные предметы теряют чёткость своих очертаний из-за колебаний воздуха. И таких примеров сотни.
Вы стоите сегодня на рубеже прорыва в новые по качеству системы информации. Сделайте шаг вправо, влево, в переносном смысле. Я Вас уверяю — отыщите множество вариантов решения проблемы. Ведь ваши микрочипы — это всего лишь ухудшенная копия нейрона мозга. Ну, и, возвращаясь на грешную землю, хочу подсказать одну идейку. Вы недавно неплохо заработали на парфюмерных компонентах женских средств гигиены. Дайте поручение Кристине, чтоб она посчитала, какие цветовые гаммы преобладают на рынке продажи женского белья.
— А зачем нам это?
— Затем, что по моим старым донжуанским прикидкам только тридцать—тридцать пять процентов женщин носит белое бельё.
— Ну, и что из этого следует? — продолжал недоумевать я.
— А то, что белые прокладки хороши к белым трусикам. Других же цветовых вариантов на сегодня не существует. И белые крылышки из-под цветного белья выглядят в лучшем случае неопрятно.
Дальше мне уж всё было понятно. Через неделю «Балкан электроник интернейшнл» подало патентную заявку на приоритетность производства женских прокладок чёрного, красного, голубого цветов. Шестьдесят процентов прибыли от реализации патента, по юридическому договору, доставались, вполне справедливо, старикану. А он и не возражал.
Вечером, собравшись у камина с бутафорским огнём в гостиной нашего временного пристанища, мы с удовольствием слушали вековой давности романсы Паниной. Где уж откопал Натан эти записи, одному Богу известно. О делах не говорили вовсе. Патрон чётко придерживался правила: «Мухи отдельно, котлеты отдельно». Под бокал доброго португальского портвейна старикан декламировал на память сонеты Шекспира. Хорошо читал, почти как Дмитрий Николаевич Журавлёв. Потом Надежда попросила, чтоб я познакомил народ со своей лирикой. На фоне классической поэзии и прозвучавшей музыки мне, право же, было неудобно вылазить с любительскими стихами. Но уж больно тон лирический был задан Натаном, и Надежда с Сергеем настойчиво так просили…
Уж если суждено *
Расстаться мне с тобою,
Осеннее вино
В последний раз открою.
Пусть этот сладкий яд
В крови твоей блуждает.
_________________________________
* здесь и далее лирические стихи автора
Где тот Эдемский сад?
Никто уже не знает.
Хоть выпал мне нечёт,
Но вертится рулетка.
Адреналин сожжет
Нервическая клетка.
Я сделал выбор вновь —
На красное все фишки!
И … проиграл любовь,
Но написал две книжки!
— А что, очень сильно, — хмыкнул Сергей Петрович, — и главное — образно. «Осеннее вино»... Было и у меня когда-то «осеннее вино» в Гагре…
Надежда не сказала ничего, но было видно, что драматургия стиха её затронула. Натан молча покуривал трубку, изредка бросая на меня изучающий взгляд. Я прочёл ещё «Ностальгию», «Дуэль с тенью» и резко оборвал любовную лирику циклом шутливых эпиграмм на своих коллег. Поскольку персонажи были всем знакомы, а маленькие слабости подмечены довольно точно, я получил порцию аплодисментов, сопровождаемых искренним смехом.
— Господи! Чего же мы сидим? — всплеснула руками Надежда. — Сейчас же начнётся фейерверк. Пойдём, пойдём на берег!
По деревянному пирсу, вдающемуся в озеро метров на сорок, мы прошли на площадку, поручни которой украшали плетёные маты, спасательные круги и прочая водная атрибутика. Вдалеке на свободной воде угадывались очертания большой плавучей платформы. Днём я видел, как её приволок буксир, а потом шустрые матросики в пять минут заякорили этот остров буйками.
В сгустившихся сумерках, совершенно внезапно, повинуясь неведомому дирижеру, вспыхнули огненные разноцветные гейзеры по периметру платформы, а в центре горящей клумбы алыми розами распустились, раскрутились шутихи. Затем с грохотом и свистом вверх полетели одна за одной, а потом целыми сериями, ракеты, разрывавшие бездонное ночное небо красными, зелёными, жёлтыми, изумрудными летящими звёздами. Всё это отражалось в воде, удваивалось, утраивалось и завораживало непредсказуемой игрой блеска и красок.
Аналогичное, но в более скромном варианте, я видел в тысяча девятьсот семьдесят шестом году, когда нас, первоклашек, целым автобусом повезли на экскурсию в Днепродзержинск, на родину Брежнева. На обратном пути мы завернули в областной центр, где праздновали двухсотлетие города. Там-то, на набережной, под песни Кобзона, я впервые в жизни любовался праздничным салютом, который понравился значительно больше, чем тусклая, загазованная родина вождя. Потом, по возвращении домой, ещё целый месяц праздничный блеск присутствовал, обсуждался так и сяк за нашим семейным столом во время воскресного обеда или ужина. Как давно это было, наверное, тысячу лет назад. И в другом мире, где тёплое Чёрное море, папа в выгоревших до белизны шортах и мама — тоненькая, с красноватым загаром, с короткой мальчишеской стрижкой «сессун», завоевавшей планету за полгода — обрывает Лёпестки роз для варенья.
Мне не довелось бывать в американских школах, но почему-то кажется, что они такие же скучные и убогие, с туалетами, пропахшими хлоркой и аммиаком, наподобие нашей херсонской, номер семнадцать, по улице Марины Расковой. С развешенными на стенах портретами пионеров-героев, выцветшими репродукциями передвижников, с лубочными плакатами, изображавшими хулиганистых подростков, с нравоучительными примитивными стихами под каждым рисунком:
«Не бранись и не кури!
Курят в детстве дикари.
Хоть не пойман ты на месте
И потягивал тайком,
От тебя за двести метров
Будет пахнуть табаком!»
Это тоже из далекого прошлого. Плюсквамперфект, так говорят немцы, — давно прошедшее время.
Всё, о чём беседовал со мною Натан в лесу, не являлось откровением, истиной в последней инстанции. Где-то я и сам понимал скудность своих знаний. Что-то ощущал на уровне инстинкта, особенно при написании стихов, но ясно было одно: с десятиклассным образованием и полуторо-годичными курсами программистов, даже при наличии рядом таких корифеев, как Сергей Петрович и Натан, моей «дыхалки» на длинную дистанцию не хватит. А вот где и чему учиться — с этим вопросом смело можно было идти к Натану.
Феерия огня и громоподобных звуков окончилась так же внезапно, как и началась. Видно, у местных затейников иссяк порох в пороховницах. Над озером длинной полосой расплывался туман, смешиваясь здесь, на пирсе, со сладким запахом трубочного табака «Глан». Толпа разновозрастных зрителей потянулась к гостевым домикам. Ушли и Сергей с Надеждой. Лёгким похлопыванием по плечу Натан напомнил о себе. Я повернулся слегка, всё ещё находясь там, в праздничном блеске фейерверков моего детства.
— Володя, поймите меня правильно. Может быть, с Вашей точки зрения и не надо реанимировать историю с Даной, но я отвечаю за безопасность в «Балкан электроник». А это касается не только физического здоровья. Не менее важно, чтобы психика любого сотрудника, а тем более Вашего уровня, была защищена по максимуму. При лечении назревшего нарыва используется только хирургический метод, и конечность, пораженную «Антоновым огнём», ампутируют, чтобы сохранить тело. Для Вас в этой истории много непонятного. А я не могу допустить, чтобы заноза сидела внутри юного сердца, или где там ещё находится наша душа?
— А что, есть основания считать меня психически неуравновешенным субъектом?
— Я очень внимательно слушал Ваши стихи, — Натан затянулся, пыхнул дымком, —
«Перелистав страницы дней,
Не стала дальше ты, но ближе.
Как в первый день тебя я вижу.
В соцветье красочных огней!
Как в первый миг, дышу тобой
И замираю в предвкушенье…»
И далее по тексту, кстати, очень трогательному. Хотите, прочту ещё? У меня память отменная.
— Спасибо, не надо.
Натан был прав: как бы я ни маскировался, заноза сидела очень глубоко. Сколько раз ночью, во время сна, я вновь бродил с Даной по городу, целовался в номере у Яшника, дышал свежестью её волос… И очень хотел дочку, похожую на Дану. Даже имя придумал.
— Можно, я продолжу? С ведома Сергея для меня собрали достаточно полные данные по семьям Даны и Криссера. Проанализировав ситуацию, посмотрев видеосъёмки, а это в задании тоже предусматривалось, старикан Натан (не смущайтесь, я знаю, как меня называют молодые коллеги) пришёл к выводу, что Ваша бывшая пассия — насекомое. Красивое, но совершенно безмозглое насекомое, реакции которого определяются только феромонами. Скажем, бабочка. При этом раздираемая массой комплексов, начиная от глубочайшей провинциальности и кончая синдромом недолюбленного ребёнка.
Сначала — детское тайное соперничество с младшей сестрой, которой, по мнению Даны, доставались самые «вкусные» конфеты, самые «лучшие» платья и игрушки. Даже зубы у Берты и то ровнее — так считала подростком Дана, и таких примеров масса. Скрытая антипатия между сёстрами в период полового созревания обострилась, вплоть до активных агрессивных выпадов — неоднократных стычек с повреждением колгот, кофточек и других носильных вещей. Это пространно сформулировала Ваша несостоявшаяся тёща. Для Вас это в новинку, но это факт.
Никто не может объяснить губительной тяги насекомых к свету. Тысячи мотыльков гибнут в пламени костров, разбиваются о плафоны уличных светильников. Тянет их и всё. Приблизительно так обстояло дело с нашей барышней. Плюс ещё возможность утереть нос сестре, отбив у неё кавалера.
Семья Криссеров — это Вам не уличный фонарь, скорее, целый неугасимый факел ярких пройдох и сластолюбцев. Папа Исаак — фотограф-кобылятник, недоучившийся медик, поменявший белый халат на красную лампочку фотолаборатории. Думается мне, что и профессию свободного художника он избрал, дабы быть ближе к народу, то есть к бабам. Фанфарон, краснобай, игрок. Раз в году ездит на неделю в Лас-Вегас испытать фортуну. Несмотря на возраст, мужик ещё вполне фактурный, в позапрошлом году овдовел. Получает пенсию по статусу. Прирабатывает «по-чёрному», фотографом в кабаках, по пять долларов за снимок.
Старший сын Лёва, в прошлом журналист и фотокор заводской многотиражки. Амбициозен, не дурак выпить. Официально был женат четыре раза, подженивался, по его словам, в молодые годы через день, сейчас, конечно, реже. Выбор ограничен, нет молоденьких фрезеровщиц, поварих, да и силы уже не те. В эмиграции пытается реализовать себя как писатель. Под эгидой «Нового русского слова» издал книжонку «Поехали» о том, как ему плохо жилось в Союзе. Пару новелл я выборочно прочитал, на большее меня не хватило. Что-то среднее между поселковым Аверченко и ранним Лимоновым, на уровне сплетен коммунальной квартиры. Специализируется в раскопках грязного белья, дерьма и сравнительном анализе гениталий бывших четырёх жён и прочего женского люда. Большую часть времени, как вы говорите, ошивается в баре «Сайгон», что на Ленсингтон-авеню. Там собирается окололитературная публика. От папаши унаследовал две страсти — к женщинам и игре. Источник существования — вэлфэр и редкие гонорары.
Ну, и, наконец, мачо — Мошка Криссер. Этот самый смазливый. С детства ставка на внешность. Малообразован. Имеет записную книжку, куда вносит анекдоты, стихи, цитаты великих. В узком кругу знакомых — факир на час. При более долгом общении не интересен, позолоченная пустышка. Как и старший брат, резко симпатизирует венерологам — лечился от трихомоноза, триппера в Союзе и уже здесь, дважды. Средства для существования, в перерывах между санациями, наш долбаный Казанова добывает на постельной ниве. Постоянно сожительствует с пятидесятитрёхлетней Памелой Кастл, проживающей на Парк-авеню, девятнадцать, обеспеченной вдовой, муж которой имел пару магазинов сантехники в Бруклине.
У всей семейки ментальность местечковых гедонистов, рождённых исключительно для наслаждения. Лет через двадцать—тридцать о них никто и помнить не будет, но пока, на своём уровне, блистают. На крупных негодяев не тянут. Это всё же подразумевает личность цельную, пусть даже со знаком минус. Просто мелкие пакостники.
А теперь представьте себе, Володя: бедное насекомое попадает на парти в семью, где три петуха с ярко выраженными первичными мужскими половыми признаками, надув грудь и распушив перья, стараются перещеголять друг друга в охмуреже комплексующей недавней провинциалки. И это всё под хорошую музыку, стихи, опять же, рассуждения о Камю, Сартре, цитаты из Монтеня. Но и приняли в этот вечер совсем не слабо. По счёту из «Сантори-шопа» погуляли только по выпивке на двести десять долларов, при этом ничего эксклюзивного не брали — дешёвое калифорнийское вино и четыре бутылки японского виски. Кто уж тут будет помнить о скромном и не очень перспективном программисте?
Через десять дней молодые оформили брак в Лас-Вегасе, Исаак попутно их захватил с собой на игры. Вот и вся картинка.
Кстати, за то время, что Вы расстались, наше насекомое уже наследила пыльцой в постели у всех троих. Надеюсь, интимные фотографии «Крыссиных кобелей» за работой предъявлять не нужно? Особого изыска там не наблюдается, просто иллюстрации к семейному подряду.
— Грубый Вы еврей, Натан! Нечуткий, как трактирщик Паливец.
— А в этом случае по-другому нельзя. Нью-Йорк — не Гаммельн, и дудочки у Вас нет. Правда, Дану, при Вашем сегодняшнем статусе, вернуть можно за пару минут. Но надо ли, а?
Противно мне было, грязно. И Натан с его дотошностью и детальным разбором полётов. И вся эта вонючая семейка Криссеров, и я сам, заляпанный дерьмом по уши. Не прощаясь, Натан повернулся и молча направился к коттеджу. Ночью, беспокойно ворочаясь в постели, я вновь пережил, переболел, перемучился, задавая бесконечные вопросы себе и дискутируя мысленно с Натаном. Старикан был прав, вырвав из меня занозу. Теперь уже раз и навсегда. А, может, в эту ночь я просто стал взрослым…
Расстались, Бог с тобой!
Удерживать не буду.
Была ты мне чужой,
На время взятой ссудой.
Как стольный град Москва,
Слезам твоим не верю.
А отчего тоска?
Сквозняк надул под двери…
Вот чего уж в Америке не принято, так это влазить в чужие проблемы. Правда, и свои неприятности на тебя тоже никто не перекладывает, одно слово — прайвеси. Типичная улыбка благополучного человека и стандартный ответ на вопрос «Как дела?» — «Всё отлично!». Ну, а что у тебя на самом деле внутри, никого не трахает. Беседа с Натаном была характерным проявлением русской ментальности. Хотя без этого разговора я мог бы болеть ещё чёрт знает сколько. Там, в Союзе, фраза «Чем могу быть полезен?» действительно свидетельствовала о желании вопрошающего помочь тебе. Здесь же — просто вежливой формой обращения, рассчитанной на такое же дежурное «спасибо». Разве что различные представители религиозных сект (а их тут, в Штатах, до трясци) могли искренне предложить участие, но потом это оборачивалось, ох, каким корыстным интересом со стороны сектантов. И квартиру им подавай, и машину, и, самое главное, деньги, до последнего цента.
Именно Натан с его модусом вивенди и непоказным сочувствием отыскал в многомиллионном городе сухопарого, слегка гнусавящего англичанина Бима Тернера-Ли с хрустальной мечтой о едином информационном пространстве. И не просто отыскал, а сумел расположить к себе, поддержать морально и убедить, что только в «Балкан электроник интернейшнл» можно реализовать самые безумные проекты. В том числе и идею о глобальной гипертекстовой среде, позволяющей легко связываться с серверами в соседнем офисе или на другом конце планеты, и относительно недорого. Проект мы так и назвали — «Паутина», а руководить, с подачи Натана, разработками стал будущий Командор Рыцарей Ордена Британской империи Сэр Бим Тернер-Ли.
Акулы бизнеса, а в чутье отказать им никак нельзя, только за этот год инвестировали в нашу компанию более шестнадцати миллионов долларов, и это было только начало.
Неожиданный финансовый прорыв дал возможность моему идеологу, отцу-командиру, не прибегая к кредитным деньгам, развернуть на более серьёзном уровне реализацию проекта «Д». На очередном итоговом совещании, которое проводилось в коттедже на Лонг-Айленде в присутствии Паулы, Натана и меня, патрон чётко выделил основные узловые звенья задачи в новых параметрах: приобретение топлива, транспортировка, хранение, сбыт, документальное сопровождение и система безопасности на всех этапах. И сообщил, что для реализации задуманного необходимо минимум три миллиона кредита. При этом целесообразно иметь собственные фирмы по транспортировке, хранению, реализации, причём официально независимые и не связанные друг с другом. Эдакий нелегальный холдинг, поскольку аренда отдельных структур обходилась достаточно дорого — съедала до сорока процентов прибыли.
Вот тут-то я сказал свои слова, не мальчика, но мужа:
— «Балкан Электроник Интернейшнл» имеет возможность финансировать расширение дела. Кроме этого, я предлагаю организовать дочернюю компанию и вполне легально приобрести ряд хранилищ для горючего. Естественно, оплата за хранение будет взиматься минимальная. Кто и что там хранит — нас не касается. Остальные суммы в ценных бумагах или живыми деньгами целесообразно прогнать через офшоры. Инвесторами станут, формально, наши назначенцы — греки, мексиканцы, да кто угодно, хоть украинцы. Для дела это значения не имеет. Мы немного теряем на банковских операциях, но полностью избавляемся от кредитных процентов. Попутно укрепляем положение «Балкан электроник интернейшнл» за счёт приобретенной недвижимости.
— И не вступаем в противоречие с законом о монополиях, — веско добавил Натан.
— Кстати, какие тенденции наблюдаются последнюю декаду на бирже? — обратился к старику патрон.
— Прослеживается падение котировок акций нефтеперерабатывающих компаний на Ближнем Востоке. Но при этом растёт стоимость сырой нефти. Вчера на бирже цена бареля достигла рекордной отметки в тридцать два доллара. Похожее положение было в девяностом году, когда Ирак напал на Кувейт. Подросли также цены на русскую и норвежскую нефть, латиноамериканская пока без изменений. Поскольку никакого военного конфликта не наблюдается, думаю сыграть на понижение. Paper loss* в этом месяце у нас семь тысяч триста долларов. Это не выходит за рамки планируемой степени риска.
Но вот что странно: банки на эту нефтяную ситуацию отреагировали ростом кредитных процентов. «Чейз-Манхеттен—Банк» объявил двадцать один процент, остальные крупные банки добрались до отметки двадцать процентов, и, думаю, что это ещё не предел.
___________________________________
*Paper loss (англ.) — бумажные потери
— Подождите ещё день и, если падение продолжится, приобретите из резервного фонда миллиона на полтора бумаг «Кувейт Ойл». Только не напрямую.
Паула, Вы с завтрашнего дня занимаетесь транспортными конторами. Десятка два большегрузов возьмёте в Калифорнии у Меера Школьника. Три—четыре новых, остальные — бывшие в эксплуатации, только не рухлядь.
В Сиэтл я слетаю сам, закажите на завтра билет, на утренний рейс.
Референт отчеркнула строчку в блокноте, поправила прядь волос и, улыбнувшись, спросила:
— Шеф, а кто будет заниматься персоналом?
— Конечно, Вы. Управленцев наберёте в Нью-Йорке, только американцев. Технический персонал поищете через «Наяну», из вновь прибывших. Володя оформляет через «Балкан электроник интернейшнл» покупку четырёх хранилищ — Ист, Вест, Норт, Саус. На всё, про всё — один месяц.
— Сергей Петрович! Это нереально.
— Володя! Есть такое понятие — надо. Будь любезен уложиться в срок. Натан поможет тебе провести деньги и продолжает работать на бирже самостоятельно, плюс организация покупки бензоколонок теперь уже в Нью-Йорке. Их оформите через фирму «Корн энд Корн». Предварительная договорённость у меня с Пашей есть. Детали отработайте сами. Какое там число счастливое у евреев? Семь? Значит, м-р Скрипник приобретает для начала здесь семь колонок. Заправщики должны быть с полным отсутствием разговорного английского. Национальность значения не имеет — азиаты, евреи, русские. Паула, это тоже на Ваши плечи. Следующее совещание через десять дней.
Да, Натан, в коридоре офиса пахнет дурью. Нам не нужны проблемы с полицией, и, как Вы понимаете, наркоман — это уже не работник. Извините, но данный факт — прямое упущение вашей службы. Доложите мне послезавтра, когда я вернусь из Сиэтла. И организуйте строжайшую опеку нашему англичанину, круглосуточно. С кем кушает, общается во время уикэнда, сексуальные симпатии. Какой тип женщин ему импонирует. Подведите к нему, только не в лоб, хорошенькую девочку-информатора. Мы должны знать о нём всё. Это же не курица, несущая золотые яйца, а целый страус.
И ещё, Володя, подумайте над реорганизацией компании. На сегодняшний день имеет смысл трансформироваться в акционерную форму собственности, пока закрытую. Вы становитесь президентом, с контрольным пакетом. Тернеру-Ли предложите пост вице-президента и восемь процентов акций. Сотрудникам, в зависимости от ранга, — от одного до пяти процентов. Каждый, кроме конечной цели, должен знать свой личный профит.
Ох, и мозги у нашего патрона! С его деловыми способностями, хваткой, умением образовывать полезные связи и влиять на людей вполне мог бы быть членом Политбюро в Союзе. А они его, суки, в тюрьму упрятали за гранёные стаканчики. Поэтому теперь и гуманитарную курятину хавают, и лечат народ просроченным американским аспирином.
Вот только выглядит он устало. Мешки под глазами, седины набросало. Конечно, раскрутить такой бизнес за два года и выйти на миллионные обороты — это стоит большого здоровья. А отпуска у нас ещё ни у кого не было и, по всей видимости, в ближайшее время не предвидится.
Паула вышла отзвониться в агентство по поводу билета. Натан, наконец, закурил свою трубку, а патрон, отпив из высокого хрустального стакана глоток «Нарзана» (я специально заказываю для шефа два ящика в месяц), сказал, будто прочитав мои мысли:
— Запустим дело и на две недели уедем в отпуск. Куда? Готов выслушать предложения. Мне бы хотелось в Ниццу. Всю жизнь мечтал пожить во Франции.
Как же, отпуск, раскатали губу. Вот уже четвёртый месяц мы почти всё основное рабочее время занимаемся соляркой. И при всей слаженности нашей команды дело, к сожалению, продвигается рывками. С покупкой хранилищ как раз получилось более или менее. На следующий день после совещания я встретился за ланчем с мистером Файншмидтом, юристом, консультирующим «Балкан электроник интернейшнл». Обговорили сразу вопрос реорганизации компании и открытия дочернего отделения. Пакет документов Файншмидт обещал представить через десять дней.
В сайтах Пентагона я разыскал два бензохранилища, выставленных на продажу. Одно — недалеко от Лос-Аламоса, на территории бывшей воздушной базы, второе — в штате Вашингтон, почти у Канадской границы. Честно говоря, мне было непонятно, зачем размещать хранилище на юге, где среднегодовая температура составляет плюс восемнадцать, а дома практически не отапливаются централизовано. Но, когда я встретился, в текущем порядке, с Сергеем Петровичем, он ответил однозначно: «Излишнее познание рождает скорбь». Дескать, много будешь знать — скоро состаришься. Значит, не случайно мне было выдано четкое географическое задание, имелась тут какая-то задумка.
Ещё одно хранилище, совершенно по бросовой цене, отыскалось в Дакоте при частном небольшом аэроклубе. А вот с четвёртым никак не получалось. Нет, хранилищ было выставлено к продаже достаточно много, но либо цену просили несусветную, либо располагались они не там, где нам нужно. К моменту совершения сделок наша дочерняя фирма «Балкан Петрол» уже обрела юридический статус, со своим директором, менеджерами, охраной и уборщицами. С группой экспертов-эксплуатационников я облетел все три точки, и шестого сентября в танки поступило первое дизтопливо. Четвёртое хранилище после долгих поисков пришлось взять в Нью-Джерси, но туда соляр доставляли уже полностью документально «очищенный», то есть предназначенный для реализации на семи бензозаправках. Причём и по качеству он не был хуже стандартного. Натан порылся в немецких патентах времён второй мировой войны и нашёл очень дешёвый способ депарафинизации, буквально копеечный. Свечной заводик организовывать мы не стали, а каждый квартал отправляли в Сан-Диего две тонны отличного парафина, тоже не за бесплатно.
Особые трудности мы испытали при наборе технического персонала. Сталинский лозунг «Кадры решают всё» был актуален здесь, в Штатах, даже больше, чем в Союзе. Одуревшие от дешёвой еды, социальных благ (начиная от велфэра, талонов на продукты и одежду), эмигранты работать не желали. Зачем? Всё, что казалось недостижимым в СССР — отдельное жильё, да ещё частично оплачиваемое, машина, шмотки, квалифицированная медицинская помощь, кондиционер, стоканальное телевидение, журнал «Плэйбой», — уже имелось в наличии и почти задарма.
Подключив к Пауле всех, кого можно, мы просеяли через «Наяну» и аналогичные организации более четырёх тысяч человек. Группа компьютерщиков занималась первичным отбором по резюме. На втором этапе — собеседовании — работали три группы. Каждому соискателю уделялось семь минут. Затем отобранные направлялись на тестирование к психологу. Но самую сильную головную боль мы имели от переводчиков. Почти половина из них нуждалась в индивидуальном толкователе. Специалист по урду и суахили, выпускник Гарварда, не мог толком разъяснить испытуемым наши требования. А таких переводчиков мы взяли по временному контракту шестнадцать человек.
Итог общей деятельности был более чем плачевным. Из требуемых ста сорока рабочих мы смогли отобрать всего семнадцать: восемь бывших советских граждан, двух пакистанцев и семь выходцев из Юго-Восточной Азии. Пришлось ангажировать рекрутинговые агентства в Сан-Франциско и Лос-Анжелесе. Именно из-за проблемы с персоналом реализация задачи, которую нам поставил патрон, растянулась аж на четыре месяца. Но вины Паулы, как вы понимаете, в этом не было. Сергей Петрович подгонял нас, строил, но порок по субботам, как в доме Кашириных, не устраивал. За что мы ему очень благодарны.
Рождество праздновали мы у Натана. Шеф улетел с Надеждой и её приятельницей в Бразилию. Паула, Кристина с мужем, я, Тернер-Ли и мой знакомый, а теперь младший компаньон Марк Кутепов — бард, он же скульптор, он же директор «Балкан Петрол», — компания небольшая, но душевная.
Мне кажется, Натан по-хорошему симпатизировал Кристине. Как-то выделял из всех моих сотрудников. При всех деловых качествах, а именно она разработала уникальный пакет антивирусных программ, Криста обладала мощной женской аурой. При её появлении на фирме втягивались животы, расправлялись плечи и закручивались гусарские усы, если у кого-нибудь они имелись в наличии. А каждое утро на рабочем столе Кристины неизвестно откуда появлялся свежий букетик. Разведка донесла, что старикан ежемесячно лично оплачивает доставку цветов в наш офис. Симпатии Натана простирались и на мужа Кристины. По крайней мере, гуся, фаршированного яблоками и гречкой, продукта, американцам практически незнакомого, готовили они с Хаимом вместе.
Вечер удался, хотя снега в Нью-Йорке не было и в помине. Весь декабрь был плюсовой, и только к православному Рождеству синоптики вроде бы обещали немного мороза и метель. Я получил в подарок ноут-бук, Кристине досталось кольцо с жемчужиной, Хаиму и Тернеру-Ли — по галстуку от Дюпона с флакончиком туалетной воды. Хозяину вручили кальян, инкрустированный полудрагоценными камнями, и раритетный томик прижизненного издания сказок Пушкина. Ох, и забалдел старикан от нашего подарка! Полвечера носился с книгой, не знал, куда пристроить. Ну, чисто, как ребёнок!
Пауле лично я подарил золотой браслет «Тифани», Натан — косметический набор от Елены Рубинштейн, Хаим с Кристиной — роликовые коньки, а Тернер-Ли — добротный ирландский плед.
Пили немного, но со вкусом. Хаим с Кристиной принесли литровую бутыль водки, настоянную на травах. Какой-то их приятель специализируется на этой ниве. Под гуся и маринованные белые грибочки улетела эта водка ясным соколом. Паула и Тернер-Ли, начавшие вечер с мартини, попробовав старинный русский напиток (Хаим называл его «Муромец»), оставшуюся часть рождественской ночи обсуждали вкусовые достоинства самодельной водки, пробуя мешать её со льдом, ликёрами и ромом в микроскопических дозах.
Кутепов, которому преподнесли роскошный чехол для гитары, побаловал нас своими балладами. Не знаю, не будет ли это нескромным, но одна песня «Молитва», на мои слова, понравилась народу очень. Паула, учившая русский язык, подпевала, смешно коверкая:
Я стану за вас молиться,
Пусть вас не оставят боги.
Зима мне в окно стучится,
И снег забелил пороги.
Уже ближе к утру, прежде, чем расстаться, подняли тост за нашего патрона и договорились встретить русское Рождество у Хаима с Кристиной в полном составе, с вернувшимся Сергеем Петровичем. Первыми уехали Паула с Бимом, Марк с четой Резников отправился на такси на Брайтон, он жил на Оушен-Парквэй. Я остался ночевать у Натана. Тем более, что прислугу старикан отпустил на все праздники, а насорили мишурой и конфетти мы прилично. Да и посуды грязной набралась целая гора. Кстати о грязном. Служба безопасности вычислила трёх наших сотрудников, совмещавших творческие процессы с употреблением наркотиков. Может быть, конопляная эйфория и помогала полёту фантазии, но я поставил жёсткое условие: либо пройти лечение в закрытой клинике, причем «Балкан электроник интернейшнл» оплачивала все счета, либо увольнение. Янош Габор, ведущий дизайнер, лёг в больницу, а двоих программистов пришлось уволить. Жаль, конечно, вроде бы сработались, но, как говорит Натан, — порядок в лавке должен быть.
Вот что мне резко не понравилось, так это утренняя побудка, которую устроил старикан в половину девятого. Если учесть, что легли мы около трёх ночи, то можете представить, как не хотелось вставать, да ещё потом мучить себя физкультурой.
— Кстати, господин Президент, я давно хотел обратить Ваше внимание на полное отсутствие физической нагрузки у всех сотрудников фирмы. Поэтому предлагаю арендовать два раза в неделю спортзал и в принудительном порядке, на пару часов, — баскетбол, футбол, бассейн, что кому нравится. Скажем, по вторникам и пятницам. Куратором спортпрограммы будет мой парень Фрэнк Кимберли, ну, а личный пример — за Вами.
Откровенно говоря, я не очень спортивный человек, ну там настольный теннис, мяч в кольцо побросать. У нас в детдоме культивировался футбол. А мне из-за травмированного в детстве мениска гонять мяч не рекомендовалось.
Действительно, сидели мы за компьютерами до одурения. Пока это на работоспособности не отражалось, ведь средний возраст в компании составлял тридцать лет, и то за счёт сорокалетних орлов старикана. Но жизнь не исчерпывается одним днём, и предложение Натана было действительно разумным, тем более, что неформальное общение в спортзале только укрепляло командные отношения в компании.
— Часы занятий спортом, думаю, надо табелировать, как рабочие, — подытожил Натан. — Фирма немного проиграет на этом, но получит дивиденды на здоровье сотрудников, что для настоящего капиталиста тоже важно. А спортивная стильная форма с логотипом «Балкан электроник интернейшнл» — за счёт службы безопасности. идёт?
— Нет возражений!
Можете себе представить русское Рождество в еврейско-шведской семье, где из пятнадцати приглашённых единственный русак, и то по прозвищу Жид! Но, тем не менее, это было действительно славянское застолье. С блинами, украшенными горками чёрной и красной икры, с бочковыми огурцами и помидорами, квашеной капустой, солёными груздями, жареным поросёнком и гармошкой, на которой наяривал друг Хаима Анатолий Блинов. Вот уже, скажу вам, именины сердца! А «Зверобой», «Зубровка», наливочка вишнёвая, куда там местной выпивке! Ну, и, конечно, убойный «Муромец», после которого голова не болит, сколько бы ты ни употребил. Проверено, можно сказать, на себе. Чтобы еврейский народ не смущался, перед застольем Хаим пошутил, что поросёнок и сало с чесночком «кошерное», хотя, конечно, ортодоксальных верующих среди нас не было, а Паула и Тернер-Ли больше холестерина боятся. Патрон, загорелый, помолодевший на десять лет, волосы выгорели, седины совсем не видно и глаза хитрющие, раздал всем подарки. Мне досталась карта Латинской Америки, исполненная на коже и стилизованная под период конкисты. Тамадой Сергей Петрович оказался классным, стол провёл в лучших традициях Кавказа. Тосты речистые говорил, с грузинским колоритом притчу рассказал о джигите, который стрелял в орла, несущего козленка. Посмотрели в записи Рождественскую службу из Москвы. Цирк да и только! Бывшие члены Политбюро со свечками стоят в первом ряду и крестятся, как кому Бог на душу положил, не натренировались ещё.
Но это всё ерунда и не стоит внимания, важно другое, что в качестве сюрприза в один из маленьких домашних пирожков Кристина положила золотое колечко. Я ужасно люблю всякое печиво, а тут начиночка — лук с яйцом, просто объеденье. Так вот, на втором пирожке мне это колечко и попалось, а хозяйка куда-то исчезла, часа полтора уже хочу её поблагодарить, никак не получается. И Хаим вразумительно сказать ничего не может, или не хочет. Вдруг в одиннадцать часов раздаётся нахальный вызов по домофону, и в наши апартаменты вваливается толпа весёлых гномов, сопровождающих, я так понимаю, Белоснежку. За ними и Кристина выглядывает с довольным таким видом. Гномы, конечно, шухер устроили не хуже, чем мы когда-то в детдоме на Новый год.
Толян на гармошке играет, народ поёт, танцует, бенгальскими огнями размахивает, только Белоснежка в уголке о чём-то с Кристой шепчется. Я, естественно, пользуясь поводом поблагодарить хозяйку, подхожу к парочке и замечаю, что похожи они, вроде как одна мать родила. Рассыпаюсь в комплиментах, хвастаюсь, конечно, колечком, Криста в ответ и говорит:
— Володя, познакомься с Софьей-Эрикой, моей младшей сестрой, она только час назад прилетела из Стокгольма.
Вот такой сюрприз нам они подготовили.
Я с Кристиной разговариваю, а сам на Белоснежку глазом кошу. Сказать, что красавица необыкновенная, нельзя. Но ужасно милая, и тянет меня к ней, как магнитом, не пойму, почему. Но надо как-то разговор продолжать. Вручаю Софье найденное в пирожке «счастье» и спрашиваю:
— А что, гномов тоже из Швеции привезли?
Сестрёнка Кристина смущённо так колечко на пальчике вертит:
— Нет, троллей я заказала ещё в Стокгольме, в агентстве, чтоб сделать веселье для Вас. Они меня в микроавтобусе в «Джи эф кэй» встретили, очень смешные…
Необычный такой акцент, а слова растягивает, как Криста, и голос одинаковый по тембру. Волосы русые с небольшой рыжинкой заплетены в две косы. Кожа на лице матово-белая, как говорили на Херсонщине, «молочно-восковой спелости». Глаза огромные зелёные с мелкими карими искорками по радужке. Рослая, где-то метр семьдесят, но лодыжки стройные, и пальцы на руках длинные, очень красивой формы. Это я про себя отметил, а сам, конечно, выдаю всякую весёлую чепуху. И понимаю, что неудобно торчать уже возле сестер, но ничего поделать с собой не могу.
Актёров накормили, напоили и отправили восвояси. Сели и сами за стол, Софью-Эрику рядом со мной поместили. Я, конечно, политес соблюдаю, ухаживаю за ней, блинчики с икрой предлагаю, спрашиваю: «Что пить будете?». И где-то внутренним чутьём ощущаю, что не застолье и танцы ей нужны, не моё внимание, а просто выспаться требуется после перелёта.
Поклевала Белоснежка немножко, рюмку наливки выпила и говорит:
— Володя, извините, Вы мне завтра город посмотреть помогать? Я никогда в Америке не была. Могу много расчитывать на Ваше внимание?
А мне как мёдом по сердцу:
— Конечно, утром в одиннадцать я буду у дома Кристины.
Попрощались мы с фреккен Молнерссон-младшей. Я ей ручку поцеловал. А запах от кожи, как от весенней лесной поляны, лёгкий, сладковатый, аж голова кружится. Короче, влюбился я сходу и бесповоротно, сам на себя удивляюсь.
Целую неделю с Соней ездили по музеям, театрам, галереям.
Я в четыре часа встаю, в шесть с Паулой решаем производственные вопросы, а в одиннадцать — ланч с Софьей-Эрикой. И потом всё время вместе, до поздней ночи.
В один из вечеров, когда мы заказали билеты на популярный мюзикл «Чикаго», в компанию с нами напросился Натан. Подшучивал, достаточно светски, не задевая моего достоинства. С Соней завёл беседу об ансамбле «АВВА», посетовав, что распался он слишком рано. При этом употреблял такую музыкальную терминологию, будто всю жизнь профессорствовал в консерватории. Не устаёт меня удивлять старикан.
В антракте он пустился в пространные рассуждения о том, что «свеи» — так называли шведов на Руси, и русские слова «свой», «свояк» — производные от одного корня и свидетельствуют об очень близкой связи двух народов. Сослался на Торговое Уложение Х века, в котором новгородцам было приписано: «Свейским людям в торговле препон не чинить. А двор гостевой отвести за Антиповой пустошью. Дружине же шведской положить на корм две деньги. А сверх того — бочонок мёда и пуд хлеба в неделю».
Соня только глаза широко раскрывала. Для неё Хольмгард (скандинавское название Новгорода) ни о чём не говорило. И, по-моему, дружба народов также была пополам. Отнюдь не из-за отсутствия интеллекта, а потому, что  кроме меня в эти дни для неё никто не был интересен. Да и мне тоже.
На следующее утро Натан приехал в офис к семи часам, как раз мы с Паулой закончили обсуждать вопросы по «Балкан электроник интернейшнл», и все вместе, уже втроём, принялись решать проблемы по проекту «Д». Ну, проблемы — это громко сказано, текущие дела, но которые требовали координации руководства. Компания «Алос Трейвор» задерживала впервые поставку трёхсот тонн горючего на четыре дня. Исполнительный директор причины выдвигал какие-то несерьёзные. Следовало определиться, будем ли мы выставлять штрафные санкции, или войдём в положение нашего поставщика. Я считал целесообразным подождать ещё пару дней и, если свои обязанности «Алос Трейвор» выполнит за этот срок, просто пожурить. Натан придерживался противоположной точки зрения.
— Это сегодня, когда у нас есть приличный резерв соляра в хранилищах, мы можем себе позволить роскошь не требовать безукоризненного выполнения контракта. А если бы заправки не принадлежали нам, а мы не обеспечили бы их необходимым объёмом топлива? Да с нас бы слупили и потерянную выгоду, и ущерб имиджу владельца, и судебные расходы, мало бы не показалось.
— Но, Натан, это же первый случай почти за год совместной работы. Мало ли какие проблемы возникли у поставщика?
— А вот и слетайте туда с Марком, выясните на месте обстановку. В одиннадцать сегодня можно  полететь нашим самолётом. А к вечеру вернёшься, и мы примем окончательное решение. С вами отправится мой заместитель по службе и группа юристов.
— Натан, я не могу, у меня сегодня встреча с Соней, как раз в одиннадцать, в Рокфеллер-центре.
— В порядке исключения можете пригласить фреккен Молнерссон полететь с Вами. Я позвоню в «Алос Трейвор», чтобы они, пока вы будете заниматься делами, организовали барышне поездку в Национальный парк. Так уж и быть — совместим для Президента приятное с полезным.
Я был очень благодарен Натану за то, что он нашёл лояльный выход из ситуации. Старикан иногда умеет быть любезным, хотя во всём, что касается дела, он очень жесток и прагматичен.
С ситуацией на месте мы разобрались достаточно быстро. Компания «Алос Трейвор» уволила исполнительного директора и обязалась выплатить двадцать тысяч компенсации за несвоевременное выполнение контракта. Натан в очередной раз оказался прав.
Может, его родители неверно назвали — «Дар Божий», а надо было — Соломон, в честь мудрого царя. Хотя для нашего патрона и лично для меня старикан действительно «Божий дар».
В кризисную ситуацию наших партнёров втянул Грейс Изи, теперь уже бывший директор. Захотел посидеть одной задницей на двух стульях. Горючее, предназначенное нам, отпустил по более высокой цене какой-то фирме в надежде, что за пять—семь дней он сможет поставить «Балкан Петрол» необходимые объёмы соляра. И всё бы прошло гладко, если бы либерийский танкер, перевозивший нефть, не попал в ураган и не затонул. В итоге Изи положил себе в карман семнадцать тысяч, но потерял работу. «Алос Трейвор» чуть не потеряла оптового клиента, оставшись без сырья. Судя по настрою юристов, двадцать тысяч — это отнюдь не смертельная сумма, мы могли бы потребовать ещё больше. А так «Алос Трейвор» отберёт у Изи его маржу и будет в небольшом накладе. Натан ещё раз преподал мне наглядный урок, что в бизнесе благотворительность наказуема.
Вот кто получил удовольствие, так это Соня. Её холили и лелеяли целый день, как какую-нибудь принцессу. Что им там наговорил Натан перед нашим прилетом, неизвестно. Но если мы после лёгкого ланча закопались в бумагах, а потом вели достаточно нервные переговоры, то трудовой день фреккен Молнерссон по прилёту начался с посещения фитнес-центра, затем — экипировка в спортивном магазине и последующая экскурсия в Национальный парк. Думается, что на представительские расходы по приёму гостьи «Алос Трейвор» выделила не менее двух тысяч.
Эмоциональному подъёму моей любимой можно было только позавидовать. В один день побывать в пустыне, полюбоваться каньонами, потом обедать в горах в густом хвойном лесу, отдохнуть за чашкой чая матэ (вообще-то, матэ пьётся из тыквочки) в маленькой гостевой хижине на альпийском лугу. Такого праздника я, увы, создать для неё не мог, не хватало ни фантазии, ни времени.
Прилетели мы в Нью-Йорк около часа ночи, и как-то вышло само собой, что впервые ночевала Соня у меня, в бывшей квартирке патрона, аренду которой я переоформил на себя в прошлом году. А вот как нам было хорошо и расчудесно, описывать не стану, чтоб не сглазить.
Ещё сутки я не появлялся в офисе, переложив все заботы на хрупкие плечи Паулы. Телефон и компьютер мы с девочкой просто отключили. А через день Соня улетела в Стокгольм. Но улетела для того, чтобы уволиться с работы и поставить старших Молнерссонов в известность об изменении своего статуса и вернуться ко мне. Сформулировал и ужаснулся. Разве можно таким казённым языком описать нашу нежность, милые словечки-дразнилки, рыжий поток волос, сквозь которые пробивается бледное зимнее солнце, шелковистую негу кожи и быстрый прерывистый шёпот на шведском языке, из которого узнаваемо только «Володья, Володья, Володья!». А милая привычка приподнимать левую бровь?
Оказалось, что мы любим одни и те же вещи — пищу, музыку, цвета. Нас одинаково волнует Моцарт и Бернс, Иероним Босх и Сальвадор Дали. И даже планируя свадебное путешествие, мы, не сговариваясь, назвали один маршрут — Париж, Рим, Венеция, Белград, Стокгольм.
В прощальной суете терминала «Дельта», откуда улетал «Боинг» шведских авиалиний, в многоязычном гомоне толпы сквозь постоянные объявления диктора, слёзы Кристины и Софьи-Эрики я только успел выдохнуть «Люблю!» и прочитал по-русски:
Нежней и бесповоротней *
Никто не глядел Вам в след…
Целую Вас — через сотни
Разъединяющих лет.
Но эти гениальные строчки принадлежали, увы, не мне…







_________________________________
* стихи Марины Цветаевой

 
Стоп-кадр
Натан

Тьму читая с листа, ошибаясь,
До начала в конце добираясь,
Вновь на скрипке играет весь вечер
Мокрый ветер с лицом человечьим.
(Н.  Литвинова)

Ай, белая карета! Белая карета памяти. Моя машина времени, знакомая по маминой песне с колыбельного возраста. Карета, уносящая в прошлое и никогда — в будущее.
— Вы поедете на бал?
Помните, была такая игра у наших родителей в начале века, когда отзвук реальных балов ещё не растворился в воздухе. Сел и просто поехал, только не забывай поглядывать на часы, потому что в полночь, по условиям сказки, волшебный экипаж превратится в тыкву. А ягоды этого растения, весьма ценимые диабетиками и больными простатитом, почему-то в народном эпосе несут в себе заряд негатива. На Украине постылому жениху в качестве отказа подносят гарбуза. А англосаксы во время своего праздника Хеллоуин мастерят маски чертей, ведьм и прочей нечисти из той же многострадальной тыквы.
Полночь — неопределённое состояние души и пространства, когда старый день ушёл, умер, а новый ещё не настал. Наверное, про этот миг Гоголь в своих записках сумасшедшего написал: «День был без числа». Неведомый мне почитатель Рудого Панька, талантливый психолог явно из нашего ведомства, придумал заполнять эту пропасть безвременья, эту неопределённость, государственным гимном. Нет ничего — ни вчера, ни завтра, а есть «Союз нерушимый республик свободных».
И навсегда, на все времена, на одной шестой части земного шара!
Мчится белая карета, подрагивая на ухабах, проваливаясь в рытвины. Отщёлкивает вёрсты кнутом крыса-кучер. Всё ближе мы к светлому позавчера, обозначенному Вождём народов усилением классовой борьбы, с окончательным уничтожением внутреннего и внешнего врага. И не остановиться, не передохнуть на летнем манящем лугу, под сенью трёх березок. А только припав, приплюснув лицо, к стеклу окошка, наблюдать, как в экране телевизора, размытые чёрно-белые кадры старой хроники. Созерцать бессильно, без шансов «подстелить соломки», без возможности что-то исправить.
Не путешествуйте в прошлое, особенно когда что-то не ладится. Это не даёт ни покоя, ни разумной подсказки. Сломайте карету, прогоните кучера и оставайтесь в безвременье, оставайтесь в безвременье…
«Хорошо идут дела? Голова ещё цела?» — Пока да.
А ведь события в нашей стране развиваются в соответствии с ленинским определением революционной ситуации, когда «низы не хотят, а верхи не могут». Иначе как объяснить трупы на улицах солнечного Тбилиси, издавна веротерпимого дружелюбного города, где в трёхстах метрах друг от друга располагались православный собор, синагога и мечеть, а мулла, раввин и батюшка встречались вечером за преферансным столиком у настоятеля армяно-грегорианской церкви.
Перед этим была резня в Сумгаите, параллельно в Средней Азии буднично, за неделю, перебили часть турок-месхетинцев, оставшиеся бежали куда глаза глядят, побросав нажитое десятилетиями добро. Воистину рыба гниёт с головы!
Даже мне, скромному отставному функционеру из внешней разведки, далёкому от полицейских функций, была ясна ситуация, подогреваемая извне. Зомбировались целые города и посёлки. И ослиные уши дядюшки Сэма торчали за каждой картинкой погрома.
Но ведь было достаточно всего одной команды «Фас». Не потребовалась бы даже прославленная «Альфа». Надроченные конвойные войска с выучкой от незабвенного Лаврентия решили бы поставленную задачу за четыре—пять часов. Но команды не последовало и не будет ни сегодня, ни завтра, ни через год — «Настоящих буйных мало. Вот и нету вожаков».
А мы, псы великой империи, престарелые, вроде меня, и совсем щенки, которым я читал три года назад курс лекций по светским развлечениям в различных доминионах Грейт Бритэн, оказались никому не нужны. Нас просто забыли. Хорошо хоть, не сдали, как наших коллег из ГДР. И на том спасибо.
Осознание своей невостребованности — страшная трагедия. Человек теряет ощущение социума, рвутся тонкие сосуды, соединяющие с друзьями, любимой, работой. Всё это усугубляется пониманием того, что твои мысли, интуиция, опыт останутся только твоими. И идущие вслед будут вынуждены вновь и вновь наступать на грабли, набивать себе шишки, а это в нашей специфике чревато кровью. В лучшем случае выдадут тело, чаще — просто исключат из списка с отметкой «Пропал без вести».

Стоп-кадр
Место действия — Иерусалим

Выбеленная солнцем, палящим, жгущим, жестоким, улица Аль-Муксуни. Дома без окон, мир-интраверт, мир, обращённый вовнутрь себя. Горячий булыжник на мостовой, которую топтали ещё римские легионеры, воздух сухой до звона. Вялая одинокая пальма напротив опорного пункта местной палестинской полиции. Жуликоватый унтер-офицер, работающий минимум на три разведки. Спасительная прохлада глубокого подвала, где находится тело опознаваемого. Я, по легенде представитель Британского Красного Креста, разыскивающий пропавшего журналиста из БиБиСи, читаю протокол патологоанатомического вскрытия: «Множественные следы инъекций, полное отсутствие крови в теле. Причина смерти — острая сердечная недостаточность». Как будто гигантская пиявка присосалась к Лёшиному телу, белому, как алебастр.
— Не мой, — говорю я и спокойно поднимаюсь вместе с полицейским в комнату, где потолочный вентилятор гоняет смесь из мух, запахов табака, пота и одеколона, а жара такая же, как на улице. — Увы, буду продолжать поиски.
Полицейский дружелюбно скалится. Даю ему свою визитную карточку и десять долларов. Бакшиш, так полагается.
Перед глазами меловое лицо Леона Штраля — подполковника Лёши Гридина, который под Рождество поехал покопаться в церковных книгах в одной маленькой деревушке под Берном. А нашли его вчера, второго апреля, через три с половиной месяца за две с половиной тысячи километров. Что-то у меня всё с половиной получается. Но Гридину отнюдь не легче, и не воскреснет он, как Христос, если я, уточняя, скажу, что от Берна до Иерусалима две тысячи четыреста тридцать километров. А работали с ним не палестинцы и не изобретательный «Массад», не швейцарцы, обросшие жирком благополучия. Здесь почерк учеников Аллена Даллеса, C.I.A. — центрального разведывательного управления.
Сижу я в своих Осокорках, отставной козы барабанщик, телефон мой прочно молчит, а до пенсии ещё, как до Киева рачки. Варю из концентрата супчик «Осси», поставляемый местными кооператорами с исторической родины моих далеких предков. Родины, которую никак своей не ощущаю. Не мой там климат и выжженные камни давят на психику тяжестью столетий, и олива в Гефсиманском саду, корявая, вымученная грехом Иуды, не даёт ни тени, ни плодов. Хотя именно сюда пришлось уходить из Новой Зеландии, здесь мне сделали новый юаровский картон, с последующей трансформацией в потомка буров со звучной фамилией Ван Зееленкирхен. Поголландствовал я в Претории восемь лет, занимался обогащённым ураном и чуть-чуть, косвенно, национально-освободительным движением. А вот семьёй и детьми, в силу понятных обстоятельств, как-то не обзавёлся. Любимые женщины — да, и для сердца, и для работы. Учеников же наше государство просто перестало готовить. Перестройка — старое разрушено, а новой концепции создавать некому. Дескать, средств нет и детант на дворе.
Как-то получилось, что воспитание моё прошло вне традиционной еврейской колеи. Обошёлся я без уроков игры на скрипке, без золотухи и субботней молитвы. Возможно, потому, что, вырвавшись за душную чёрту оседлости, еврейская молодёжь с головой окунулась в революцию, безоглядно доверяя советским лозунгам. И ведь добились многого! В промышленности, в армии, в литературе, музыке, кино. Поднимите списки лауреатов Сталинских премий до сорок седьмого года, каждая третья фамилия говорит сама за себя.
«Борух эта адонай, элогим» — помню, так молился мой дед, синельниковский шинкарь, скульптор-самоучка, двухметровый гигант, положивший жизнь за други своя. Вытащив из февральской полыньи двух чужих малых пацанят с мамкой и жеребую кобылу (сани спасти не удалось), дед вымок с ног до головы и за два дня сгорел от пневмонии, не дожив девяти дней до своего восьмидесятилетия.
Напрасно я убеждал и вас, и себя не садиться в белую карету, белую карету моей памяти. Тянет прошлое, зовёт.

Стоп-кадр
Место действия — юг Украины

Город Запорожье, всё ещё провинциальный. Половина жителей называет его по-старому — Александровск.
«Скажи, Александровск, и, Харьков, ответь: давно ль по-испански вы начали петь?» — ещё одно подтверждение, что поэты обладают даром предвиденья.
Семь месяцев тому назад в эфире прозвучало: «Над всей Испанией безоблачное небо», — и в стране Дон Кихота начался фашистский мятеж.
У Франции был карлик Тьер, расстрелявший Парижскую коммуну. У Испании — генерал Франко, коротышка с вислым носом. Миром правят карлики. Неутолённые амбиции подвигают их на различные авантюры, а жажда власти, большая, чем даже жажда денег и любви, приводит недомерков к трону диктатора.
В клубе завода идёт  театрализованный митинг в поддержку испанского народа. Мама в красной косынке и тельмановской юнгштурмовке запевает:
«Аванти поппола, аларис госса.
Бандера росса, бандера росса».
А хор, составленный из маминых коллег по заводской лаборатории, подхватывает припев. И летит над клубом, над Зелёным яром, над только построенной плотиной, долетает до Хортицы, до дома специалистов, завораживающие, как заклинание, слова на чужом мелодичном языке: «Да здравствует коммунизм и свобода!».
Заброшены футбол, купания и даже уличные драки. В густых пыльных зарослях полутораметровой амброзии, маскируясь листьями лопуха, интернациональный отряд республиканцев ведёт оборону Сеговии. Командир отряда — Гия Кацхелия, комиссар — Алик Гасанов, гранатомётчики — Том и Питер Рэли, за деревянным пулеметом «Максим» — Николас фон Браунау и Эрнст Кохлер. А я, командир разведки, допрашиваю пленного франкиста Осика Лейкина, толстенького смуглого мальчугана, похожего на испанца больше, чем мы все взятые. Осик кряхтит, потеет, но военную тайну не выдаёт, поскольку её и нет. На той стороне оврага засели двенадцать мальчишек из дома командного состава, сыновья старшин, лейтенантов и даже одного майора-летчика. Сегодня их очередь быть фашистами. Из-за этого каждый раз разыгрывается спор до драки. Но нынче всё решилось по справедливости, на палке, где наши командиры, перехватывая её по длине, мерялись, чей сжатый кулак окажется выше. Гия победил, и мы в этот раз республиканцы.
Брошенный чьей-то меткой рукой камень с той стороны оврага задевает Осику ухо и попадает мне прямо в лоб. Боль неимоверная, из глаз непроизвольно брызжут слёзы, а через пять минут над правой бровью вырастает огромного размера шишка. Ухо Осика багрово-красного цвета, с оттенком синевы. В соответствии с Женевской конвенцией раненых отправляют в общий госпиталь, к ручью, что протекает на дне оврага. Три девочки, одна из которых Рита Марголис, с толстой темно-рыжей косой (Рита мне очень нравится, уже два месяца), промывают раны мне и Осику ключевой водой и прикладывают к синякам медные пятаки с двухглавым царским орлом, запасённые ещё с прошлых игр. Пальцы у Риты очень нежные и пахнут земляничным мылом. Боль уходит, и я целую Риту в щёчку, по-братски.
Кто мог знать тогда, в сороковых, что два государства, провозгласившие в качестве конечной цели построение социализма, столкнутся в жесточайшей битве на смерть? И выпускник академии генерального штаба РККА Гейнц Гудериан через пятилетку бросит свои танки к Минску, Смоленску, Киеву, Ростову, Москве и Ленинграду? А немецкий рабочий класс, одетый в серозеленоватую форму, будет жечь, стрелять, грабить и насиловать.
Вот такая гримаса истории. Но оттуда, из детства, мой немецкий, и не просто немецкий, а прусский диалект. Мой английский, грузинский и чуть-чуть испанский. Нет, испанский — это уже позже, из спецшколы, где в классе со мною учились дети политэмигрантов. Оттуда, из детства, любовь к рыжеволосой Риточке, приехавшей на каникулы к своему дяде из неведомого Новограда.
В сороковом году моего отца Арона Израилевича, механика по точным приборам, наградили Сталинской премией третьей степени за какой-то сверхметкий авиационный прицел, а через три недели вызвали в наркомат тяжёлой промышленности и поручили возглавить строительство на Урале оборонного завода. В тайгу по реке выбросили десант из проектировщиков, строителей и механиков-оптиков. Жильё для рабочих и ИТР планировалось оборудовать на месте, в огромных бараках, а пока разместились в палатках.
На семейном кратком совете меня определили в спецшколу с углублённым изучением иностранных языков, располагавшуюся под Смоленском.

Стоп-кадр
Место действия — Смоленская область,
спецшкола НКВД

Серое сентябрьское утро, лужи от вчерашнего дождя подёрнуты тонким ледком. Пылают багрянцем клёны, лукаво желтеют тонкие берёзки по краю плаца. Четыреста пацанов от десяти до шестнадцати лет синхронно приседают на счёт раз-два. Обнажённые мальчишеские тела в синих трусах, различной упитанности, но всё больше худые, щуплые белые, смуглые, темно-коричневые. В нашем классе есть несколько ребят — детей иранских коммунистов. В бане, когда мы мерялись письками, Фарибор занял первое место, но член у него не такой, как у всех, головка торчит наружу. Говорит, что так полагается по мусульманским обычаям.
Фу, сделали сотню приседаний, от толпы уже валит пар, а ещё бежать кросс два километра. Урок немецкого, два часа самоподготовки, урок английского, история религий, ориентировка на местности, стрельбище, факультатив по европейской живописи, занятия по радиоделу, рукопашный бой — и так каждый день от подъёма в шесть часов до отбоя в двадцать один тридцать.
Класс минного дела. Я стою у доски и перечисляю характеристики взрывчатых веществ, применяемых в армии противника, в данном случае речь идёт  об Англии. Вчера Рамон Варра докладывал о минах, принятых на вооружение в вермахте. Рамон — астуриец,  отец у него погиб под Мадридом.
Сегодня ещё занятия в танцклассе и вечером вождение мотоцикла. Вообще-то нас учат водить всё, что движется. При школе приличный автопарк и конюшня на семьдесят лошадей. Сено мы заготавливаем сами. Школа располагается на юго-западе Смоленской области в бывшей барской усадьбе. Какие-то князья здесь жили. Прилежащая  территория, где-то около ста гектаров, по периметру оцеплена колючей проволокой и охраняется усиленными нарядами бойцов НКВД.
Разбиты мы по отделениям, взводам и ротам. Классный офицер — Иван Павлович Чингур, младший лейтенант госбезопасности. Ещё есть классный старшина Артём Сидорович, он следит за порядком во взводе, заменяет нам папку и мамку. Спать в трусах запрещается, это тоже проверяет наш старшина. Педагоги и инструкторы все ходят в военной форме без знаков различия. Обращаемся к ним без имени и отчества — «товарищ инструктор». Увольнений никаких. На летние каникулы отпуск десять дней, без дороги, так рассказывают старшеклассники. Баня в субботу, в будние дни можно мыться под душем. Воду для бака в душевой, для кухни и лошадей обеспечивает дежурная рота. За полгода я вырос на девять сантиметров, могу подтянуться на турнике тридцать два раза, сто раз отжаться от земли и присесть тридцать раз на одной ноге. И ещё, мы будем принимать участие в майском параде, в колонне физкультурников в Москве. Поедут только отличники, я тоже попадаю в число счастливчиков из нашей роты.
Вчера наконец выбрался с дачи в город. Настал, пришёл, прикатил ежемесячный святой день пенсионера. Ужо разгулялся — прикупил на Владимирском рынке курицу, говяжий филейчик, два десятка яиц и триста граммов подчерёвка — цены кусаются. Заплатил за квартиру, свет, воду и дачу. От моей шикарной полковничьей пенсии осталось чуть больше половины, а ведь жить ещё целый июнь. Не удержался, купил бутылку водки, благо, талон ещё с прошлого месяца завалялся. Нагруженный зашёл сначала в хозяйственное управление своего департамента, там можно было разжиться талонами на моющее и постельное белье, а самое главное — на туалетную бумагу. Ну, не мог я по идеологическим соображениям использовать «Правду», а от «Вечёрки» моя задница, извините, чёрная. Оставил у дежурного прапорщика на вахте свои покупки и поднялся на второй этаж. Подполковник Мартыщенко — начальник хозяйственного управления — развёл руками — талонов на бельё нет. Лично Вам от всех щедрот могу выделить два куска хозяйственного мыла и рулончик финской бумаги. И на том спасибо. Зашёл по старой памяти к кадровикам, разжился трубочным табачком, голландским, между прочим. Ходят слухи, что пенсию чуть повысят, провентилировал этот вопрос, вроде бы должны увеличить, но когда и на сколько — информации нет. Сдал в спецчасть дописанную главу об особенностях игры в тотализатор на бегах в Англии и Франции. Просмотрел обзор свежей диссидентской литературы, составил список, что должны подобрать для меня к следующему визиту. С тем и убыл в свои палестины. Не понравилось мне на службе. Какой-то воздух там тягучий и безразличный, вроде всё здание наполнено инертным газом. И куражу делового ни у кого не отмечается.
Приехал домой, развёл костёрчик, курицу насадил на вертел, предварительно обмазав в майонезе. Выпил полстаканчика водки. Можно сказать, помедитировал на берегу реки и пошёл смотреть программу «Время». Ну, конечно, в стране делать нечего, и Горбачёв укатил в США. Михаил в Белом Доме, в летней резиденции президента, на улицах Нью-Йорка, на трибуне ООН.

Стоп-кадр
Место действия — северо-восток
Смоленской области

Бесконечное ржаное поле, пыль, поднимаемая тысячами ног. Повозки, тележки. Пыль скрипит на зубах, и волосы, обувь, одежда — всё одинакового серого цвета, кроме июльского жаркого неба без единой тучки. Третий день мы идём на восток. Школа эвакуируется своим ходом. Но не все. Двадцать восьмого июня, когда нам на вечернем построении объявили приказ, часть старшеклассников и инструкторов покинула расположение школы на военных машинах.
 И больше я никого из своих однокашников никогда не встречал в живых.
Над колонной разносится команда «Воздух!». Уже шестая за это утро. Привычно разбегаемся от дороги в рожь. Начальник школы и трое сопровождающих нас старшин вооружены личным оружием и трёхлинейками. Автоматов, о которых пренебрежительно отозвался маршал Кулик как об оружии полиции, у нас нет. Хотя обращаться мы с ними умеем. Каждый может разобрать и собрать за пять минут с завязанными глазами. С востока нарастает гул. Над колонной беженцев, над стадом коров и овечьей отарой проносится на бреющем полёте «Мессершмидт». Вслед, повыше, летят четыре Ю-87. В мозгу машинально мелькает: неполные звенья истребителей и бомбардировщиков. Значит, где-то два «мессера» и два «юнкерса» завалили наши сталинские соколы. По крайней мере, хочется в это верить. Справа и слева от меня доносятся одиночные винтовочные выстрелы. Самолёты, без видимых повреждений, улетают в сторону Сосницы, из которой мы вышли утром.
— Видать на переправе отбомбились, — говорит Артём Сидорович, выбивая об колено фуражку, седую от пыли.
Команда «Стройся!», и вновь колонна движется на Восток.
«Есть только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог» — так когда-то написал певец колониальных войск Киплинг. И хотя война войне рознь — пыль, холод, грязь и смерть везде одинаковы. Мелькают картинки в телевизоре, академик Сахаров дрючит меченого, а попутно и предыдущих генсеков. Мысли вроде бы правильные, но чисто внешне мне он неприятен. А звезда его героическая, полученная за бомбу, — наполовину результат моей работы в Претории. Да и кое-какие нюансы, связанные с его супругой, симпатии к академику не прибавляют. Щёлкаю переключателем, и на экране возникает красавица Танечка Веденеева, чем-то неуловимо похожая на мою детскую любовь Риточку во взрослом варианте. Рита, Риточка. Я встретил её случайно в Москве в сорок седьмом году. Она окликнула меня в Театральном проезде, бросилась радостно, размахивая ридикюлем, но споткнулась, наткнувшись на мой взгляд и равнодушное выражение лица.
— Извините, я, наверное, обозналась? — И столько горя было в её голосе, горя и надежды!
— Бывает, — спокойно ответил я и прошёл мимо.
Ну, не мог я тогда остановиться и поговорить по-человечески. Не мог, потому что два часа назад прилетел из Берлина на военно-транспортном самолёте и носил фамилию Фишгоф, а имя имел соответствующее — Генрих. И работал переводчиком в хозяйственном управлении американской комендатуры.
Ровно через пять часов, после того, как я сдал письменный отчет и расписался в приказе о переводе лейтенанта Натана Ароновича Скрипника в ведомство Судоплатова, получил за три года оклад и месячный паек, пять суток отпуска, чтоб повидаться с родителями, и бронь в гостиницу «Киев», я бросился в Театральный проезд. Я метался по Москве, расспрашивал постовых милиционеров, старушек, дворников, угощал «Честерфилдом» подростков приблатнённого вида. никто не знал, никто не видел скуластую рыжеволосую девушку с чёрным ридикюлем.
Встретились мы через двадцать четыре года в Киеве, тоже случайно, на улице.
— Риточка, моя любимая Риточка!
Постаревшая, слегка огрузневшая, не девочка, но женщина. Всё та же рыжая коса, свёрнутая короной на голове, изящная тонкая шея, молочная кожа с небольшими веснушками.
— Прости меня, Рита! Это я, я был тогда в Театральном проезде, но не мог, не имел права, такова специфика работы. — Обнимаю, целую так, как мечтал в своих юношеских снах в Вологде. — Твоей памятью я спасался от ужаса ковровых американских бомбёжек в Гамбурге, ты жила со мной в Новой Зеландии, Англии, Палестине. И первая женщина моя была похожа на тебя, голландка Хельма. Я искал тебя тогда в Москве целые сутки. Те единственные сутки, которые были у меня в распоряжении.
И Рита, смеясь и плача, трогала меня за лицо, плечи, проводила кончиками пальцев по лбу, векам — так изучают друг друга слепые — и приговаривала:
— Натанчик, я узнала тебя. я нашла! Но тогда, в Москве, мне стало так горько. Я ничего не поняла. Такой франт, в шляпе, заграничном плаще, прямо дипломат и голос твой, а глаза совсем чужие…

Стоп-кадр
Место действия — Вологда, 1943 год

— История современной разведки, со всеми её атрибутами — внедрением, явочными квартирами, агентурной разработкой — начинается с Ветхого завета. Два Ангела, посланные в Содом и Гоморру, по своей сути — маршрутные фланеры фронтового подчинения. А покровителем разведчиков считается римский двуликий бог Янус, одно лицо которого обращено ко входу, а другое — к выходу.
Сорок третий год. Занятия по курсу глубокой разведки. За окном бывшего коммерческого училища, где размещена спецшкола, метёт злая позёмка. В классе тепло, берёзовые поленья мы заготовили сами ещё с лета. Подтянутый, чуть седоватый преподаватель майор Фрадкин носит на кителе три нашивки за ранения. А на день Красной Армии мы узнали, что у него четыре ордена «Красного Знамени», на винтах, и две медали. У Фрадкина школьное прозвище Нельсон, поскольку он, как и великий адмирал, без глаза и правой руки. Но мужик он замечательный. Рассказчик, каких мало, может ответить на любой вопрос — о глубине Темзы и Дуная, о тактико-технических данных танкового вооружения вермахта, о пунических войнах и битве при Фермопилах, об искусстве превращения любого бытового предмета в орудие убийства. Кроме этого майор обучает нас квалифицированно «щипать», вскрывать любые замки, вплоть до сейфовых. Он же занимается с нами развитием интуиции. Специальные упражнения изложены в его методичке под грифом «секретно».
— Во время первой мировой войны немцы оборудовали в южной Испании базу для своих подводных лодок. Не один английский агент в течение года сломал себе шею, пытаясь внедриться на объект. Но «медвежатник» Фелиппе Сантос (Сэр Овидий Френсис Флеминг), войдя в контакт с местными контрабандистами, очистил сейф командующего базой, прихватив с двумя миллионами песет шифры, карты с маршрутами рейдеров, на которых были указаны координаты рандеву подводных лодок с кораблями немецкого надводного флота. В течение месяца британские эсминцы уничтожили девять германских подлодок и четыре транспорта с горючим, продуктами и питьевой водой. И песня «Правь, Британия, морями», столь милая сердцу англичан, зазвучала на просторах Атлантики с новой силой.
Лекция окончена, по очереди сдаём в секретку свои конспекты, следующее занятие — стрелковая подготовка.
Рождество тысяча девятьсот сорок четвёртого года я встретил в Гамбурге в качестве беженца из Восточной Пруссии. По легенде — отец погиб на Восточном фронте, мать — во время бомбёжки. Мой щуплый вид, небольшой рост и медицинская карта с диагнозом «порок сердца» дали возможность уклониться от призыва во вспомогательные войска. Надо отдать должное немцам, при всей военной неразберихе служба учёта, трудоустройства и социальной помощи действовали практически до последних дней Третьего Рейха. На заводе, где делали вакуумные лампы для радиостанций, я занимался выбраковкой. И сколько нормальных ламп, имевших незначительный дефект, ушло в стекло-бой, знаю только я. Главным было обосновать всё документально.
Фраза «социализм есть учёт» оказалась приемлема и для нацистской Германии, может быть, даже в большей мере, чем для России.
Естественно, все это время я был на связи с резидентом и дважды выходил на радиоконтакт с центром, заменяя штатного радиста группы.
Приход американцев ознаменовался появлением чёрного рынка, тушёнки с бобами, джаза и моим грехопадением. При нацистах за связь с иностранкой можно было угодить в концлагерь. Хельма, работавшая в соседнем цехе «Колбен-верке», явно симпатизировала мне, и на прощальной пирушке, устроенной по поводу возвращения в Голландию, всё и произошло. Сам процесс меня впечатлил настолько, что последующие сорок лет протекли в перманентном состоянии повторения, в различных точках земного шара и с особами разного вероисповедания, но предпочтительно рыжеволосыми.
Знание английского помогло мне устроиться на работу переводчиком в хозяйственном управлении оккупационной комендатуры Гамбурга. Кроме того, я посредничал во всех доступных торговых операциях, а америкосы активно меняли горючее, продукты и сигареты на картины, антикварную посуду, мебель. На чёрном рынке на меня работала целая команда, и дневной оборот иногда доходил до десяти тысяч баксов. Часть денег, с позволения центра, я оставлял себе на оперативные расходы, а две трети отправлял по различным адресам во Францию, на юг Германии, в Палестину, в Швецию и даже несколько раз в Латинскую Америку.
Ко времени знаменитой фултонской речи Черчилля, возглавившего объединённый антикоммунистический фронт холодной войны, мне рекомендовали перейти на работу в английскую администрацию. Центр очень заинтересовался делами в туманном Альбионе. Но перед этим меня вызвали в Москву.

Стоп-кадр
Место действия — Вологда, июль 1944 года

— Английская экспансия, по своей сути, превзошла к началу двадцатого века устремления Тамерлана, Османской империи и Испании вместе взятых. Три четверти земного шара находились в сфере интересов или работали на Британию — Ближний Восток, Индия, Непал, Афганистан, Иран, часть Африки, Канада и Австралия, Балканы. Спецслужбы Соединённого Королевства хозяйничали на Аравийском полуострове и в Бухаре, как у себя дома. Единственной реальной силой, противопоставившей себя Англии, был Советский Союз.
Английский экспедиционный корпус, высадившийся на севере России в восемнадцатом году, разгромили по ходу гражданской войны. Басмаческое движение в Средней Азии было подавлено к двадцать восьмому году. Перед этим успешно ликвидировали остатки шпионской сети Сиднея Рэйли в Петрограде и Москве. Томас Эдвард Лоуренс, руководитель координационного центра «Интеллидженс сервис» на арабском Востоке, очень мешавший нашему влиянию в этом регионе, вовремя, повторяю, вовремя погиб в автокатастрофе.
Молодая советская страна, в лице доблестных органов ВЧК, от оборонных действий перешла к активному наступлению ещё в девятнадцатом году. В мае двадцатого года по инициативе товарища Сталина на иранском побережье Каспия высадился российский десант. На освобождённой территории была создана Гилянская республика под руководством Кучук-хана. Политкомиссаром при правителе и основателем иранской компартии являлся бывший начальник секретного отдела ВЧК — ОГПУ Яков Григорьевич Блюмкин, работавший потом в Монголии, Палестине и Сирии, в Австрии, Германии и Франции под псевдонимом Живой. Его расположения добивались Луначарский и Рерих. С ним дружили Есенин, Гумилёв и Маяковский, — Фрадкин переступил с ноги на ногу, поправил повязку на глазу. — Но это всё лирика. Итак, запишем тему занятия: «Методика создания агентов влияния в англоязычных странах».
С Риточкой у нас образовались стабильные отношения, чуть более, чем дружеские, но до брака дело не дошло, хотя я предлагал оформить всё в официальном порядке. То ли разница в нашем социальном статусе — Риточкина жизнь сложилась не очень удачно —, то ли за последние тридцать лет я стал изрядным педантом и брюзгой — коммунальная квартира семьи Яшник действовала на мою психику. Может быть, Ритуля стеснялась взрослого сына? Хотя с Сергеем у меня возник хороший контакт. Бойкий рыжеволосый парень крутился как мог, тянул семью, помогал матери. При самых неблагоприятных ситуациях не терял чувства юмора, то есть обладал, как говорят моряки, солидным запасом непотопляемости. Хотя жизнь периодически всаживала его кораблю по торпеде, и всё ниже ватерлинии.
Рита умерла тихо, как и жила. Произошло это в осеннюю ночь, в тот промежуток безвременья, когда старый день ушёл, а новый ещё не наступил. Об этом я писал раньше, но вы уж простите старика за повтор.
Года через три после того, как мы похоронили Риту, объявился Сергей. Он собирался уезжать в Америку. Задача втащить его в английский язык и среду обитания была сложной, но разрешимой, чем я и занимался последующие пять месяцев.
Лекционный курс, практикумы, зачёты — всё как в настоящем институте, только интенсивней раза в четыре, плюс кое-какие навыки, вынесенные мною из спецшколы.
Светлой памяти мой учитель — майор Фрадкин! Если и существует Рай, то, наверное, ангельский спецназ натаскивает одноглазый и однорукий Архангел по прозвищу Нельсон!
Я очень ценил старания Сергея в постижении языка, но не менее мне нравилось его искреннее, подчеркиваю, искреннее желание помочь быту и существованию пенсионера, иначе никаких подарков я бы от него не принял. Рацион мой разнообразился до неприличия, появилась даже чёрная икра и пармская ветчина в исполнении мелитопольского мясокомбината. О зелени я уже и не говорю. А датский «камамбер» и английский эль, трубочный табак, покруче, чем тот, что дали комитетские кадровики! На прощание Сергей подарил мне пару зимних сапог фирмы «Саламандра», норковую шапку, очень приличный финский костюм и замечательный зонт-трость. Я был счастлив, я был нужен, от моих способностей педагога зависела успешная адаптация чужого, но родного мне парня. Это был самый счастливый год моей отставной жизни.

Стоп-кадр
Место действия — Новая Зеландия, 1956 год

Начальник научно-исследовательского центра Австралийского бюро Интеллидженс сервис профессор Роберт Мэйнард картинно вскинул ружьё, и четыре тарелки из пяти, выброшенные в воздух, рассыпались на мелкие осколки.
— Чарльз, Вы химик от Бога. Не спорьте, я разбираюсь немножко в этой науке. Но мне не понятно, почему Вы, талантливейший учёный, всё свободное время тратите на этих туземцев? Я вчера ознакомился с Вашей публикацией в журнале Королевского географического общества. Недурно, но Вы должны понять, что времена Стэнли и Левингстона давно прошли. Мир стоит на грани третьей мировой войны. Кого волнует судьба каких-то маори? Я Вам уже дважды предлагал возглавить лабораторию токсикологии, а Вы всё находите второстепенные доводы для отказа.
Я перезаряжаю свой винчестер и, дождавшись вылета пластиковых дисков, стреляю от бедра. Пять из пяти.
— Пиво за Вами, профессор.
Как объяснить сэру Мэйнарду, что моё честолюбие учёного простирается отнюдь не в сторону изобретений новых вариантов отравляющих веществ нервно-паралитического действия. И должность заведующего секретной лабораторией — это дополнительная проверка и совершенно новый, более серьёзный, уровень обеспечения моей безопасности. А это отнюдь не способствует интересам центра. Всё, что мне нужно знать, я и так знаю. Иначе зачем существует стрелковый клуб, партии в гольф и корпоративные вечеринки? Начальник местной полиции, с моей подачи, работает на центр в полной уверенности, что сотрудничает с американцами. А разочаровывать его я совершенно не собираюсь. Наоборот, в этот уикенд мы вместе поплывём на яхте к Большому Рифу. Подводная охота там изумительная. А лабораторию пусть возглавит сэр Сидней Хоггард-младший, чей папа археолог опекал когда-то Лоуренса Аравийского. Тесен земной шар, куда ни ступишь или реальные имена, или знакомые лица. Тьфу, тьфу, чтоб не накликать беду.
Рядом соляным столпом стоит бой с подносом, беру стаканчик виски, щипчиками вбрасываю два кубика льда. Профессор доливает себе содовой. Чокаемся.
— За будущего доктора наук баронета Чарльза Эдварда Монтгомери.
То бишь, меня. Да, да, наша семья состоит в дальнем родстве с героем второй мировой, маршалом Монтгомери. По крайней мере рекомендательное письмо маршала было подлинным. Чья это была заслуга, Филби или другого соратника из Кембриджской пятёрки, мне до сих пор неизвестно. А что касается Королевского географического общества, то членство в нём помогает мне общаться с многочисленными географами-любителями, среди которых я лично знаю двух резидентов центра.
В таких вот приятных минутах, которые связывались в часы, дни и годы, при хорошем питании и чистом воздухе, потихоньку создавая психотропное оружие массового поражения (какой парадокс — самый чистый в мире воздух вокруг гнойника, способного заразить весь мир!), я провёл около девяти лет. Пока кукурузный недоумок (Господи, как за державу-то обидно!) на трибуне ООН объявил, что коварный британский империализм готовит по такому-то адресу смертельное оружие для всего человечества. И что самое обидное — адрес лысый кретин назвал совершенно точно. Это был провал, абсолютный, без вариантов.
Центр и британские газеты сообщили мне об этом почти одновременно, с разрывом в два часа. Пришлось срочно утонуть на подводной охоте. Яхта, двухэтажный коттедж, выплаченный в прошлом году, двенадцать тысяч фунтов — всё отошло в пользу моих гипотетических родственников Монтгомери.
Пусто стало в Киеве после Серёжиного отъезда. Пусто, неприятно и очень зябко. Последняя родная душа (отец с мамой умерли в один год, когда я химичил на секретную английскую службу) отчалила из родных пенат. Мальчик, с которым мы прожили эти полгода на одном дыхании, уже в Нью-Йорке, «копейка» моя верная стоит в гараже. Ездить мне практически некуда. Продуктов Сергей перед отъездом завёз на два года вперёд и денег оставил в размере, двадцатикратном моей пенсии.
Открыл для себя Ли Бо, китайского Данте, певца античного мира времен Конфуция.
Ступени из яшмы
Давно от росы холодны
Как влажен чулок мой!
Как осени ночи длинны!
Гостем я проживаю —
А мысли мои как в тумане.
Через силу гляжу на цветы —
А болеет душа…
В Киеве, красивейшем городе, где воздух пропитан энергетикой языческих богов, варяжских и русских князей, дивных панночек и украинских гетманов, а подземелья хранят нетленные мощи православных старцев, в Киеве, где похоронена моя первая и последняя любовь, мне плохо. Я снова и снова сажусь в белую карету, другого мне не дано.
Заболел я сильно. Так оно обычно и бывает, при недужной тоскующей душе вяжутся вдруг какие-то болячки, на которые в обычном состоянии и внимания не обращаешь.
В многотомном труде по медицинской истории Отечественной войны неоднократно отмечено, что в период больших душевных напряжений, на высоте эмоций все хвори отступают, прячутся в свой чёрный «ящик Пандоры». По материалам статистики тысяча девятьсот сорок шестого — седьмого годов заболеваемость язвенной болезнью, холециститами, ангинами и пневмониями выросла среди личного состава вооружённых сил в три раза. Ну, понятно, на фронте часть больных не обращалась, считая хворь незначительной по сравнению с победой над врагом. Это одна треть, в крайнем случае, половина. Но статистика особа не эмоциональная, оставшаяся часть больных в абсолютных цифрах — это сотни тысяч людей.
Итак, в здоровом теле — здоровый дух и наоборот.
Лежу себе кашляю, температуру меряю, ноги в горчице парю, а стимула выздоравливать нет как нет. Ломит виски, слабость и одышка при ходьбе, и аппетит отсутствует. Добралась ко мне врач из нашей ведомственной поликлиники. Добавила к лечению антибиотики, мёд, смешанный с соком редьки. Да где эту редьку возьмёшь? Сосед Михалыч, такой же отставник, молоко через день заносит, хлеб, новости городские излагает в своём штабном виденье. Он полковник из общевойсковых. Харчи нынче принёс со стопкой военных мемуаров. Он ещё там живет, под пулями; перевоевать по новой, что ли, надеется. Эх, у каждого, видно, своя карета памяти.
На прошлой неделе подсунул мне книгу «Аквариум». Это, говорит, откровения нашего бывшего разведчика. Посмотрел я для порядка. Справку—объективку на автора я на службе читал, лет восемь назад. Не скрою, слог хороший, факты «жареные», а суть одна — оправдание своего предательства.
«Каждый выбирает для себя дьяволу молиться иль пророку».
Абелю американцы дали почти пожизненное в тюрьме строгого режима, но сломать так и не смогли, а фигурой он был куда как более значительной, чем «добыватель» Резун, которого взяли англичане на гомосексуальной связи. Ну, это для разведки обычный приём. Моллс — личный секретарь шефа Британского казначейства — также по этой части проходил, но работал на нас с такой отдачей, какую не каждый кадровый офицер комитета даст. Но Юрию Михайловичу я, естественно, этого сказать не мог. Он меня тыловиком считает, а, впрочем, так оно и есть. Под бомбёжкой я только в сорок первом был и через три года в Гамбурге. Стрелял только на полигоне, в тире и в стрелковом клубе. А за лично обезвреженного диверсанта-парашютиста в тысяча девятьсот сорок третьем году получил нагоняй, поскольку во время задержания сломал паршу шею. Как сказал майор Фрадкин, вывезший нас на стажировку в фронтовую полосу: «Такую песню испортил». Хотя особенно не ругали, одной боевой единицей у врага стало меньше. Даже потом к медали представили «За отвагу». Висит она в шкафу на моём пиджаке, в компании с двумя боевыми медалями и пятью орденами, в том числе и «Ленина». Это мне в порядке компенсации за утраченный Рай Новой Зеландии вручили по возвращению. Орден «Льва» от братского ангольского народа, две Звезды и Знамя за гамбургский период. Десяток юбилейных наград я храню в ящике письменного стола. Это, когда помру, пусть на подушечках несут перед гробом.
Думаю, а потом сам себя одёргиваю. С таким настроением действительно отдать концы можно. И тут раздаётся телефонный звонок в два часа ночи, я только задремал. Длинная такая трель, явно междугородная. Поднимаю трубку, и голос Серёжкин:
— Натан! Ты мне нужен!
Никаких тебе расспросов, как дела, здоровье, погода? Нужен и всё!
— У тебя паспорт заграничный есть?
— Откуда?
— Тогда к тебе завтра подъедет мужик от меня. Поможет быстро оформить документы. Дашь ему пятьсот рублей. Я жив, здоров и очень в тебе нуждаюсь.
— Рыжик, ты что, куда-то влип?
— Нет-нет, Натан, ничего экстремального. Дело закручиваю, и нам твой светлый ум потребен.
Вот бардак в нашем государстве творится! Мне, пожизненно невыездному, паспорт оформили за четверо суток. Подписал я контракт на пять лет с «Балкан электроник интернешнл». За это время где моя болезнь делась? Как молодой конь, к нотариусу, в посольство американское, в агентство аэрофлота, — на одном дыхании. Записался на приём к своему начальству. Пришёл в контору, а там ликование — в кои века шпиона китайского контрразведка задержала! Пресс-конференция идёт , а как же — гласность. Генерал-лейтенант Малеев сразу на ты ко мне.
— Знаю, правильное решение. Здесь делать сегодня нехер, а завтра и подавно. Я докладываю в Москву ежедневно, что националистические тенденции уже перешли в реальность и отделение Украины от СССР — дело нескольких месяцев. А мне отвечают, это неважно, читайте, мол, работу Ленина «Детская болезнь левизны в коммунизме». И, вообще, по возрасту пора подумать об отставке.
— У меня память не отшибло. Из наших архивов я знаю, что Сталин получил только по каналам внешней разведки семьдесят два сообщения с точной датой начала войны. Зорге, Радо, Шульце-Бойзен, Харнак, Гричулевич, Филби — все называли двадцать второе июня. Не меньше информации пришло по армейским и дипломатическим линиям. И что? Голову в песок, жопу наружу. Вот и долбанули немцы, как хотели. Восемьдесят процентов приграничной авиации сожгли на аэродромах. Демонтаж укрепрайонов наши закончили за две недели до войны, что не смогли демонтировать — просто взорвали.
Это мне-то в отставку? Нет уж, я в своём кресле буду сидеть до последнего и автомат в руки возьму, если понадобится. А ты езжай, ты своё уже отстрелял. И с конторой не связывайся, документы и ордена оставь кому-нибудь из надёжных друзей. Живи под своей фамилией. Она нигде не засвечена. Твоё личное дело заберу себе в сейф. В случае чего, он у меня с секретом. Там пиропатрон заложен, в закрытом пространстве больше тысячи градусов даёт. Никаких следов, даже пепла не останется. В Нью-Йорке, Вашингтоне и Сан-Франциско отдам тебе по человечку — это «почтовики».
Дальше уже пошла узкая специфика, которая читателю и вовсе неинтересна. Но, понял я, что комитет, при случае, мне поможет, ну, а я от корпоративного братства никогда и не отказывался.
— На первых порах вот номер счёта. Там тысяч семьдесят, — Малеев наклонился и достал листочек-закладку. — Запомнил?
— Спрашиваешь. Память нам ещё в спецшколе так натренировали, что я номер своего личного карабина могу сказать через сорок семь лет.
Генерал-лейтенант написал на чистом листе название банка, пароль, потом достал зажигалку, поджёг листик, а пепел размешал в пыль.
— По возможности счёт пополни. Знаешь закон тайги: пришёл на зимовье, оставь что-нибудь из продуктов. Вдруг понадобится следующему путнику.
Обнялись мы с Малеевым, и было у меня чувство, что оставляю я товарища отход прикрывать. И шансов у него выжить один на тысячу.
Лето девяностого года в Нью-Йорке выдалось жарким, почти как в Палестине. Кондиционеры из тысяч контор и офисов изливали наружу зданий струйки воды, которые испарялись, не долетая до земли. Встретил меня Сергей в аэропорту и отвёз сразу в отель «Уолдорф Астор». Сутки дал на адаптацию. Слава Богу, в эти двадцать четыре часа меня никто не тревожил, только три раза привозили в номер еду, довольно вкусную, я вам скажу, а фрукты и напитки обнаружились при поселении. За те полтора десятка лет, что я вернулся с «холода», Запад хуже жить не стал, а каналов телевизионных явно прибавилось, в том числе и пару московских программ удалось найти.
Разница во времени давала о себе знать ещё дня три, но, несмотря на это, мы успели с Сергеем обсудить его дела. Правда, осмотрев мой гардероб, Рыжий скептически хмыкнул, и мы отправились одеваться и обуваться. Попутно я отослал три открытки в Нью-Йорк, Вашингтон и Фриско с совершенно безобидным текстом. Ужинали в японском ресторане, захотелось мне сашими, рыбки фугу, да и супчик мисо с кусочками сои оказался в радость. В Союзе-то с морепродуктами сплошная напряжёнка, да разве только с этим?
Серёжин план поражал с одной стороны масштабностью, а с другой — абсолютной наивностью, доходящей до идиотизма. О чём я ему не преминул высказать. Ведь игру он затеял не больше и не меньше, чем со страшным налоговым ведомством. А фискальная система в Штатах — империя даже более могущественная, чем ЦРУ. И сроки тюремные за уклонение от уплаты налогов не меньше, а чаще даже больше, чем за преступления против личности. Сергей меня внимательно выслушал и сказал: «Вот для таких моментов ты мне и нужен».
Человечек нью-йоркский, которого Малеев мне рекомендовал, связал меня с кем нужно, и начал я решать кадровые вопросы. Паула, Грешем, Фил — отдел спецпланирования. Ещё пять человек личной охраны и дюжина секьюрити на подхвате. Ребята все не простые, кто в спецназе служил, кто школу охранную окончил. Грешем, тот и вовсе, в прошлом офицер полиции, но после того, как был ранен в живот, поменял профиль детектива на охранника. Вроде работа у нас поспокойнее.
То, что Сергей фирму «Балкан электроник интернешнл» сделал совершенно независимой и чистой, я одобрил полностью, предложил, правда, ещё создать несколько компаний, в том числе и брокерскую. Там, где крутятся деньги в обе стороны, легче уходить от налога. Кроме того, решил я поиграть на бирже, хотя бы с той же нефтью. Опыт у меня был, навыки ещё не потерял, а новые нюансы я за неделю постиг. С комитетского счёта взял двадцать тысяч. Через три месяца вернул тридцать. И потом по две—три тысячи туда сбрасывал для «путников». Сняли для меня на Лонг-Айленде коттедж за счёт фирмы. Нашли домоправительницу, добрую толстую тётку, чёрную, как голенище моего первого курсантского сапога, и стал я вживаться, связями обрастать, прессу читать биржевую и политическую, компьютер осваивать. Не без того, чтобы Серёгу периодически повоспитывать. По приезду смотрю — каждый вечер банкет за банкетом. Да с хорошей поддачей. Намекнул к концу второй недели, так, небрежно.
— Американская ментальность настроена на достижение цели, европейская — на процесс достижения, а русская — на непрерывное обмывание процесса достижения цели.
Малый намёк уловил с полуфразы. Кончились пирушки в одночасье. Да и мы с ним вдвоём больше бывать стали. Собирались обычно у меня вечерком, я ему кое-какие премудрости рассказывал, учил считать все факторы риска на пять шагов вперёд, делился результатами анализа геополитической обстановки. На примере нескольких краткосрочных прогнозов, которые исполнялись на сто процентов, в чём Яшник убедился лично, заставил его думать, думать и думать. А кому как не Риточкиному сыну, дважды вытащившему меня из прозябания, я мог отдать свой разум?
Первая заповедь разведчика — организуй три круга вокруг себя из доверенных, прогнозируемых людей. Естественно, чем дальше от эпицентра, тем менее должна быть степень информированности. У нас таких кругов оказалось пять. Это тот запас, который карман не тянет. Немного волновали меня две подруги Сергея, но они в число посвященных не входили. Состоялся как-то у меня с Рыжим разговор на эту тему.
Ещё патронировал я (не только по долгу работы) своего шефа, директора «Балкан электроник интернешнл». Толковый мальчик, продвинутый в компьютерных технологиях, дремучий в общем образовании и не менее дремучий во всех конкурентных и житейских битвах. Такой вот получился у меня первый круг.
Рыжий вроде сына и Володя Стафич вместо внука. Связующим звеном между первым и вторым кругом стала Паула. Мир всё-таки тесен. Сергей в первые месяцы по приезду спас соседа по дому, вытащил буквально из-под колёс машины. А Паула, которую мне рекомендовал малеевский агент, оказалась племянницей того самого спасенного. Это потом уже выяснилось. Я, конечно, проверил всё досконально. Не в моей природе верить в такие совпадения. Но всё оказалось чисто. И девочка очень толковая, с гибким умом и хорошей профессиональной менеджерской подготовкой.
А Малеев застрелился, двадцать пятого августа тысяча девятьсот девяносто первого года. Оставил записку: «Честь дороже. Мертвые сраму не имут». Так что, не напрасно меня предчувствие мучило, когда мы с ним прощались.

Стоп-кадр
Место действия — Южная Африка

Запах, кисловатый запах сгоревшего пороха, запах смерти.
Выжженная саванна с редкими кучками низкорослого кустарника. Над головой кружат несколько грифов, дожидаясь падали. Очень неприятно думать, что этой падалью станем, по всей вероятности, мы: средних лет бур Магнус Ван Вейк — водитель компании по добыче урана, я — представитель концерна «Тиле», занимающегося обогащением урана в Йоханнесбурге, и два молодых сопляка в форме войск Претории, выделенных нам для охраны в поездке. Меткая очередь из родного автомата Калашникова разворотила оба передних колеса. Солдаты даже не успели схватиться за оружие, как вокруг джипа стояла, с автоматами наперевес, толпа партизан, одетых в разномастную одежду — от набедренной повязки, до полного камуфляжа натовского производства.
Пить хочется неимоверно. В перекошенном джипе осталась двадцатилитровая канистра родниковой воды. Но, похоже. в планы наших хозяев сервисные услуги не входят. Рослый фиолетовый здоровяк с нашивками сержанта МПЛА, листает наши документы, потом небрежно бросает их на землю. Формально мы находимся на территории ЮАР, но кто считается с этими формальностями? Дело приближается к развязке. Неожиданно к сержанту подбегает радист, выпаливает несколько фраз на местном наречии. Здоровяк туповато смотрит на солдатика с рацией, сплёвывает на землю и поднимает наши бумаги. От термитной кучи, вернее, глиняного конуса, к нашей четвёрке, раздетой до трусов, обозначается дорожка насекомых. Если дело так пойдёт дальше, то и патронов не понадобится, сожрут нас термиты живьём. На горизонте появляется облачко пыли, впереди облака маленький юркий «ГАЗ-69» в военном варианте с крупнокалиберным пулемётом на турели. Минут через десять газик тормозит. В машине трое местных бойцов в шортах хаки и один белый, в полном камуфляже, но без знаков различия. Чёткая команда. Нас по одному подводят к белому офицеру. Краткий допрос, и двух моих солдатиков отводят в сторону термитника. Следующая очередь моя. Офицер неожиданно дёргается, хлопает себя по шее и матерится на чистом русском. Сержант со своей бандой смеётся, и в этом смехе чувствуется лёгкое пренебрежение к белому человеку, не умеющему переносить боль от укуса какого-то безобидного насекомого.
— Имя, должность, цель поездки и звание?
Всё это произносится на плохом африкаанс.
— А пошёл бы ты на х..., — отвечаю ему на чистом русском, но негромко, чтоб не услышали солдаты и мой водитель.
Реакции на лице у офицера никакой. Только жестом приказал всем отойти дальше. Выхода у меня нет, поскольку только что за термитником прозвучали два автоматных одиночных выстрела.
— Свяжись с первым и передай 3.12.46.
Это мой сигнал нештатной ситуации. Вопросов не следует, значит, я вычислил правильно. Офицер из команды советника. Спецназовец с диверсионно-разведывательным уклоном. В это время мой бур делает попытку подняться и получает от сержанта здоровым ботинком в бок. Водитель заваливается на спину. Кажется, он совершенно отключился. Офицер подзывает радиста, набирает вызов и произносит в микрофон набор цифр. Приказывает сержанту дать мне воды и привести в сознание бура. Пью с жадностью тёплую воду со вкусом специфического обеззараживающего средства. Этот вкус знаком мне ещё со спецшколы.
— Допаминат? — спрашиваю я, показывая на воду.
Офицер не отвечает. Для него я пока никто. Через пятнадцать минут рация оживает. Мой водитель уже пришёл в себя, изредка бросает в мою сторону тревожный взгляд. Ну, да, жить ему после меня минут десять. Обмоченные трусы (вот чего он рыпнулся) высыхают буквально в считанные минуты. Офицер снимает наушники, подходит ко мне и неожиданно бьёт с правой в живот. Успев сгруппироваться, я падаю, удар прошёл почти по касательной. Он орёт на африкаанс:
— Звание, какое у тебя звание? — при этом добавляет мне довольно чувствительно ногой, обутой в сандалию явно советского производства.
Имитирую сильную боль. Ору:
— Я инженер, простой инженер компании!
Из нашего джипа забирают рацию, канистру с водой и другую, тёмную, с бензином. Снимают два колеса и запаску. В горловину бензобака засовывают тряпку, поджигают. Через пару минут раздаётся взрыв, и к небу взлетает чёрное облако копоти. Меня с водителем волокут в газик, бросают на пол. Сверху усаживаются бойцы. Как раз под моим носом босые ступни радиста. Рассматриваю его ногти, поражённые грибком, с вниманием доктора. По всей видимости — эпидермофития. Как и все болезни, она интернациональна. Это, отнюдь, не мешает солдатику проехаться пятками по моему лицу. Ван Вейну ещё хуже, на него уселся, как на табурет, здоровенный сержант. Судя по запаху, мылся он ещё в прошлом веке. Через полтора часа непрерывной тряски машина остановилась на окраине селения. По всем приметам это Умбуру, здесь располагается базовый лагерь МПЛА. Нас с водителем разводят по разным хижинам. Меня вталкивают в более приличную, где, судя по охране у входа, находится штаб. За деревянным столом сидит белый мужик в рубашке-гавайке и светлых шортах, слева на столешнице лежит пробковый шлем и наш пистолет Макарова в армейской стандартной кобуре.
— Свободны, — бросает моим конвоирам гаваец на кафрском наречии.
Развязывает меня, пользуясь десантным ножом.
— Подполковник Малеев, — представляется он. — Давайте решать, как выходить из положения. Приказано организовать всё лучшим образом.
— Может, сначала дадите попить?
— Извиняюсь. Чай наш, сухумский, горяченький, будете?
— Буду, — коротко ответил я, рассматривая жёлтеньких ящерок, нахально бегающих по потолку вопреки всем законам тяготения.
Через полчаса всё было решено. Нас запрут в одной хижине с буром. В левом углу будет лежать пустая бутылка, разбив которую мы освободимся от пут. Третья и четвёртая доски стены на гнилых гвоздях. Эта стена обращена к саванне, дальше домов уже нет. В тридцати метрах от хижин будут стоять два газика с ключами зажигания в замке.
— Это не специально, — говорит Малеев. — Так наши вояки оставляют машины всегда. Охрана будет под хмельком. Устроим сегодня дегустацию русской водки. К ней народ местный не приучен, перебиваются в основном кокосовым и банановым вином. За сим — прошу в острог. Еду и воду вам принесут. Удачи, коллега!
— И тебе, Малеев, удачи!
Помянул я вечером генерал-лейтенанта. Настоящий был солдат и ушёл из жизни по-мужски. Серёге я ничего, конечно, рассказать не мог. Просто молча выпили бутылку водки и расстались.
— Любой человек, появившийся в сфере вашего внимания, рассматривается через наши стереотипы, сложившиеся в процессе жизни в мозгу. Субъект, подсознательно напомнивший вашего отца или друга, автоматически получает преимущество при общении. Это называется «симптом переноса». Открытые жесты, невольное копирование ваших движений, доверительность в бытовых подробностях располагают к контакту. Решение же, принятое только на основании «переноса», может быть ошибочным, ибо возможности имитации у человека так же велики, как и у пересмешника или обезьяны. Существенную помощь в определении психологического портрета контрагента окажет определение репрезентативной системы, системы восприятия информации. Существует три основных вида: аудиальная (восприятие через слух), визуальная (через органы зрения) и кинестетическая (посредством ощущений). Для каждого вида существует свой поведенческий алгоритм.
Вот такой психологический ликбез провожу я для первого и второго круга общения. За те четыре десятка лет, что прошли с момента издания методички майора Фрадкина, основные постулаты не изменились. Кое-что расширилось в понятиях негласного тестирования, конгруэнтности, а так всё то же.
Послезавтра по плану у меня встреча со Стафичем, хочу поставить ему задачу просчитать срок оптимального функционирования нашей фирмы. Конечно, не «Балкан электроник», а той части, которая завязана на горючем. Набрасываю для Володи факторы риска, а их получилось более тридцати. Конечно, у меня свой прогноз уже готов, но пусть и мальчик поработает на компьютере. А пока ему о личных выводах говорить не буду.
Володя, кстати, собирается жениться. После его кризиса с предыдущей невестой я очень боялся, что мальчик сорвётся. Пришлось организовать компанию реабилитации. Из бывшего Союза мне выслали фотографию Володиной матери. Ребята из моей службы провели поиск по образу и подобию. И на уровне третьего круга нашли хорошую девочку, виолончелистку, внешне очень похожую на Милицу Стафич. Правда, немного далековато, в Швеции, но зато родную сестру нашей сотрудницы из «Балкан электроник». Под Новый год я этот подарок нашему Президенту и организовал.
Конечно, поведение девушки до свадьбы — это всего лишь демонстрационная версия. Но версия оказалась вполне приятной, тем более, что использовали мы девочку втёмную. Форсировать ситуацию необходимости не было.
Счёт покойного генерал-лейтенанта я к Новому году пополнил до ста тысяч. За прошедший год никто им так и не воспользовался. Семье Малеева, по моей просьбе, друзья Сергея в Киеве передали десять тысяч гринов, под предлогом возврата долга. Иначе могли бы и не взять. Закалка в семье ещё та.
Вчера позвонил мне «почтовик», попросил встречи. Пообедали вместе. К концу десерта к нам за столик присел явный англичанин. Уж я своих земляков чую за милю. Связной представил нас. Отрекомендовал гостя электронщиком, специалистом по компьютерным коммуникациям. Договорились, что завтра он оставит своё резюме у Паулы в приёмной. Если все по моей линии будет нормально, организую ему разговор со Стафичем. Англичанин вежливо попрощался и ушёл, видно писать резюме. Я достал кредитную карту на предъявителя и сказал, обращаясь к собеседнику:
— Здесь десять тысяч. Мне необходима информация с подробной раскладкой, кто, где и как занимается бизнесом с горючим. Наши эмигранты, кубинцы, итальянская семья — всё подробнейшим образом. Кто прикрывает, какие суммы идут на это. Периодичность проплат, характеристики юристов, курирующих этот бизнес, слабые и сильные стороны руководителей и так далее.
— Это стоит двести тысяч. Вы же представляете объем работы?
— Не возражаю. Вас интересует, конечно, кэш?
— Нет, можно пятьдесят на пятьдесят. У меня же детективное агентство. Какой срок?
— Думаю, дней десять вам хватит. Плюс минус два дня.
Пожали руки и разошлись. Я, облегчённый на десять тысяч, мой собеседник, отяжелённый серьёзным заданием.
Крутил я одну идею уже месяца три. При всём при том что в Америке, что в Союзе, что в Европе — когда имеешь дело с полузаконным бизнесом, необходимо продумать и пути отхода, и варианты сохранения капитала и выбрать жертвенного барана.
В ходе первого этапа реабилитации Стафича выплыла одна интересная семейка эмигрантов. Трухлявая, но очень амбициозная, а по своей подлючести просто замечательная! В понедельник мне должны организовать знакомство с женой младшенького — Мошки Криссера. А через неё мы найдём место всем троим орлам. Такой вот расклад вытекал из того, что Дана была женой Мошки формально, а периодически спала с папой и старшим братом. Но кое-какие детали данной операции (Дана и данная — ишь какая игра слов получилась!) нуждались в уточнении. В ролевые игры придётся поиграть по ходу событий.
Всё о работе и о работе. Можно подумать, что только этим и живу. Ничего подобного. Гольф-клуб, верховая езда, стендовая стрельба, спортзал. Раз в месяц визит к врачу. Дважды в неделю ужин с Яшником, иногда к нам присоединяется Стафич. Симфонические концерты, работа в библиотеке. Ну, вот, опять работа, правда, для души, а не для бизнеса. Отдых на озёрах, периодические интимные приключения для поддержания нормального физиологического уровня. Нет, жизнь у меня весьма насыщенная и очень интересная. Серьёзные знакомые появились на бирже: парочка конгрессменов, художник-сюрреалист, несколько «акул пера» и приятели Серёжины из четвёртого и пятого круга нашего общения, для души.
Стафич принёс распечатку диаграмм. Молодец мальчик, нашёл ещё четыре фактора риска, не учтённые мной. Хотя, в общем, лежали они на поверхности. Наглядный урок старику, что уж говорить. Но выводы совпали с точностью до двух месяцев. Система может работать стабильно ещё два года, если, конечно, планово предупреждать все случайности. Этим я, собственно, и занимаюсь. Но не без того, чтобы заработать пару копеек на бирже для себя и «Балкан электроник».
На совещании, проходившем в моём коттедже, Стафич подробно разъяснил присутствующим свои диаграммы, кое-что добавил в подробностях я. При этом Серёжа хмыкнул:
— Я всегда говорил, что жадность фраера губит.
Я довольно резко отпарировал:
— Здесь не сходняк, а совещание. Кроме того, фирмой уже интересуются итальянцы и бывшие наши граждане. Причём достаточно интенсивно. На наших заправках работают два представителя итальянской семьи Гамбино, три человека от Марковица — еврейской мафии. За последний месяц нас трижды проверяли по качеству реализуемого горючего экологи и налоговая служба штата. Это очень часто.
— Натан, если Вы знаете, кто трудится у нас «кротом», почему не уберёте?
— Серёжа, зачем делать дурную работу, вычислять новых внедрённых рабочих? Гораздо проще обеспечить существующих дозированной информацией и попутно сливать им дезу.
Далее я пространно изложил содержимое справки в шестьдесят листов, обошедшихся фирме в двести тысяч. Но бумаги стоили этого. Тем более, что половину суммы мы списали официально в затраты «Балкан Электроник» и «Балкан Петрол» на маркетинговые исследования.
Картина, по данным доклада, вырисовывалась отнюдь не идиллическая. После наркотиков, азартных игр и торговли оружием рынок горючего находился на четвёртом месте по уровню доходов. Практически здесь сталкивались интересы всех криминальных структур Нью-Йорка. Периодически объединяясь между собой, расходясь, враждуя, вплоть до заказных убийств, они постоянно делили рынок, «перетягивая одеяло» каждый в свою сторону. Совершенно не удивительно, что «Балкан Петрол» изучался криминалитетом вдоль и поперёк. К этому добавлялся ещё интерес федеральных служб. Но пока по всем направлениям в отношении нас активных действий никто не проводил, масштаб, я так понимаю, у нас ещё не большой, всего-то семь заправок. И на чём мы делаем реальные деньги, было непонятно ни федералам, ни «кротам», работавшим на мафию.
Моих соратников эта информация как-то не вдохновила, Сергей отрешённо поглядывал в окно, а Стафич что-то набирал в своём ноут-буке.
— Володя, всё, что здесь говорилось, — это не для компьютера, даже если у тебя всё защищено пятью паролями.
Стафич послушно кивнул и проделал маленькую манипуляцию с клавишей.
— Что будем делать, Натан? — Сергей вновь вернулся в рабочее состояние.
— Строить громоотвод.
— ?
— Откроем контору «Рога и копыта».
— Это ты всерьёз?
— А я что-нибудь делаю несерьёзно? Мне нужно тысяч восемьдесят для создания дублирующей структуры. Деньги, которые мы получаем с заправок, они уже чистые, так? Свой профит мы имеем на уровне хранилищ. Вот чистыми деньгами будет заниматься наш дубль. Кандидатура жертвенного барана, вернее баранов у меня есть. Детали вам не важны, а мне важно ваше принципиальное согласие.
— Что ж, Натан, мысль разумная. Но всё таки кто будет «Фунтом»?
— Мошка Криссер. А в роли Балаганова и Паниковского — его папаша и старший брат.
— Обоснуй, Натан!
— Пожалуйста. Немного истории. В ноябре тысяча девятьсот шестьдесят второго года папаша Исаак проигрывает в секу восемь тысяч рублей достаточно известному киевскому валютчику Уманскому. Обещает расплатиться в течение недели. Дабы не возвращать карточный долг, пишет одновременно два анонимных доноса — в милицию и комитет. Во время обыска у валютчика изымают три тысячи долларов, одиннадцать тысяч дойчемарок и около килограмма золотых изделий. Исаак проходит по делу как свидетель. По ходу допросов завербован в качестве осведомителя. Псевдоним — Кошка, я так понимаю, ассоциация от обратного (крыса — кошка).
Уманский получает подрасстрельную статью. У меня есть ксерокопии уголовного дела. Оно было довольно шумным. С ведома ЦК материалы публиковались в центральной прессе. Попутно Криссер под видом оказания материальной помощи входит в доверие к жене Уманского, сожительствует с ней и, одновременно, с их несовершеннолетней дочерью. При натурализации в Штатах предложил ФБР сотрудничество в том же качестве.
— Сожителя?
— Нет, Сергей, осведомителя! Ещё что-нибудь по Исааку? Или перейдём от папы к старшему брату?
— Что, и у этого рыльце в пушку?
— Как говорят англичане, «у каждого дома есть свой скелет в шкафу». Блуд и мелкое хулиганство по пьянке мы в расчёт не берём. Заказные статьи для обкома партии тоже. В конце концов, не даром же спорят, чья профессия древнее — проститутки или журналиста?
— Поменьше философии, Натан. Есть что-то конкретное за Лёвой?
— Шантаж с использованием компрометирующих фотографий, организация во время перестройки канала по переправке девушек в публичные дома Израиля.
— Натан, это бизнес. Не очень чистый, но бизнес. Чем на крючке будем держать журналиста?
— Есть маленькая зацепочка. В прошлом году засветился наш герой в одной сомнительной операции по отмыванию денег. И сумма-то была не очень большая — два миллиона, но деньги грязные — таджикская наркота. У него в этом регионе связи с юности остались. И кличка соответствующая — Альпинист. Свою долю — восемьдесят тысяч — Лёва хранит в абонируемой ячейке. Естественно, никаких налогов с этих денег он не уплатил.
— Ну, это уже серьёзно, — Сергей встал, потянулся, потом, оглянувшись на Натана, извинился — устал чертовски. Что это мы всё время негатив и негатив. А положительное что-нибудь в этой семье есть?
— Да, реакция Вассермана у Альпиниста! — ответил я на полном серьёзе.
Сергей расхохотался, вспомнив старый анекдот. Володя же в нашем веселье участия не принял. Напоминание о фиаско, полученном в недавнем прошлом от семьи Криссеров, никак не добавило ему оптимизма. Да и кому было бы приятно в такой ситуации…
— Что ж, предложение дельное. Володя, ты за? Тем более, что Натан предлагает для них расплату за подлость в рассрочку. Когда начнёт функционировать контора?
— Организовывать процесс буду постепенно. Первый этап через две—три недели. А возникнут «Рога и копыта», ну, скажем, за восемь—девять месяцев до критической точки, обозначенной на Володиной диаграмме. Моя интуиция подсказывает, что подставятся Криссеры сами. Такова ментальность семейки. Начнут химичить с качеством бензина, со счётчиками, отмывать через фирму «левые деньги». И, в конце концов, лягут под мафию или ФБР. Но шанс оставаться порядочными джентельменами мы даём пятьдесят на пятьдесят. Так что совесть нас мучить не должна. «Балкан Петрол» же через полтора года должна принадлежать «Рогам и копытам». Иначе с двенадцатым ударом часов карета превратится в тыкву!
Зачем я это сказал? Ребята явно не уловили аллегории. Какая карета? Какая тыква? Чудит старикан!
— Натан, а если не следовать твоему сценарию и оставить всё как есть?
— Володя, нам криминальной войны не выдержать. Силы уж больно не равны. И ложиться под мафию или под федералов я лично не желаю. Копают и те и другие достаточно глубоко. Думаю, что и Сергей придерживается такого же мнения.
— Принято, — Сергей резко встал с кресла. — В субботу прошу ко мне на ужин в ресторан по-домашнему, неофициально.
Володя молча кивнул. Не понравилось мне его сегодняшнее настроение в конце совещания. А, может, и он просто сел в свою карету памяти?
Ах, белая карета! Белая карета… Вы поедете на бал?






 
От автора

Не лукавил доктор Булгаков, когда устами своего героя произнёс: «Рукописи не горят!». Не лукавил и доказал это своей жизнью и литературной судьбой. Думаю, что и вся пишущая братия тайно или явно верит в данный постулат. Ибо в сей краткой фразе сконцентрировано множество философских, смысловых оттенков — о том, что мысль и слово материальны, что информационное поле земли, до бесконечности в пространстве и во времени, насыщено звуками, текстами пейджерных сообщений, телевизионными репортажами, записями на автоответчиках и в еженедельниках.
А мемуарная литература, радиопостановки и вечерние посиделки на кухне в компании друзей! Сколько там было выпито, переговорено…
Стон раба в Египте под плетью надсмотрщика в эпоху Аменхотепа, волчий вой викинга, штурмующего на исходе шестого века замок в Нормандии, песня бурлаков, крики «Горько! Горько!» на русской свадьбе — ничто не исчезает бесследно. Всё рассортировано, разложено по полочкам, оприходовано в неизвестном нам хранилище.
Древний философ Петроний придерживался мнения, что существует несколько миров в виде треугольника, вершины которых, соприкасаясь, образуют обиталище Истины, и там сосредоточены слова, идеи, образы всего, что было и будет.
А что, очень приличная версия, укладывающаяся в концепцию творчества. Написал заявку на энное количество слов, получил положительную резолюцию и трудись. Вон Франсуа Рабле, использовав свой шанс, целых две главы романа посвятил замороженным словам.
«Держите, держите, — сказал Пантагрюэль. —Вот вам ещё не оттаявшие. И тут он бросил на палубу полные пригоршни замёрзших слов, похожих на разноцветные драже. Слова эти, красные, зелёные, голубые, жёлтые и золотистые, отогревались у нас на ладонях и таяли, как снег, и мы их подлинно слышали».
Один именитый фантаст предположил, что, если обезьяну усадить за пишущую машинку и снабдить должным количеством бумаги, бананов и времени, то из бесчисленного множества напечатанных букв может возникнуть шедевр, скажем роман «Анна Каренина». Мысль дельная, но где же взять столько времени, бананов и терпеливую, усидчивую обезьяну? Этот секрет фантаст не открыл. А овладеть тайной гармонии звуков, заказать в неведомом хранилище баул замороженных слов или изобрести сачок для ловли фраз — куда как желательно.
Похоже, что и мою заявку на имя Творца наконец рассмотрели и поставили разрешительную закорючку.
Пошёл, пошёл поток информации, причём, достаточно целенаправленный. Правда, иногда вплетаются в словесный набор совершенно нелепые фразы, обрывки спора, цитаты, не имеющие никакого отношения к героям моей повести, к Америке или России. К примеру: «Нет никакой надобности ловить карпов там, где они живут, а достаточно, если притон, дом их, будет близко, и место лова постоянно ими посещается». Это из Сабанеева, я проверял — второй абзац сверху на двести пятьдесят третьей странице. А теперь попрошу вчитаться, пофантазировать, поискать иной, аллегорический смысл. Очень многое можно вытащить из этой цитаты. И уложится она в ритм повествования, как патрон в магазин автомата, как колечко маслосъемное на поршень или табак «Глан» в пенковую трубку, да мало ли других аналогий.
Допустим, запросили вы у Верхней Инстанции два килограмма слов, а кладовщик четвёртого разряда, да ещё после вчерашнего бодуна, бросил тару на весы не глядя, и образовался поход граммов на двести. Больше вряд ли, обычно кладовщики по привычке в свою пользу взвешивают. Обрадуйтесь и распорядитесь привеском с толком. Глянь, и повесть ваша заиграла новыми гранями, заискрилась лёгким смешком, запахла пряным ароматом вовремя вставленного перчёного слова.
Самого себя цитировать, надеюсь, не возбраняется?
«Вы пробуете слова на вкус? Я — да. Иногда они солёные, как детские слёзы, или шершавые, а могут быть и жгучими».
Но дистанцируемся от гастрономии, не всё ж нам баловать сосочки нашего языка. Созерцание не менее приятно. Хорошо бы через телескоп, но безумно дорого. А в ленинградском «Детском мире» году в пятьдесят пятом, уже прошлого века, продавался калейдоскоп. Трубочка-игрушка, изобретённая англичанином Брюстером в тысяча восемьсот семнадцатом году (видите, от англичан не всегда один вред). Ай, какое это чудо калейдоскоп, какой набор узоров, линий, цветов, только успевай слегка поворачивать трубку. А стоило это чудо буквально копейки! На скромную мамину врачебную зарплату можно было купить аж пятьдесят игрушек и раздать всей детворе с улицы Марата, от первого по пятнадцатый дом. В следующем номере жил нехороший пацан Витька Кошелев и радовать его совершенно не следовало.
Вот и решил я — незачем придумывать велосипед. Сделаем по рецепту Брюстера калейдоскоп и раздадим каждому терпеливому читателю. Пусть экспериментирует, наслаждается, домысливает. А следующую финальную главу так и назовём.


Калейдоскоп

— Посуду из-под виски принимаете?
— Нэма тары, сэр!

Ночные новости

Мы ведём свой репортаж из Бруклина. Региональный штаб демократической партии. Перед входом массивные секьюрити осматривают металлоискателем всех направляющихся в зал. На огромных надувных шарах изображение симпатичных слонов в различных вариантах. А вот что-то новенькое — чёрно-белая фотография в два человеческих роста.
Джим, дайте крупный план.
Симпатичный юноша в мелкую кудряшку, в длинном чёрном пальто играет на саксофоне. Мелкие капли дождя на лице, инструменте. Очень удачный снимок! Да это же кандидат в президенты! — Уильям Джефферсон Блайт III!
Хай, м-р Клинтон, — человек дождя! Мы возьмём сегодня Фа третьей октавы?
Нашу операторскую группу окружает целый цветник молоденьких девчушек. Футболки с аппликациями — сердце, пронзённое саксофоном. Этот символ известен всем с того времени, когда Билл стал самым молодым губернатором в Америке.
«Билли победит! Билли победит!» — скандирует толпа.
Такого накала страстей не знала страна с времён выборов президента Кеннеди. По данным социопрогноза, пятьдесят девять процентов избирателей готовы уже сегодня отдать свои голоса бывшему губернатору Арканзаса.
На сцене руководители штаба, дальше кандидат в вице-президенты от демократов и, кто это ещё там? — Обезьяна? Да, одетая в футболку с сердцем, в звёздно-полосатом канотье, очень серьёзно попивает из стакана оранж. Рядом с ней мужчина средних лет.
Вау! Да это же знаменитая парочка — сэр Арчибальд и его напарник. Именно их поддержка в эфире позволила выиграть выборы нынешнему мэру Нью-Йорка.
Что ж, демократы сделали вдвойне правильный выбор. Пробираюсь к сцене.
— Майкл, дайте секунд на пятнадцать панораму зала и потом объектив на нас.
— Сэр Арчибальд, в случае победы кандидата от демократов на какой пост вы можете рассчитывать?
Обезьяна поставила стакан, поправила шляпу и неожиданно разинув пасть в улыбке, подмигнула, прямо в камеру, совсем как человек.
— Без комментариев, — заслоняет рукой объектив напарник сэра Арчибальда и произносит несколько крепких слов на русском языке.
И снова звуковое цунами: «Билли победит! Билли победит!

Томас Прейворис,
Си-Эн-Эн, ночной выпуск,
Нью-Йорк, 22 сентября 


Нью-Йорк. Бронкс. Колумбийский университет
семинар профессора Генри Луиса Джаплина

— Мистер Гарсия, назовите требования к управленческому персоналу.
— Авторитет, компетентность, лидерство, глобальность мышления, способность к личной и технологической коммуникации, самодисциплина.
Профессор поощряюще улыбнулся:
— Достаточно. Расшифруйте первый пункт.
— Под авторитетом ни в коем случае не понимается исполнительность и послушание. Основой этого определения служит возможность генерировать новые идеи, быть автором.
— Спасибо, мистер Гарсия. Кто может ещё добавить? Прошу, мистер Стафич.
— Важной необходимостью для управляющих кадров является также способность общения со средствами массовой информации. Кроме того, очень значимо понятие «стиль», то есть согласованность между внешними проявлениями личности и внутренним содержанием управленца.
Равноправие и равнозначность мужчины и женщины как внутри, так и вне предприятия — это достаточно серьёзно. Следующий фактор — способность сопереживать при общении с сотрудниками, клиентами.
И, конечно, достоинство. Поведение, лишённое достоинства, делает человека смешным. И нет ничего более негативного для управления, чем слыть смешным.
Наконец, этическая ответственность. Как пример: кто не думает об экологических проблемах своего производства, тот теряет признание, престиж и успех. И как следствие — отторгается обществом.
— Благодарю Вас, мистер Стафич. Вы осветили проблему в большем объёме, чем предлагает учебный курс. Какими источниками Вы пользовались?
Ну, что тут ответить профессору? Как рассказать о своих вечерних бдениях за стойкой портье, о непростой судьбе патрона, о моём детдомовском детстве, о Дане, Пауле, Тольке Блинове и Софье-Эрике, ждущей каждое утро моего звонка в Стокгольме?
— Сэр Томас, это Ваши лекции, монография Брауна и Стокса, книга Якокка и всё остальное, что называется «жизнь».
Но, в первую очередь старикан — аналитик, психолог, мой гипотетический дед — Дар Божий!


Из радиопереговоров полиции

— Семьдесят пятый вызывает патрульного офицера Дженкинса. Тридцатый, ответьте.
— Тридцатый на связи, сэр.
— На углу пятьдесят третьей улицы и второй авеню ситуация «зет». Источник — анонимный звонок.
— Едем.
— Семьдесят пятый, ответьте тридцатому.
— Слушаю вас.
— Автомобиль «Роллс Ройс», принадлежащий компании «Балкан Петрол», обстрелян из автоматического оружия в двадцать два часа сорок пять минут. Ситуация «двойной зет». Убит водитель и пассажир, брат владельца автомобиля. Сам мистер Криссер тяжело ранен…
— Всем офицерам полиции: разыскивается чёрный «Форд Сиерра» номер 7346621 Нью-Йорк. В автомобиле предположительно три вооружённых человека.

Прорыв  в ХХI  век

Актом  доброй  воли,  иначе  и  не  назовёшь  вчерашние  события  в  посёлке  Медёдовка, где  при  большом  стечении  народа  состоялось  торжественное  открытие  хирургического  корпуса  больницы. Трехэтажное  здание, оборудованное  по последнему  слову  техники, с лифтами, кафетериями  на каждом этаже, оснащено самой современной  медицинской  аппаратурой и мебелью. Комфортные  двухместные  палаты уже сегодня приняли первых  пациентов. В палате  телевизор, телефон, душевая  кабинка.
При  чрезвычайно бедственном  положении здравоохранения нашей  области «построение коммунизма» в отдельно взятом отделении больницы стало возможным благодаря инициативе  бывших  граждан России, корнями  уходящих в Смоленскую землю. Потомок  князей Шаховских, проживающий в Америке с супругой м-с Блиновой-Шаховски, полностью финансировал строительство и стажировку персонала в одной из  клиник Нью-Йорка. Хирургическому корпусу  по просьбе меценатов присвоено имя «Мария».
На  открытии  присутствовали  вице-губернатор г-н  Трошкин, атташе по вопросам  культуры посольства США м-р Ньюмен и другие официальные  лица.
После  торжественного  митинга  состоялся  концерт  силами  местной  самодеятельности  и  детского  любительского  ансамбля «Блинчики»,  приехавшего  из Нью-Йорка. Хочется  надеяться, что этот  первый «медицинский блин», испечённый земляками,  не  станет  комом у нас в горле!
Соб.кор. газеты В.Буга
«Деловой  Смоленск»,  №112 (221) от 17.06.1996г.
 
Мидуорт.
Центр по перехвату электронной информации.
При объединенном комитете штабов
О часов 40 минут.

— Сержант, посмотрите внимательно это сообщение. Почему-то наш компьютер выделил его из сегодняшнего потока.
— Слушаюсь, сэр!
www.stokholm.@.molners.sw.
Хэй, эйсклинг!*
Мы не можем сейчас говорить с глазу на глаз, и потому вот уже третью неделю нашей разлуки я веду безмолвный диалог. Сам с собой, моделируя и выстраивая твои ответы с определенной долей вероятности.
В моей жизни иногда происходят странные события, при ретроспекции их можно расценивать, как указующий перст судьбы…
За сутки до отлёта в Америку, в Москве, на Курском вокзале, ко мне прицепилась цыганка, вернее, она представилась сербиянкой. Надо же — землячка.
— Молодой, дай закурить, всю правду расскажу.
— Я не курю.
— Дай денежку малую, погадаю на судьбу.
— Не надо, я не верю, это всё чепуха.
Не обращая внимания на сопротивление, цыганка цепко схватила левую ладонь, пробормотала что-то на своём языке, при этом пребольно выдернула несколько волосков из моей головы.
— Три женщины в твоей судьбе. Одну уже потерял далеко. Другая оставит тебя. Третья найдётся за пятью морями. Вот и бери её в жёны. А ведут тебя по жизни огонь и два ангела-хранителя, чёрный и светлый. Бойся воды, от неё беда может получиться.
А ведь действительно, в пять лет я едва не утонул в море. Вернее сказать, утонул, прыгнул с пирса в надежде, что поплыву, а пошёл на дно. Как меня вытащили — не помню. Потом кровать и мамины добрые руки… они со мной до сих пор.
Отдал я цыганке последние десять рублей, которые намеревался увезти из Союза на память. Она и спасибо не сказала. только буркнула: «Богатым станешь скоро».
Посмеялся я и отправился бродить по Москве.
У вас сейчас глубокая ночь, но я вижу, как на подушке разлетелись русые пряди, открывая белую беззащитность изгиба шеи, нежную ямочку над правой ключицей, где пульсирует тонкая жилка и куда так приятно целовать.
Слабые мужчины в мечтах о вечной любви, ищут своих золушек, чтоб поднять, вытянуть их с более низкой социальной ступени, до своего уровня. Обеспечить всеми благами жизни, вплоть до хрустальной туфельки, наивно располагая взамен получить вечное чувство благодарности. Но совершенно не учитывают того, что изначальное неравенство почти никогда не приносит любви. Разве только в «Пигмалионе», у Бернарда Шоу. И то…
Значительно чаще жизнь разыгрывает иные сюжеты, потому что женщина подобна музыкальному инструменту (это твоё определение), но музыку из него может извлечь только великий композитор. Я очень хочу состояться в этом качестве.
_________________________________
* здравствуй, любимая (шведск.)
В эволюции любовных отношений между взрослыми есть несколько этапов, узловых пунктов: влюблённость, близость, затем пресыщение и переход в иное физиологическое качество — привычный быт, проза кухни, рутина работы и интима, именуемая «супружеский долг».
Как выстроить отношения, чтобы любовь стала творчеством, избежать западни привычки? Наверное, самое страшное — позволить себе сжиться со счастьем, перестать удивляться безоблачной улыбке, сонному дыханию, нежным прикосновениям, младенческой свежести твоего тела.
Ожидание бесконечно, а общение по телефону — всего лишь иллюзия близости. Я счастлив, что мог с тобой поговорить в этом письме …Яа эйскардей микке!*
— Сэр, обычная лирика, а компьютер отреагировал на слово «сербиянка», оно в поиске с прошлой недели.
— О’кей, в корзину, сержант. И заварите ещё кофейку.


Брайтон-Бич,
стоматологический кабинет


— Вы слышали, мадам, что творилось вчера на Брайтоне? — Изя нежно обрабатывал кариесную полость в очаровательном ротике шестипудовой крашеной блондинки.
Пациентка отрицающе замычала, ворочаясь на стоматологическом кресле массивным задом.
— Осторожнее, мадам. Так послушайте. Я всё в курсе. Это мои клиенты. В шесть утра на нашу скромную улицу заехал огромный трейлер и такой же огромный подъемный кран, ну, может, на пару сантиметров в диаметре поменьше. Из трейлера извлекли зелёный дощатый павильон. Знаете такие были в Союзе в начале шестидесятых. В одних торговали арбузами и огурцами, в других — молочными продуктами, в третьих принимали стеклотару. Команда малохольных установила сборный фундамент и с помощью крана и обезьяны из их компании на этот фундамент поставили зелёную халабуду.
Мадам, не вертитесь, вы же не в школе танцев! Сейчас, одну минуточку, так слушайте дальше.
Эти же малохольные, Вы их знаете, — Хаим, тот что путался с Лизкой из супермаркета, дружок его автомеханик Блинов, который на гармошке в ресторане играет, старикан один, по форсу явно англичанин, и ещё четвёрка совершенно не наших брайтоновских парней, прибивают на павильон вывеску «Будка Сократа», а пониже делают граффити «Приём стеклотары». Это так они готовятся ко дню рождения рыжего пижона, что ездит на «Кадиллаке» в свой ресторан! А самый молодой из компании вешает на будку табличку, точно, на сто процентов с нашей бывшей Родины, зачуханную, замызганную — «Импортную тару не берём».
Мадам, Вам что, не интересно? Так я Вас буду лечить без информации.
Рубенсовская красавица тоскливо повела глазами и обречённо моргнула, мол, продолжайте.
— Я выгуливаю собачку по всяким естественным делам. Вы, мадам, понимаете, о чём я говорю? Бедное животное подбежало к павильону и сделало на угол пи-пи. Что тут началось! Как разорались малохольные: «Это раритет, единственная палатка на весь Союз! Мы её притащили из глухого алтайского _________________________________
*очень люблю (шведск.)
посёлка!» Я им отвечаю, между прочим, что в городе Гомеле шесть лет тому назад я таких халабуд лично видел три. И незачем кричать на беззащитное животное, у которого инстинкты. Оно же вам слово в ответ сказать не может. Другие собачки, может, пятьдесят лет при Советской власти обсцыкали это строение, и хуже оно не стало.
Мадам, что Вы смотрите на меня, как Фанни Каплан перед тем, как пальнуть в Ленина? Я уже пломбирую, ещё три минуты и Вы свободны как птица.
Так к этой будке с утра паломничество. Несут бутылки: из-под «Столичной», «Московской», «Андроповки», из-под портвейна и лимонада. И, представьте, их принимают за наши бывшие деньги! А в будке сидит этот рыжий франт, этот миллионер в мятой футболке и драных венгерских джинсах и обливается слезами. У него, видите ли, ностальгия!
Мадам, я кончил. С Вас, как и договаривались, триста, но местными. А то вдруг и у Вас ностальгия?
Блондинка попробовала языком зуб, поцокала челюстями и, томно вздохнув, принялась отсчитывать наличные.
— Да, так трейлер с краном уехали, но приехала полиция. И вместо того, чтоб навести порядок, они сели за столик в ресторане и начали глушить самогонку. Ну, совсем так, как в Речице под моим родным Гомелем. И это безобразие продолжалось до ночи. Нет, полиция уехала через час. Им на память подарили зелёненькую открыточку «Сто лет Бенджамину Франклину».
Я имею в виду, что в ресторане угощали всех, кто приходил — и своих, и посторонних —, совершенно забесплатно. Но кто ж об этом знал? А потом гостей, тех, кто ещё держался на ногах, усадили на колёсный пароход, человек двести, ну, может, сто, и под джазовый оркестр, выписанный из Нью-Орлеана, под салют, с хорошей выпивкой и закуской катали по заливу до самого утра. Представьте себе картину: только-только светает, к пирсу, шлёпая по воде плицами, идёт  пароход, древний, как Тора. Все перепились вусмерть: именинник, гости и даже негры из джаза. На носу корабля сидит этот гой* Блинов и наяривает на гармошке так, что слышно на весь Брайтон:
Под ольхой задремал есаул молоденький,
Заслонив пейсами дедушкин Талмуд.
Не буди казака, ваше благородие,
Ведь ему снится сон, как мацу пекут.
А на окне наличники,
Жуют мацу станичники…
И запах «Фиш» в окошке том
Азохен вэй, казачий Дон!
— Изя, Вы так образно рассказываете, будто там были? — плотоядно улыбнувшись, блондинка заинтересованно посмотрела на тщедушного стоматолога.
— Ах, мадам! Не очень-то и хотелось и, потом, скажу Вам откровенно — меня не пустила моя благоверная, ей за нашу собачку стало обидно.Кстати, а что Вы делаете завтра в шесть утра? Есть лёгкое интимное предложение…
— Изя, это же безнравственно! Да ещё так рано…
— Нравственность есть следствие ограниченности в средствах либо серьёзных проблем со здоровьем. У меня, слава Богу, с обеих сторон всё в порядке. Мой пациент Аксельрод рассказал два дня назад, в этом же кресле, четыре правила счастливой семейной жизни:
1. Надо найти женщину, которая хорошо готовит и убирает.
_________________________________
*Гой — в данном случае «русский» (идиш).
2. Надо найти женщину, которая зарабатывает много денег.
3. Надо найти женщину, которая любит заниматься сексом.
4. Надо, чтобы эти женщины никогда не встретились!
Мадам, я убедил Вас? Тогда до завтра…


Нью-Йорк,
госпиталь Пресвятой Богородицы

Я прожил семь жизней. Говорят, что у кошки их девять, но это уже высший пилотаж. Куда нам тягаться с Барсиком? Хорошо ли, плохо ли — не мне судить.
То, что я никогда не ходил в синагогу, будучи постоянно занят своими коварными делами, увы. Наверху мне сие прегрешение, наверное, простили. Лютеранин, католик, опять протестант, но уже англиканского толка — это всё из моих легенд.
«Бог в душе у каждого, — любил повторять мой дед. — Будь верен дружбе, не трусь, не подличай, не обидь ребёнка и женщину, а Он не оставит тебя!»
Хорошо бы.
В чистейшей туалетной комнате, которую обрабатывают бактерицидной лампой три раза в день (будто какой-нибудь говняный микроб может навредить мне), пробую сегодня примерить золочёный нимб мученика. Ничего, соответствует. Здесь, в онкологическом центре госпиталя Пресвятой Богородицы, почти каждый с нимбом. По крайней мере не с «каиновой печатью».
Я прощаюсь с улицей, небом, цвирканьем перепёлки в летнем ржаном поле, со всем, что волновало меня, заботило и составляло суть моего бытия. Боли никакой нет. Только слабость, усиливающаяся с каждым днём, несмотря на интенсивное лечение. По всем признакам, в новый век мои близкие, они же соратники, шагнут без меня.
Пять жизней в разведке, пять реализованных легенд — такое дано не каждому. Видимо, клерк в небесной канцелярии вместе с моим именем-перевёртышем, читаемом одинаково слева направо и наоборот, определил мне при рождении в ангелы — хранители римского двуликого бога Януса. Но и его силы предельны, наступило время исхода.
Куда там смотрит твоё второе лицо, Янус?
В моей просторной и на удивление светлой палате (а какая должна быть в скорбном доме?) каждый день новый букет от Кристины. Давеча заходил с внуком Блинов. Принёс пляшку самогонки, настоянной на чаге. Предложил доставить для меня керосин. Вроде кому-то из его земляков помогло.
Простой добротный мужик, искренний, что, увы, не часто встречается в нынешнее время. Мы последний год до моей болезни как-то сошлись поближе. Может, потому, что разные. Вот кто живёт в полном ладу с собой и окружающим миром. Но иногда и его достаёт тоска по России. Это у нас природное, как снег, ветер, глинистый косогор с печальными осинами и волнистые зубцы ельника за тёмно-серой гладью реки.
Долгой жизни тебе, Толька-Жид!
Я по инерции отдаю распоряжения по службе. Раз в неделю здесь, в палате, Паула проводит рабочие совещания. Но это фикция, красивые киношные декорации домов, где существуют только фасады. Откроешь дверь с улицы, а там пусто, пыль и строительные конструкции. Мои предложения и деловые советы рассматриваются окружающими сегодня через призму болезни — и это естественно. Я и сам поступал бы так же. Обидно, конечно, но такова жизнь. Поезд ушёл, ещё видны красные фонарики последнего вагона. А я на этот поезд, на все поезда и самолёты в мире опоздал, остался на перроне. Надолго ли? Навсегда!
Мой лечащий врач, прожжённый ироничный пессимист, достаточно прямолинейно высказался позавчера: «В Вашем распоряжении полтора — два месяца».
И всё, без комментариев, слюнявых сантиментов. Чёрт его знает, правильно это или нет? По всем канонам медицины вроде бы неверно. Но у прагматичных американцев свои принципы деонтологии: «Время — деньги».
Теперь о бренном металле. Счёт Малеевский я трогать не буду, это не моё. Честь дороже! То, что нажил здесь, всё отойдет Сергею, до копейки. А взамен я попрошу немного (вот уже натура — ничего даром!) — разместить мой прах на втором еврейском кладбище. В каком городе? Вы уже, наверное, догадались. Хочу к Риточке, первой и последней любимой.
Сдвигаю свой нимб на бок, как десантный берет.
— Здравия желаю, майор Фрадкин! Есть ещё вакансии в небесном спецназе? Вон, на левом фланге обозначился неполный расчёт. Можно мне туда, к своим?


Синагога «Золотая Роза»,
Днепропетровск

«Грусть — это не грех, но она хуже всякого греха. Если грусть владеет сердцем человека, он способен на любой плохой поступок».
Рабби  Исраэль Баал-Шем-Тов



Конец.


 
Оглавление
стр
От автора ……………………………………………... 3
Увертюра Изя Лифшиц ...……………………………. 7
Глава I. Толька Блинов по прозвищу Жид ………. 10
Глава II. Масть ..…………………………………… 30
Глава III. Сэр Арчибальд ..…………………………. 44
Глава IV. Блинчики ………………………………… 57
Глава V. Зачем у Серёги голова ………………….. 71
Глава VI. Двое в обезьяннике ……………………… 89
Глава VII. Сеть ………………………………………. 107
Глава VIII. Стоп — кадр ……………………………… 126
От автора …………………………………………….. 147
Глава IX. Калейдоскоп ……………………………… 148