Письма на французском. Я был как все

«С кем-то солнца мало, с кем-то неба,
С кем-то тесен и мал океан…»

Счастья, здоровья тебе, мой друг!

Прошло три года с первого письма, а я до сих пор крайне ужасно говорю по-французски, по-прежнему крайне непонятно изъясняю свои мысли во французских текстах, но я постараюсь как можно меньше предоставить альтернатив для восприятия моих слов.
Мой друг, Вы как-то написали, что в автобиографической литературе имеют место быть только нытики и радости, как таковой, в таких опусах крайне мало. Я искренне начинаю в это верить. Однако ж, Вы писали о своих «солнечных» днях с Анной, об измене с Алисой, о тухлой страсти с Викторией. Моя история, о которой собираюсь Вам написать – самый радостный микс, невероятное смешение Ваших Анны и Алисы. Это прекрасно. Это больно. Это не секс, но этого хочется снова и снова. Мне кажется, что и не могло быть со мной иначе. Если бы могло быть… Если бы я мог иначе, то не сидел бы в четырех стенах из гипсокартона, стуча на машинке. Но у меня нет выбора: все равно я еще долго не смогу говорить ни о чем другом.
Все началось в летнее душное московское воскресенье. Утро было тяжелым: болела голова, тело не по годам чахлым, а сердца практически не было слышно. Это был последний день, когда я фотографировал с удовольствием. Да-да, мой друг, именно поэтому я Вам более не отправляю фотографий красивых девушек. Понятие «красивая девушка», раньше вмещающее в себя тысячи и тысячи разномастных дам, ныне бешено сузилось до одной конкретной девушки, слишком прекрасной, чтобы быть счастливым. С ней это пришло абсолютно со всеми симптомами. С тех пор я привыкаю к ожиданию. Даже хорошо: успокаивает. Но это полбеды…
Я перестал писать о ночной жизни. Писать о прожигании жизни по ночам – порочный круг, из которого я не мог вырваться до встречи с ней. Я надирался, чтобы ярко и красочно рассказать, где и с кем я в последний раз надрался. С этим покончено, пора привыкать к дневному свету. Ощущаю себя Графом Дракулой средь бела дня – не знаю, чем бы он занялся на моем месте…
Мой бесчисленный поток жалостливых статей тоже умудрился споткнуться на ней. Написав о ней единожды, понял, что она вполне может стать логическим концом всей моей работы и творчества – я не могу писать ни о чем и ни о ком, кроме нее, но и о ней у меня писать просто не получается. Пересыхает в горле, немеют пальцы, в голове ни слова… Это страшно и невообразимо прекрасно. Очень напоминает строчки из вашего романа «Любовь живет три года»:
«Я провел худший уик энд в моей жизни. Никогда и ни по кому я так не скучал. Без тебя моя жизнь – зал ожидания. Что может быть хуже, чем зал ожидания в больнице, с неоновым освещением и линолеумом на полу? Человечно ли подвергать меня этому? Вдобавок я в моем зале ожидания один, здесь нет ни других страждущих, чьи кровоточащие раны успокоили бы меня, ни иллюстрированных журналов на низком столике, которые бы меня отвлекли, ни автомата, выплевывающего талончики с номерами, которые дали бы мне надежду, что ожиданию придет конец. Ужасно болит живот, и некому меня полечить. Это и есть состояние влюбленности: боль в животе, единственное лекарство от которой – ты»
Лучших слов мне не найти. На этом, думаю, закончу свое письмо. Как всегда нелогично и нескладно. Я прошу меня извинить. Кому, как ни Вам, знать, что писатели – люди нужные. Надеюсь, я Вас не слишком утомил своими страданиями. «Писать – значит жаловаться», и я не делаю этого впервые. И лучше мне Вас предупредить сразу, мой друг: не гарантирую, что эта история завершится «хэппи эндом». Последняя неделя входит в число самых печальных и чудесных воспоминаний моей жизни, и у меня нет оснований думать, что такая ситуация не продлится еще очень долго. Не получается у меня переломить судьбу, не из того она (судьба) теста…

P.S. В любом случае, когда я иду с ней в кино, мне больше нравится смотреть на ее профиль, чем на экран...

«…В моей печали нет ничьей вины,
Но как ее завидую я мужу…»