Крестом и пестом

363 год
граница Римской и Персидской империй, театр военных действий очередной римско-персидской войны

- Август, не опасно ли ехать со столь немногочисленной охраной?
- Ставракис, если мы будем бояться всего, мы никогда не выиграем эту войну, - жестко ответил молодой император, - да и до лагеря всего десять миль, проскочим. И если уж тебе пятьсот всадников - немногочисленная охрана, то я уже не знаю...
Конные преторианцы выехали вперед, часть из них окружила императора и свиту. Копыта загрохотали по дороге....

за день до

- Отпускаю грехи тебе нынешние и будущие, - вполголоса гнусавил Мелетий, - и на благое дело благословляю, и да пребудет с тобой господь наш Иисус...
Преторианец Анкилостом стоял на коленях. Мелетию стоило больших трудов внедрить его в охрану Августа, однако теперь жизнь отступника была в его руках. Его и этого легионера. И вот час настал.
- Сын мой, завтра отступник поедет по Иерусалимской дороге, на ней его постигнет кара божья. И, ежели господь надоумит, не сомневайся - то не душегубство, то не искушение, то дело благое. Стань орудием божиим, и возблагодарится тебе.
"Ой, ненадежен," - подумал Мелетий, - "одна надежда на братьев в засаде"....

- И все-таки, Август, позволю себе остаться при своем мнении, - упорствовал советник Максенций, - в христианах есть сила.

- Вся их сила - отчаяние обездоленных и фанатизм обманутых, - не соглашался Юлиан, - сам посуди, какой разумный человек будет бросать все, сжигать книги, жить в пустыне, и ради чего? Чтобы когда-то после смерти оказаться рядом с неким богом? Даже если так, верить можно, но меру знать тоже нужно. Да, от их учения есть польза, но толпы фанатиков сейчас опасны для империи. Константин был ослеплен их духом, и в этом следует согласиться - духом они сильны. Однако дух - хорошее добавление к разуму. Стоики тоже укрепляли дух, однако же не доводили до абсурда. Так что в Риме я еще с ними разберусь. Христианский вопрос пора решать, иначе Кербер знает, чем все это кончится.

В расщелине за холмом внешне было тихо. Сотня парфянских конных лучников ничем не выдавала себя. Так же тихо себя вел и отряд циркумцеллионов, залегший за холмом с другой стороны дороги. Передовая турма уже проехала расщелину и приблизилась к повороту. С расщелиной поравнялась свита.

Парфяне с гиканьем вылетели словно из-под земли. "Красиво," - ни к селу ни к городу подумал трибун Прокул, - "мне бы таких сотни три". Град стрел обрушился на преторианцев. Передовая турма съехала с дороги и развернулась в боевой порядок. Ехавшая впереди свиты половина когорты обнажила спаты и выдвинулась на противника. Парфяне разделились, часть отступила от дороги, меньшая часть взметнулась на вершину холма и начала поливать стрелами свиту. Где-то сзади охнул Прокул. Свита повернула вправо и поехала от дороги. Через три десятка шагов всадники поравнялись с циркумцеллионами, те вскочили, окружили небольшую кавалькаду и принялись резать все подряд. Оставшиеся с Августом преторианцы и свитские отбивались, однако силы были неравны. Анкилостом со спатой наголо ехал левее отступника, расстояние между ними сокращалось. Наконец, предатель подъехал вплотную к императору и со словами "во имя господа" рубанул по августейшей шее.

- Август убит! Измена!

- Господь покарал оступника! - вскричал Анкилостом, воздев обагренную императорской кровью спату, - неправедные да погибнут!

В это момент ему в глаз влетела стрела. От дороги под градом парфянских стрел возвращались поредевшие преторианские турмы. Как по сигналу, обстрел прекратился. Подхватив тело императора, колонна рысью отправилась дальше по дороге.

379 год. Александрия.
Мистерии теперь справлялись не так пышно, ка раньше. Значительную часть населения составляли христиане, общины поклонников Сераписа, Осириса и Изиды и эллинистов становились от года к году все меньше и меньше. Новый император, очередной христианин, не сулил ничего хорошего. Тем не менее, шествия к храмам еще несли отблеск прежней пышности.

Теон сам в храмы не ходил. Давно уже римские и греческие интеллектуалы считали религию не более чем ранней стадией познания природы. Лишь самые недалекие плебеи и еще не пошедшие в школу дети верили, что на горе Олимп живут боги, что молниями кидается Юпитер, что по небу катается на колеснице Гелиос.

Однако мистерии, праздники - другое дело. Теону и самому нравилась атмосфера всеобщего веселья, а уж маленькая Гипатия таки вовсе была в восторге. С тех пор, как брат Бион погиб в битве с готами, а жена умерла, у Теона не оставалось больше никого.

В этом году Гипатии пошел десятый год. Она, как и большинство александрийцев, свободно говорила на всех языках, которыми изъяснялся разноязыкий александрийский люд, и уже умела читать и писать по-гречески и на латыни. Теперь Теон обучал ее иудейской грамоте.

Праздники были уже не те. Площадь перед храмом кипела жизнью. Однако за цепочкой раставленных вигилов виднелись мрачные лица людей, одетых в темные одежды. Теон вспомнил, как несколько лет назад Гипатия впервые увидела их. "Папа, это такие философы?", спросила она. Нет, дочка, это не философы, это несчастные христиане.

С каждым годом за вигилами появлялось все больше хмурых лиц. Они подходили к цепочке, выкрикивали угрозы и проклятия. Это было уже не в первый и даже не в десятый раз, так что участники праздника считали их лишним представлением. Сегодня же христиане, а Теон всех их называл христианами, хотя знал, что за вигилами в основном так называемые "православные", приверженцы официальной церкви, признанные антиохийским духовенством и императорским престолом, решили применить новую тактику. Они демонстративно молились за спасение заблудших душ (Теон так понял их нестройное пение), а в промежутках между гимнами кричали на всю площадь полные нападков речи.

Гипатия бегала по площади с соседскими мальчишками и девчонками. По случаю праздника каждый из них урвал со стола чего-нибудь вкусного, и теперь они играли в догонялки. Вдруг, убегая от Зенобия, она столкнулась с мальчиком постарше, который просто стоял и смотрел.
- Гореть тебе в аду! - воскликнул он и отвернулся. Гипатии стало интересно.
- А что такое ад?
- Геенна огненная.
Слово "геенна" для Гипатии не значило ничего.
- А что там делают?
- Там грешники вечно мучаются.
- А кто такие грешники?
- Это те, кто поклоняется богомерзким идолам и отрицает истинного бога! Крестись, и ты избежишь ада!
Гипатия засмеялась и убежала. Тут же она рассказала приятелям о странном незнакомце, и Гераклеон сказал, что, по всей видимости это "ударенный", как он выразился, христианин. "Похоже, православный, они там все такие".
Юный христианин же долго смотрел ей вслед.

Через двенадцать лет галера "Бона Фида" привезда эдикт о запрещении языческих культов. Праздникам пришел конец.


389 год. Серапеум, Александрия.

Гипатия читала сочинение Апулея, сидя в тени на террасе Серапеума. Настроение было как раз для насмешника и ерника. Светило солнце. Перед воротами Серапеума привычно торчали пятеро монахов, изредка певших свои гимны и разражавшихся бурной речью при виде более чем трех прохожих.

На днях Теон увидел у нее в руках эти "Метаморфозы". Хмыкнул и подумал "а девочка-то выросла"... Однако пока решил с вопросами и наставлениями повременить.

А книга была интересной, будила и манила... При этом отчего-то вспоминалось лицо нового ученика отца, молодого Аквилина. Юноша был не только красив, он даже пытался спорить с Гипатией на равных. Но девушка выросла среди манускриптов и не ему было затыкать ее за пояс. Больше же никаких кандидатур вокруг не было.

Вдруг мелькнула тень. Гипатия подняла глаза и прищурилась - от чтения она уже стала хуже видеть. Отец говорил, что раньше в Александрии были мастера, которые делали специальные стекла, но они все уехали куда-то на восток. На нее смотрел юноша ее лет или чуть постарше, его лицо не выражало ничего.

- Что тебе? - спросила она
- Я... Я пришел поговорить, - ответил он, - меня зовут Кирилл.
Гипатия наконец узнала его. Кирилл, племянник патриарха и его лучший ученик. Хотя какое в церкви учение, конуса от цилиндра не отличают.
- И о чем же? У меня сегодня настроение поговорить об изящной словесности.
Кирилла заметно передернуло.
- Нет, я не об этом. В какого бога ты веруешь?
- Я? В бога? Да, пожалуй, ни в какого. Зачем мне это? Это же не обязательно.
- А ты знаешь, что говорил Иисус Христос о тех, кто не верует?
- Не знаю, и знать не хочу. Что еще? - разговор начинал ей наскучивать.
- Крестись, - продолжил Кирилл, - и получишь вечную жизнь в раю.
- Ничего вечного не бывает.
Кирилл запутался. Гипатия улыбалась и победно щурилась. На из книгохранилища показался Теон.
- О чем разговор, молодежь? - спросил он
- Кир Теон, мне нужно с тобой поговорить, - сказал Кирилл.
- Хорошо, идем.
Они прошли вглубь здания.
- Слушаю тебя, юноша, - сказал Теон.
- Кир Теон, я хочу взять твою дочь в жены.
- Вот как... А не рано ли ей?
- Ее сверстницы уже имеют по нескольку детей.
- Мои сверстники кто спился, кто погиб, - съязвил Теон и мысленно продолжил "..кто ходит в церковь".
- Кир Теон, я не прошу ответа сейчас..., - снова начал Кирилл, однако Теон его перебил:
- Кирилл, а почему ты просишь об этом меня?
- А кого же еще?
- А саму Гипатию ты об этом хоть спрашивал?
- А зачем??? Она-то тут причем?? - искренне удивился племянник патриарха
- Ну, вообще-то ей за тебя замуж выходить, а не мне.
Кирилл встал с раскрытым ртом. Ответ Гипатии ему был ясен, можно было даже и не начинать разговора. Сказав что-то вроде "но вы все же подумайте", он удалился.
Из Серапеума он направился к дяде-патриарху. Попросил об исповеди. Дядя хмыкнул, но принял исповедь, после нее же пришел в жуткий гнев.
- Я для того тебя воспитывал в вере истинной, чтобы ты к язычницам сватался? Для того? Мало тебе христианок?
- Не любы, - сконфуженно отвечал Кирилл
- Не любы... Бога надо любить и церковь его, а не бабу, прости господи! Да и вообще, что еще за блажь жениться? Еще не хватало... Женишься - все, считай, уже не спасешься. Плотский грех - самый грязный, самый гнусный, поскольку односущен первородному. Нет, Кирилл, не жениться тебе надо, а служить. Служить! Тогда имя твое прославлено будет.
Патриарх немного успокоился.
- Значит так. Девку из головы выбрось. Завтра пройдешь покаянный чин. Потом пойдешь к монахам в горы. Там давно уже черт знает что, прости господи. Сумеешь их к себе склонить - будешь великим пастырем, не сумеешь - зря я на тебя время потратил.

В те времена еще не завели монастырей с настоятелями и отцами экономами, не придумали процедуру пострига и не завели в обителях винные погреба. В монахи уходили по велению души, уходили подальше от людей, в одиночку ради одиночества. Правда, в отдельных местностях концентрация монахов на югер была повышена. В Александрийской области таким местом были пустынные бесплодные Нитрийские горы.

Монахи там были двух сортов - те, кто жили в вырытых в песке норах и те, кто принципиально не имел даже такого жилья, бродя куда глаза глядят и ночуя на земле. Оседлые монахи имели хоть какое-то подобие организации, среди них было несколько авторитетных старцев, они избирали себе чтецов, но не священников. Большинство монахов собиралось только по случаю похорон одного из них. У бродячих монахов не было даже этого. Ходили слухи, что многие бродячие монахи до сих пор придерживаются учения циркумцеллионов, но доказать никто не мог.

Вот в такие места и отправил Феофил Кирилла. Феофил давно мечтал обратить к себе монахов. Те, кто выживал в пустыне и горах, были люди сильные, выносливые и не боящиеся ничего. Несколько сот монахов были изядной силой, могущей напугать и вигилов, и городскую когорту. У самого Феофила контакт с монахами не получался. Они упорно не хотели считать его ни духовным лидером, ни своим епископом. Воду баламутили два старца - Длинные братья. Братья были подкованы в риторике, и Феофил всегда уходил посрамленным. Лишь малая часть монахов, около двух сотен, следовали за патриархом.

Ему хотелось надеяться, что у Кирилла получится лучше. Он и говорит хорошо, и в вере тверд (сейчас Феофил в этом уже не был так уверен). Так что пусть укрепится. Пропасть ему там не дам, думал патриарх, но и спрашивать буду.

Свет солнца озарил Нитрийские горы. Начали выбираться из нор пустынники. Окрестности огласились читаемыми вразнобой на разные голоса молитвами. Из-за горы раздался "патер ностер" на латыни нараспев. Какой-то монах пел, причем неплохо. Кирилл оглядывал окрестности.

Подвижники выглядели ужасно с точки зрения горожанина. Мыться и расчесываться они считали мирским и суетным. Одежда их была порвана, некоторые и вовсе не имели ее, прикрывая срам чем попало. Попадались вериги, цепи, венки, сплетенные из колючек. Кирилл встал на колени и начал шептать молитвы. Всеобщая молитва продолжалась час или полтора. После этого к Кириллу подошли два пустынника.

- Да святится имя божие! - провозгласил один из них
- Господь твердыня наша! - вторил ему второй.
- Кто ты, неофит? - задал вопрос первый
- Кирилл, человек божий, - как учили, ответил Кирилл
- Чего же ты желаешь?
- Света божьего и царства божьего во веки веков.
- Все в руках Его, - сказал первый, - мы лишь грешные кающиеся подвижники, и Ему судить нас. Я брат Петр, чтец. Мы примем тебя в нашей общине.
- Спаси вас господь!
Итак, Кирилл получил "прописку". Через некоторое время он понял, что монахи, у которых чтецом Петр, составляют общину и что Петр регулярно ходит в город и общается с патриархом.
В общине главным занятием было чтение молитв, чтение евангелия и дискуссии о том, как поступать с неверующими. Ежедневно монахи читали друг другу проповеди. Часть монахов в это время отправлялась на добычу хлеба насущного. Часть еды доставлялась из патриархии Петром, часть приносилась верующими, часть добывалась монахами по окрестностям. Ели все подряд. Многие монахи страдали болезнями, таким завидовали - "несет ношу Иова".

Кирилл вырыл себе нору, обложил ее камнями. В дискуссиях и проповедях Кирилл, от природы способный, отточил полемическое мастерство. После недельной голодовки в засуху он понял, что все мирские желания покинули его. Прежнего Кирилла, мятущегося полуподростка, отрока, эфеба, больше не было. Был жесткий и умный проповедник и полемист, хваткий лидер, суровый к себе и остальным. Таким он вернулся через три года в Александрию, когда патриарх позвал его обратно к себе.

391 год. Александрия. Май.
- Кирилл, - начал Феофил, - господь рано или поздно призовет меня к себе на суд. Ты, лучший и любимейший мой ученик, должен будешь взять эту ношу.

Кирилл к тому времени уже отмылся, постригся и оделся в чистое. Однако обветренное лицо и умные колючие глаза говорили о том, что он очень изменился.
- Да, владыка, я согласен с тобой. Прости, господи, гордыню, но я не знаю никого, кто превзошел бы меня одновременно в красноречии и вере.
- Смири гордыню! Ввечеру покайся, прочитай по сто раз символ веры и "отче наш". Но ты прав, я таких тоже не знаю, как ты. Разве только Тимофей, соборный архидьякон. Но у него есть уязвимое место - он слишком терпим к язычникам и еретикам. Кулак нужен, изгонять скверну нужно, а не уговаривать!
Кирилл опешил. Дядя разговривал с ним не как святоша, а как трибун с центурионом. Или префект с квестором.
- Сейчас мы сила, не то, что лет тридцать назад, - продолжил патриарх, - После Миланского эдикта, как исповедание веры перестало быть само подвигом, в церкви оставались тупицы да бездари. Ну и юродивые с безумцами, куда без них. Ты не помнишь, а я застал. Десяток проповедников в столицах, и все. Еретики голову подняли, безбожники ничего не боялись. Хорошо, теперь чиновниками могут быть только православные, но многие и стали православными только чтобы стать чиновниками. И эта трава дурная должна быть выполота. Я уже всего не успею, тебе останется.
Кирилл внимательно слушал. Слова патриарха наполнили его жизнь смыслом. Именно этого он хотел три года назад, этого хотел и в Нитрийских горах. Бороться за веру, за утверждение церкви, за построение царства божия и спасение душ. Да, биться, жестко, уничтожать заразу и плесень.
- У нас в городе три врага. Было четыре, но четвертого ты привел в наш лагерь. Я о монахах. Три других - еретики, иудеи и язычники. Не могут православные жить и молиться в одном городе с еретиками. Соблазн это и подрыв устоев церкви. Александрийская патриархия из самых древних, весь Египет под ней, и нельзя терпеть, чтобы город стал гнездом еретиков. А то уже каждой твари по паре.

Патриарх рассуждал. Кирилл согласно кивал. Он понял, что дядя твердо решил сделать его своим преемником. Кирилл вдруг понял, что сам этого хочет. Он гнал от себя эту мысль, шептал "изыди, сатана", но видел себя в патриаршем колпаке, с золоченым пастырским посохом, в расшитой одежде, благословляющим паству. Вид ему нравился.
- Кирилл, мне написали верные люди, что скоро выйдет эдикт о запрещении всех языческих культов. Мы должны быть готовы к его выполнению, - патриарх хохотнул, - а пока займемся еретиками.
- Какими?
- Самые опасные для нас - донатисты и новатиане. Новатиане даже опаснее, у них сильная и богатая община. Потом - монофиситы, их просто много, но единой общины они не составляют. Донатистов разогнали, но тайных донатистов море. Император и собор велели крепить единство в церкви, вот и будем крепить, - снова хохотнул Феофил.
- А донатисты-то чем плохи? - искренне удивился Кирилл. В горах многие пустынники называли себя донатистами.
- Донатисты, сын мой, считают клир заворовавшимися дармоедами, считают, что у патриарха, как, впрочем, и у остальных, должна быть единственная туника и скудная пища. Тем они развращают паству и сбивают ее с пути истинного. И, кстати, раз уж заговорили о низком и суетном, есть у меня для тебя дело. Будешь заведовать раздачей милостыни. Уж постарайся раздавать с умом, тем, кто тебя поддержит, а не всем подряд, - Феофил был серьезен как никогда.

Времена настали сложные. Патриарх реорганизовал доставшиеся от предшественников отряды параболанов. Так называли людей, которые во имя господне добровольно выполняли самые тяжелые и грязные работы с риском заразиться или погибнуть. Уборка заразных трупов, чистка канализации, уход за больными, расчистка нечистот... Как и монахи, эти люди отринули почти все. Феофил собрал в одни отряды самых сильных и отчаянных, в другие - всех прочих. Кирилл под видом милостыни регулярно выдавал им пищу и деньги. За это и славили его и патриарха на площадях. Неожиданно у вигилов и гарнизона появился почти двухтысячный конкурент.

- Что творится, что творится, - сокрушался дома Теон, - хоть на улицу не ходи, везде эти немытые, того гляди, побьют...
Однако пока Серапиума эти новшества не касались. Работала школа, ученые читали книги, писали комментарии, записывали свои идеи. Гипатия и Аквилин уже занимались не только науками. Теон радовался - за стенами Серапиума творилось Кербер знает что, но Серапиум, как ковчег, оставался островком нормальной жизни. В которой юноши любят девушек, а девушки юношей, не заморачивая себе голову измышлениями "отцов-импотентов", как выражался Аквилин. В которой люди живут так, как считают нужным и возможным.

Однако пришла "Бона Фидэ", а на ней императорский эдикт. Все языческие храмы должны быть закрыты, жертвы и празднества запрещаются. Теон, как только услышал, во всеуслышанье сказал "ну, началось" и написал прошение префекту. Серапиум и без того храмом уже по сути не был, в нем служил последний жрец и ходила туда едва ли полусотня прихожан. Теон же, библиотека и школа вообще не имели к нему отношения. Жрец Сераписа, старый-престарый Уасет, дописал письмо Теона в той связи, что сам он более не будет служить своему богу, а Теон и его ученики никогда не были его прихожанами. Дописав, Уасет вышел из дверей храма, подошел к монахам, положил в рот тростинку с ядом, раскусил и умер.

Теон остался полным хозяином Серапиума. Ненадолго. В городе православные священники во главе с Феофилом и Кириллом громили языческие храмы. Параболаны и монахи врывались в простоявшие столетия здания, ломали рельефы, обдирали фрески, жгли священные папирусы и пергаменты. Все более-менее ценное утаскивалось в патриархию. Иудеи и "еретики" напряженно ждали своей участи.

В один день очередь дошла и до Серапиума. Несмотря на выданный префектом документ, что Серапеум более не является храмом, толпы православных фанатиков собрались перед ним. Неистовствовали монахи. Потрясали оружием параболаны. Над всем этим возвышались Кирилл и Феофил. К храму сбежалось около половины его бывших прихожан. Менее чем сотня людей сидела за стенами. Да и какие из философов и торговцев бойцы в сравнению с параболанами... Но успели закрыть ворота, и ярость фанатиков разбивалась об окованные медью створки.

На площадь прибыл префект Анций с контубернием.
- Упорные язычники, - сказал Феофил, - не открывают. Нужен таран.
- Это ваши дела, сами и тараньте, - встал в позу префект
- А по эдикту власти должны оказывать церкви помощь в борьбе с с язычниками и упорными еретиками, - влез в разговор Кирилл.
Префект подумал.
- Где вы видите упорных еретиков? Это ваши головорезы устроили массовые беспорядки. Что я напишу Августу (префект привычно поперхнулся на слове "богоравному")? Что тысяча православных не смогла разогнать два десятка философов без того, чтобы не разгромить полгорода? Да вся империя будет смеяться.
- Там поклонники Сераписа, упорные язычники. Ты же не хочешь им потакать? - с нажимом произнес Феофил.
- Не хочу. Но поклонников Сераписа я там не вижу.
- Так они внутри. Но я ведь могу написать, что ты видел и не предпринял ничего...
Префект снова задумался. В этот момент створка приоткрылась, два десятка осажденных вбежали из ворот и начали методично вонзать гладиусы в параболанов и монахов.
- Видишь, префект, язычники режут добрых христиан, - торжествующе возгласил Феофил, - а ты смотришь и бездействуешь.
- Этих бы добрых христиан, да к Валенту в войско, они бы узнали, что такое "язычники режут", - огрызнулся ветеран, - Нитад, торментария сюда с тараном и рабочими! И смотри, епископ (а префект всегда называл Феофила просто "епископ"), если пострадают философы, то ты тоже пострадаешь. Мне терять нечего, - префект пошел на принцип.

Из вылазки не вернулся Аквилин. Могучего сложения пустынник засветил ему в голову огромным булыжником. Упавший был затоптан. Данное Феофилом префекту обещание было нарушено.

Гипатия с младшими учениками уносила в тайный подвал самые ценные рукописи. Теон велел открыть сокровищницу храма - "Пусть они подавятся и передерутся, может, книги не тронут". В тайном подвале с подземным ходом ее по приказу Теона и заперли.

Теон услышал удары тарана в ворота. Он осмотрел свое "войско". Менее чем сотня простых людей, вооруженных чем попало. Едва ли у половины мечи, у остальных - топоры и копья. Нарсес, бывший храмовый староста Серапиона, грустно смотрел на распахнутые двери сокровищницы. Там были изрядные богатства, растащить которые ни у кого не поднялась рука. Все понимали, что живыми не уйдут.

Таран наконец вынес ворота. На двор ворвались параболаны и монахи. Чтец Петр во главе отряда монахов бросился в сокровищницу, остальные растеклись по двору, ломая все, что поддается. В это время Гипатия, словно чувствуя что-то, билась о каменную дверь тайного подвала, запертую снаружи по приказу Теона. Философы и прихожане стояли в две шеренги полукругом, прикрывая вход в книгохранилище. Неожиданно все умолкли. Раздался голос Теона. Он вспомнил, как дед-центурион, гладиус которого он неумело держал в руке, разговаривал однажды с разбойниками.
- Вы можете пройти. Можете. Нас меньше. Но первый точно будет убит. Возможно, и даже скорее всего, будет убит и второй, и третий. Каждый из вас может оказаться первым, вторым или третьим убитым.
Как назло, пустынники раскидали все камни, а двор был вымощен каменными плитами, слежавшимися за двести лет. Параболаны начали потихоньку перемещаться к задним рядам.
- Уходите. Вы уничтожили храм и забрали сокровища. Вы сделали то, что хотели. Здесь больше нет храма Сераписа. Здесь Серапиум, школа и библиотека. Не было эдикта громить школы и библиотеки. И не будет.
Казалось, простые слова дошли до монахов. Однако вдруг в воротах появился Кирилл.
- Кого вы слушаете, православные? Язычник, колдун, он хочет заморочить вам голову, лишь бы дальше заниматься своим дьявольским ремеслом! Гнездо язычества должно быть вырвано с корнем!
- С богом, православные! - раздались из толпы крики.
Монахи бросились ко входу. Перед ним скоро образовалась кровавая каша из тел. Защитников смяли и оттеснили от входа, толпа ворвалась в хранилище.
- Факелы! Несите факелы!!! - раздались вопли. Во дворе развели костры. Параболаны притащили амфоры с горючим маслом. Пустынники начали выбрасывать свитки и кодексы из окон. Пробежал кто-то с факелом, и Серапеум осветился изнутри огнем горящих книг.
Теон и Нарсес рубились плечом к плечу. Неожиданно Нарсес осел на землю. Теона смяли и повалили. Наверно, его бы затоптали, если б не префект, показавшийся в воротах в полном вооружении.
- Прекратить! - громовым центурионским голосом заорал он.
- Не слушайте, он для нас никто, - заорали бесноватые пустынники, продолжая избивать защитников Серапиума, - над нами только бог и его наместник патриарх!
На двор протиснулись солдаты городской когорты. Подтоками копий они отогнали монахов и выгнали часть из них за ворота. Около сотни солдат пробивались таким образом ко входу. Разбросав пустынников, они подняли еле живого Теона.
- Книги, - прохрипел он, - спасите книги!
Декан покачал головой и пощупал пульс Нарсеса. "Мортуос эст", пробормотал десятник. Разогнав монахов и параболанов, солдаты взяли под контроль вход, освещенный отблесками пожара с обеих сторон. Кирилл, увидев, как параболаны с тяжелым грузом под руководством Петра прошли из сокровищницы в сторону патриархии, удовлетворенно покинул двор. Солдаты пинками и ударами подтоков выпроваживали пустынников и параболанов за ворота. Погром закончился. В подвале билась о дверь Гипатия. Теон поглядел на обгорелые обрывки папирусов и упал без чувств.

Префект Магн Туллий увидел следы побоища. Ему вспомнилась персидская война, Богоравный Август перед строем... Тогда казалось, все будет нормально, как и раньше, без немытых фанатиков, но с умными философами, с ехидным Марциалом, сладострастным Катуллом и поэмой "Арс аманди", за которую автор, Овидий, угодил на край света - в Томы, что на устье Истра. С флоралиями и сатурналиями, с луперкалиями и лупанариями, с идами и нонами и ларарием в углу и без дурацких праздников "рождество", "пасха" и "успение", которые, к тому же, каждая секта отправляет в свой день... Префекту было чуть больше, чем Теону. Но, к сожалению, императору Юлиану не было отпущено богами долгой жизни.

Префект отдал команду субпрефекту и отправился домой. Он наточил меч, снял с могучей шеи серебряную цепочку с крестом, надел полное облачение примипила, все свои фалеры, грустно поглядел на окружающий мир и вогнал гладиус под левое ребро вверх острием. В Александрии место префекта временно стало вакантным.

396 год. Алексадрия.
Гипатия шла по улице  своей ставшей уже традиционной черной одежде. После гибели Аквилина в ее жизни осталась только наука, книги и ученики.

....На следующий день после погрома Серапеума ее выпустил из подвала Гераклеон с перевязанной головой. Гераклеон был симпатичным юношей и явно сох по Гипатии, но по сравнению с Аквилином он все-таки оставался "другом детства". К тому же он так и не смог постичь "Конических сечений", а с теми, кто не мог этого понять, Гипатии было неинтересно.

Вокруг лежали обгорелые папирусы и покореженные в огне пергаменты. Ветер гонял пепел и недогоревшие обрывки. Гералеон сказал ей, что Аквилина растерзали пустынники, а префект заколол себя мечом. Теон, не встававший с постели, велел ей успокоиться, собрать уцелевшие книги и снова начинать учить, пока он не оправится.

- Грустно, дочка, - сказал тогда внезапно постаревший Теон, - но если мы все бросим, будет еще хуже. Эти полудурки захватят все, и никто не будет знать ни математики, ни астрономии. Корень учения горек, Сократа приговорили, но кто помнит тех, кто его судил? Собери книги, Гераклеон наймет дом, спрячь книги там. Они... они не успокоятся, пока не сгорит последний папирус...

Гипатия держалась. Выйдя от отца, она разрыдалась, так, что Гераклеон приказал дюжему нубийцу Афру держать ее и убрал все острые предметы. Придя в себя, она собрала учеников и отправилась в книгохранилище.

Через два дня, на дворе Серапеума, увидев пепел и прогоревшую над книгохранилищем крышу, Теон сам разрыдался. Вечером философ залил горе вином. Утром, резко постаревший, он уже рассказывал ученикам о календаре Созигена.

Все это вспомнилось Гипатии, когда дорогу ей пересекла процессия Кирилла. Кирилл стал полным владыкой города. Бесцветные префекты, похожие на деревянные статуи священники и монахи - все они выполняли его волю. Его теперь всегда сопровождала свита. Феофил сильно постарел, но Кирилл как раз вошел в силу.

Кирилл шел по улице с высоко поднятой головой. Он привык возвышаться над смиренно поднятыми шеями, привык, что перед ним склоняются, что почти всякий, завидев его, кричит "Слава Кириллу!". Гипатия шагнула в тень, пропуская свиту. Она спокойно смотрела на идущих, думала о своем и привычно щурила глаза.

Кирилл внезапно встретился с ней взглядом. Он узнал эту женщину в трауре, она сильно изменилась и редко выходила на улицу, но глаза выдали ее. "Изыди, сатана", привычно прошептал он, но наваждение не уходило. Эта женщина, ни разу не обратившая не него внимания, была для него живым упреком. Она и ее отец были популярны, к ним ходили отцы города и даже Тимофей, несмотря на регулярные епитимьи, как ни старались священники проповедовать о ценности простоты и незнания. Люди тянулись к ней. А Кирилла и Феофила окружали бесноватые, хотя и крепкие в вере, лизоблюды-святоши, живые покойники. Иногда Кирилл думал, а верно ли он поступил, послушавшись тогда дядю Феофила, но тут же гнал от себя дьявольское наваждение. Гипатия же делала вид, будто церкви нет. Нельзя сказать, что она хулила церковь или гневила бога. Она просто жила так, будто их нет, а вся православная церковная жизнь - нечто вроде внезапного дождя. И это тоже бесило Кирилла. Он считал, что его должны или любить, или ненавидеть и бояться, но равнодушие выводило его из себя.

Тем более равнодушие Гипатии. Он даже не был уверен, помнит ли и узнает ли она его, настолько спокойно ее глаза смотрели сквозь проходящую процессию. А ведь Кирилл, вернувшись в город из Нитрийских гор, вновь очутился среди мирских соблазнов. Отгоняя от себя эти мысли, он истово, целыми стражами, молился, накладывая на себя суровые епитимьи за каждый взгляд, брошенный даже не в сторону женщины, но даже на филейную часть служки Феопемпта (на него самого, впрочем, тоже, поскольку ходили слухи о его наклонностях, да и на исповеди он в них сознавался). Просил разрешить Феофила вернуться в горы хотя бы на полгода - тот не пустил, сказал, что может отправиться к господу в любой момент, и, если Кирилла не будет в городе, то не быть ему епископом. Лишь вера поддерживала Кирилла, вера и понимание необходимости окончательной расправы со скверной.

Поэтому Кирилл поджал губы и прошел дальше.

406 год, Александрия
Старый Теон умирал. В принципе, он был еще не очень стар, середина седьмой декады или "десятый возраст", но он был стар. За его жизнь сменилось слишком многое. Родившись в великой империи, в вольном жизнелюбивом городе, где каждый находил общий язык с каждым, куда стремились за знаниями и красотой, Теон умирал в доме, окруженном галдящими немытыми фанатиками, в городе, ставшем синонимом мракобесия и нетерпимости, в городе, которым на деле управляли епископ и его викарий, а не префекты, назначенные императорами, в городе, который покидали мастера, художники, музыканты, скульпторы, в котором не оставалось ни одного лупанария и ни одной гетеры (последнюю монахи затоптали до смерти в прошлом месяце). Видимо, Теон был последним настоящим александрийцем. И вот он умирал.
Он не вставал с постели. К нему приходили его ученики, лучшие люди города, убежденные христиане и тайные язычники, даже иудеи. Дважды приходил ставший правой рукой викария Петр, уговаривал перед смертью покаяться и креститься. Теон сделал вид, что теряет сознание. Перед воротами дома день и ночь толпились монахи под охраной параболанов. Кирилл устроил крестный ход, чтобы отвлечь внимание от Теона. Гипатия не от ходила от постели отца, но он прогонял ее, веля идти и учить. И она, скрывая слезы, шла и учила.
Наконец Теон умер. Умер тихо, уснул и не проснулся. Параболанов звать было бессмысленно - они больше не ходили в дома к неправославным. Иосиф, ученик Теона, принес несколько полотнищ, Гипатия и старая Лициния, вдова погибшего при защите Серапиума Нарсеса, завернули тело, Гераклеон с двумя рабами подняли на плечи неожиданно легкий сверток и понесли в направлении городских ворот. Там, в десяти стадиях от города, было разрешено хоронить "упорных язычников и еретиков". На следующий день на могилу установили камень с надписью и изображением циркуля.
Теона больше не было. Гипатия осталась одна. Отец велел ей учить - она будет учить. И она учила. Ее лекции были все так же популярны. И хотя в храмах ее и называли "безбожной гетерой", но все так же собирались в ее доме и в старом портике с видом на рукав Нила почти все уважаемые люди. Благодаря такому составу слушателей эти "бесовские сборища", как называли их православные, были избавлены от православных пикетов и налетов. Все же даже полностью подчинившимся Феофилу и Кириллу префектам приходилось брать с собой десяток солдат.
Неожиданно пропал Гераклеон. Один из учеников нашел в переулке его правую сандалию и пояс. Гипатия осталась одна в доме. У нее было чувство, будто она вообще одна. Старая Лициния пыталась смягчить ее душевные колючки, но без толку.



412 год. Александрия. Весна.
Новостей было две, собственно, одна. Пришел корабль, на котором приехал новый префект по имени Орест и привезли целый сундук императорских указов. Наконец-то до Александрии имперская бюрократия соизволила довести указ об астрологах и математиках. По настоянию Кирилла префект вызвал к себе Гипатию.

Префект был среднего роста симпатичный мужчина с волевым лицом. На вид он был ненамного старше Гипатии. По рассказам викария, он ожидал увидеть не то старую каргу, пропахшую колдовскими снадобьями, не то вульгарную гетеру, которые еще оставались в Риме и Константинополе. Но порог перешагнула одетая в серую столу и серый плащ женщина с прической, повязанной черной лентой. Выглядела она приятно, лицо имело чистое и открытое, взгляд неуловимый. Орест взглядом опытного кавалериста прошелся по складкам столы от ленты в волосах до завязок сандалий. Ему понравилось. Когда же она подошла поближе и посмотрела ему в глаза, он понял, что выслать ее он не сможет.
- На тебя жалуются, что ты учишь математике и занимаешься предсказаниями по звездам, - начал Орест.
- Предсказания - удел мошенников, я лишь изучаю движение светил, что невозможно без математики.
Орест задумался. Он был крещен, но в церкви, так получилось, появлялся редко - служба в дальних гарнизонах, в медвежьих углах империи, постоянные переезды, войны... Он и сам не понимал, чем провинились математики и астрономы. А предсказаниям тоже не верил.
- Хорошо. Но я тебя предупреждаю, что такие занятия запрещены. Ты умеешь писать?
Гипатии стало смешно. Орест понял, что машинально ляпнул глупость.
- На каком языке? - улыбаясь, спросила Гипатия.
- Эээ... Ну, пусть будет латынь...
- И что же писать?
- "Я, Гипатия Теонида Теона, свободнорожденная, не имеющая отца и мужа, философ.. ну да, философ, какого ты вероисповедания? никакого? так и пиши, никакого вероисповедания, живущая в Александрии, во исполнение указа императоров, да продлит Господь их дни, обязуюсь прекратить со своими учениками любые занятия математикой и астрологией и не предаваться этим занятиям самолично. Также обязуюсь... ээээ... не нарушать заповедей веры Христовой и чтить церковь его". Написала? Подпиши.
- Это все?
- Нет. Завтра я приду проверить исполнение. - Орест брал быка за рога.
- Где меня искать, ты знаешь, - Гипатия повернулась и вышла за ворота.
Орест пришел. Потом стал ходить чаще. Ему было интересно с Гипатией. Он успел получить неплохое образование в Афинах, пока Ликей окончательно не разогнали, как и Серапион, объявив языческим капищем. А Гипатии было интересно поговорить с ним и поспорить. Ей нравилась самоуверенность и независимость в суждениях бывшего трибуна, нравились его сильные руки и даже чуть хромая походка. Молодость уходила безвозвратно, а Аквилин... Это было двадцать лет назад. Она готовилась вступить в "седьмой возраст". Три же из шести она провела одинокой затворницей.

По городу поползли слухи, умело направлявшиеся Петром и Кириллом. "Блудница перешла черту" - горланили монахи. "Гетера взялась за старое" - шептались параболаны. "Так и до открытия лупанариев недалеко", - перешептывались торговцы на базаре. Вскоре пошел слух и о том, что "колдунья приворожила префекта". Орест и раньше не был фанатичным христианином, а тут и вовсе прекратил ходить в церковь и общаться со священниками. Его примеру стали следовать и многие другие высокопоставленные христиане. Кирилл понял, что теряет контроль над ними. Нет, все было по-прежнему, чернь кричала "слава Кириллу", свита сгибалась в поклонах, но отцы города, его первые граждане уже слушали не только его. Пару раз викарий поймал себя на том, что банально ревнует, и даже не как политик и учитель, а как мужчина. Даже две стражи в молитве и ведро холодной воды на голову не изгнали этой мысли. Сама же Гипатия по-прежнему делала вид, что Кирилла нет, как нет и церкви. Но теперь за ней стоял Орест, а Кирилл помнил лицо Туллия во время разгрома Серапеума. С таким лицом убивают пойманную в погребе крысу, вонзают рогатину в горло алчному волку и сажают на кол пойманных на горячем убийц. Кирилл уже неплохо разбирался в префектах, и понимал, что Орест скорее вонзит меч не в себя, а него самого. Восемь кляуз в Константинополь - три Августу и пять патриарху - не возымели действия. Там были свои проблемы, делились власть и деньги.

Внезапно скончался патриарх Феофил. Старый хитрец и святоша не стал изводить всех долгими напутствиями, просто упал без чувств во время долгой службы и более в себя не пришел.

Александрийская церковь осталась без головы. Стареющий архидьякон Тимофей, переговорив с Орестом, заручился его поддержкой. Орест приказал начальнику вигилов Абунданцию сломить сопротивление сторонников Кирилла. Однако Тимофей и Абунданций переоценили свои силы. Монахи и параболаны устроили в городе натуральные массовые беспорядки, вигилы и гарнизон сбились с ног. Выяснилось, что параболаны неплохо вооружены, отряды префекта понесли потери. Абунданций отвел их в казармы. Тимофей в ходе беспорядков был смертельно ранен. Кирилл и Орест окончательно испортили отношения.

Через два месяца на площадях читали патриарший указ. Все "еретики", то есть неправославные христиане, должны были перейти под юрисдикцию патриархии, покаятся в своих заблуждениях и понести тяжелый штраф. Их храмы секвестрировались в пользу патриархии. "Еретики" на указ наплевали. Лишь малая часть их покинула Александрию. На штурм храмов и домов "еретиков" кинулись параболаны и монахи. Снова погромы, кровь...
Орест скрипел зубами, но вынужден был подчиниться. Многие видные александрийские новациане были ему близки, их внутренняя сила и спокойствие ему нравились. Но Кирилл все-таки изгнал их, предварительно ограбив до нитки. Затем наступила очередь иудеев. Воспользовавшись инцидентом с Иераксом, законоучителем одной из церквей, Кирилл развернул антисемитскую кампанию. Орест пытался защитить ни в чем не повинных евреев, но, как и на выборах патриарха, вигилы не смогли ничего сделать, а многие из них были заодно с фанатиками. В Александрии не стало и иудеев. Крокодилы в рукаве Нила были сыты. Теперь уже Орест написал Августу.
Неожиданно ветер переменился. Из Константинополя пришло письмо одновременно от патриарха и Августа, призывавшее Кирилла примириться с Орестом. Именно Кирилла с Орестом, а не наоборот. Попутная кляуза Кирилла успеха не имела - в Константинополе все больше влияния забирали ученики Хризостома, в свое время выгнанного из Александрии Феофилом. Поэтому регулярные взаимные кляузы Ореста на Кирилла и Кирилла на Ореста разрешались в пользу Ореста.

Кирилл, кипя негодованием, вынужден был прийти пешком в префектуру и публично покаяться. Сделал он это в такой формулировке, что Орест выгнал его на улицу. Кирилл, поняв, что за Орестом двор и константинопольское духовенство, а он один, пошел на попятную. Орест, почувствовав слабину, не стал искать примирения. Оба крепких и хватких мужика сцепились насмерть. Гипатия же невольно приняла сторону Ореста, и в своих лекциях не раз подвергала уничижительной критике действия Кирилла. Тот до времени не реагировал.

Все это время Гипатия продолжала учить. Ученики шептались, что она помолодела. Орест подарил ей колесницу и пару коней, она выучилась править. Даже Кирилл проходил по улицам пешком или в носилках, а Гипатия ехала на легкой повозке, правя стоя. Из всего траура оставалась только черная лента в волосах. На "седьмой возраст" она не выглядела, максимум на "пятый". Пролетая мимо сверстниц, ставших бесформенными матронами, она раздражала всех. И притягивала всех.

Орест боялся за нее. Возле ее дома постоянно ходил десяток вигилов. Но от охраны она категорически отказалась.

Тем временем Кирилл решил, что пришло время уничтожить Ореста. Их противостояние зашло слишком далеко. Уже третий год два медведя жили в небольшой, по их меркам, александрийской берлоге. Выждав, Кирилл бросил сторонников в атаку.

Кирилл решил бить по самому дорогому для Ореста - по Гипатии. Вначале параболаны распустили слухи, что это она не дает Оресту помириться с Кириллом. На нее стали коситься. Вновь пошли слухи, на этот раз не только о том, что Гипатия приворожила Ореста, но и о том, что Орест сам колдун, раскольник и язычник. Параболаны и священники в подробностях рассказывали о колдовстве и чародействе, о магических обрядах с похищенными трупами и только что не о поедаемых младенцах.

В один из дней колеснице Ореста преградили путь отборные нитрийские монахи. За годы под водительством Кирилла они превратились в спаянный отряд погромщиков, и им можно было доверить любое дело.
- Орест - язычник! - кричали они.
- Префект - колдун! - поддакивали другие.
- Я не язычник! Я христианин! - Орест показал нагрудный крест, - меня крестил сам патриарх Аттик!
- Еретик! Раскольник! - завопили монахи, ненавидевшие константинопольскую кафедру. В Ореста полетели камни. Он обнажил меч, сопровождавшие его солдаты тоже. Высокий монах подобрал булыжник и попал точно в голову Ореста. Префект упал. Солдаты схватили монаха, остальные разбежались, поскольку лица у солдат были зверские.
Аммоний - так звали монаха - под пыткой сказал только "еретик" и "Петр", после чего умер. Лекарь Теотехн, ученик Гипатии, признал его бесноватым.
Орест, наблюдая все это с перевязанной головой, одновременно писал очередное донесение в Константинополь.
На следующий день параболаны подобрали тело Аммония и принесли его в храм. Там Кирилл торжественно объявил бесноватого фанатика "священномучеником". Правда, ему тут же сказали, что не может быть священномучеников в стычках между христианами, и Кирилл понял, что есть дела поважнее, и тоже написал в Константинополь. Попутно он обвинил Ореста в том, что тот блудным образом живет с нарушительницей императорского указа о математиках и астрономах. Однако ответы на эти письма уже опоздали.
Через некоторое время священники стали возбуждать прихожан на борьбу с "магами, чародеями, математиками, астрологами и прочими колдунами". Как пример постоянно приводилась Гипатия. Она же сама все так же носилась на колеснице по александрийским улицам, словно ничего не замечая. Ей было хорошо. Глядя на ее спокойствие, Орест переставал бояться. Православные фанатики и козни Кирилла отодвигались на второй план. Ему тоже было хорошо.
Но настал этот теплый мартовский день. Гипатия, как обычно, ехала на своей колеснице. Настроение у нее было отличным. Она снова была не одна. Ученики, слушатели, Орест...
Внезапно на дороге показались те же самые монахи. На этот раз они ничего не говорили - они шли убивать. Гипатию, попытавшуюся их объехать, сдернули с колесницы, сорвали с нее одежду, били ногами, в руках убийц появились остраконы - острые осколки черепицы. Все происходило в молчании, через некоторое время даже сама Гипатия не могла кричать. Монахи деловито вонзали в тело Гипатии остраконы, пинали ее ногами, пытались рвать кожу. Взяв за волосы, полуживую женщину поволокли по земле к церквушке, стоявшей через два стадия. Там, раздобыв железные ножи, с ее спины содрали кожу, рвали ее плоть остраконами и даже руками. Она давно уже была мертва, а над ее телом все издевались и издевались. Наконец чтец Петр велел им прекратить, тело ее разрубили на куски и сожгли в овраге Цинаррон.
Гипатия должна была исчезнуть бесследно, однако префекту вскоре доложили все в мельчайших подробностях. Не говоря ни слова, он взял меч и отправился на патриарший двор. Параболаны, видя его лицо, разбегались. Поймав первого попавшегося монаха, он велел ему молиться или дать показания. Монах указал на Петра. Петр пытался бежать, но префект поймал его и убил одним отработанным движением гладиуса. Отрезав чтецу голову, Орест вошел в покои патриарха...
- Чего тебе, - обеспокоился Кирилл.
- Будь ты проклят, убийца! - сказал Орест и бросил голову чтеца под ноги епископу.
Сорвав гнев на Петре, Орест успокоился.
- Исторгаю тебя от церкви Христовой! - Как можно более торжественно сказал Кирилл, - да не даст тебе ни один православный пристанища, воды, огня и пищи!
- Да пошел ты, - ответил Орест, - и через тысячу лет тебе не смыть с себя ее кровь. Ты никогда не стоил и ее мизинца, дерьмо собачье.
В дверь боязливо заглядывали монахи.
- Повинись, - неуверенно и мягко начал Кирилл, - покайся, и отпущу я тебе грех этот.
- Да иди ты, - Орест понял бессмысленность разговора, - ты дурак, и славу тебе поют дураки. Но запомни, епископ, и вы все запомните, оборванцы, меня забудут - таких, как я много. Вас всех никто никогда не вспомнит - за что вас помнить? Ее будут помнить всегда. И тебя, убийца, тоже. Но ее будут помнить как Аристотеля, а тебя - как Герострата. Рраступись, рвань!
Орест вышел, стукнув зазевавшегося монаха плашмя гладиусом. На лестнице он сорвал с шеи крест и бросил на ступени.
.... Орест ехал между холмов на запад. Солнце жарило немилосердно. Аравийский жеребец  жарко фыркал. Впереди расстилалась только дорога через пустыню, без конца и края...