Сказки, Или Любовное сумасшествие. 2. Абсурд

Она снова уехала. Просто собрала вещи в большую сумку, похожую на чемодан, и уехала.

Он узнал об этом во время работы, занимаясь своим обычным делом. Не то чтобы Он получил какое-то подтверждение произошедшему или ему кто-то обо всем рассказал – просто догадался. Вдруг Он что-то понял, интуитивно почувствовал: на минуту оставив работу, печально улыбнулся и опять принялся за свое дело.

За его спиной то и дело раздавались подбадривающие крики «Давай, давай!» и сновали туда-сюда в порыве непонятного энтузиазма чумазые люди. В ответ на выкрики они весело отвечали матерными поговорками, которые в рифму тут же на ходу придумывали, над которыми сами же и смеялись. И вовсе не оттого, что им было весело, просто иначе здесь себя никто не вел. Только присмотревшись к ним и прислушавшись к их словам, становилось ясно, что их веселье вовсе не было проявлением какой-то радости, а всего лишь – чем-то вроде защитной реакции. Ведь чаще всего человек смеется тогда, когда ничего другого уже не может или не в состоянии повлиять на ход событий. Чем больше проходило времени, чем больше эти люди уставали, а их тела покрывались потом и гарью, тем более сальными и грязными становились их шутки.

Каждую новую шутку Он воспринимал с особым интересом, по-своему оценивая, впрочем, не снисходя до ответной реакции. Сейчас он был одним из них, и поневоле ему приходилось искать во всем происходящем свою эстетику, свою прелесть. Они же понимали его молчание как знак особой сосредоточенности. «Просто не балабол», – говорили работяги в адрес человека, который молча, изо дня в день, тянул с ними одну лямку.

Вот и сегодня, в конце рабочего дня, Он вытер руки тряпкой, снял грязную спецовку, естественный цвет которой был когда-то белым, и вместе со всеми отправился отдыхать. Только дома, в отличие от многих, Он ничего особенного не делал: поужинав кефиром и мягкими булками, закрыв дверь своей комнаты на ключ, долго сидел в темноте возле окна, размышляя о чем-то своем. Он думал, и сегодня его мысли неизменно сводились к одному единственному предмету.

Невозможно было как-то определенно назвать их отношения. Они сами не считали это любовью. Это нельзя было назвать и дружбой, но и просто приятелями эти мужчина и женщина тоже не были.

Она обладала приятной внешностью, некоторые неправильные черты придавали ее лицу какое-то особенное выражение. Ее нельзя было назвать всего лишь симпатичной девушкой, так же, как и нельзя было отказать в уме. Обладая довольно острым язычком, Она претерпевала немало неприятностей из-за своей непомерной гордости и вспыльчивости. Несмотря на то, что все вокруг говорили о том, как хорошо она работает, никто не упускал возможности попенять: ее гонор никогда не даст ей выбиться в передовики.

Она часто сбегала со своего места работы на соседнюю кухню, иногда находя важный производственный повод, а иногда и просто якобы клянчить пирожки, но всегда потому, что там был Он. Изредка Она просила его помочь ей избавиться от неприятностей, которых у нее хватало по причине несносного характера. Он же, тихий и сдержанный, легко соглашался улаживать какие-то пустяковые скандалы, казавшиеся ему самому чем-то настолько второстепенным в этой жизни, что только ее просьба могла заставить обратить на них внимание.

Было ли это полным безразличием к миру или к жизни вообще, и отчего они посетили молодого, полного сил мужчину – никто, кроме него самого, этого не знал. Видимо, Он очень хорошо научился держать при себе свои мысли и знания, уже навсегда спрятав в глубокие тайники души своей интеллект, опыт, да и саму душу в придачу, смирился со своим положением и молча нес бремя, которое возложил на него Бог. И все же что-то выдавало в нем человека, который был достоин много большего, и только Ее тонкая природная интуиция могла разглядеть это «что-то» в таком же, как и тысячи других особей мужеского пола, которыми был заполонен город. Всех остальных устраивала его видимая серость, а за успехи в работе за глаза его называли «классным работягой». Время и человеческая судьба распорядились так, что Он оказался здесь, на этой кухне, в грязной робе чернорабочего, но даже этому занятию он смиренно отдавал все силы.

Она была не такой. Зная ответы на те вопросы, которые тут никто не задавал даже себе самому, Она не могла смириться со своим положением и делала все, чтобы как можно отчетливей это показать. Она была готова ко всему, но только не к тому, чтобы похоронить себя заживо в болоте повседневности, так неожиданно обрушившемуся на нее.

«Что угодно, но не это», – твердила Она, словно пытаясь убедить себя в правильности своего бунтарского образа жизни. Противопоставляя себя целой системе условностей и знаков, она тщетно надеялась, что имеет право на свое собственное мнение. Все вокруг хорошо видели ее строптивость, но, не понимая этому причин, откровенно недолюбливали девицу. Все, кроме одного человека.

И все же нет, между ними ничего не было. Когда Она пробегала через кухню, чтобы вновь увидеть его, Он поднимал голову, вытирал со лба пот, смотрел на нее некоторое время и снова опускал лицо – вот и все общение. Он так привык, что каждый день видел ее здесь, что именно благодаря этому Он и понимал – Она уехала. Так было и в этот раз. Она не пришла к нему. Не показалась на другой день. И в следующий – ее тоже не было… Он загрустил, сам не зная почему. Такое новое для него чувство шло откуда-то изнутри. Целый день Он странно и печально смотрел на всех. Никто его не интересовал. Ничем особенным Он не занимался. Ему казалось, что он более обижен, чем одинок…

Что она искала, куда рвалась ее душа, он не понимал. Боясь спугнуть ее, как осторожную голодную синицу, пытающуюся приблизиться к кормушке холодной зимой, он ни о чем не спрашивал, не пытался поймать и согреть маленькую птичку в руках.

Ему действительно страшно было прикоснуться к чему-то очень и очень хрупкому, и Она просто уезжала, каждый раз оставляя его наедине с самим собой, и с каждым разом все больше и больше чувствуя, что ей не следует больше этого делать. Лишь однажды ему показалось, что этого больше не случится: несколько дней подряд Она приходила и пыталась заговорить с ним, долго мялась, стоя поодаль, теребила пальцы и в нерешительности исчезала. Потом пропала совсем. Так же просто, как и всегда.

* * *
Это был чудный день. Только что прошел дождь, теплый и свежий. Все вдруг задышало, засияло. Казалось, что природа, не в пример людям, оставила унылую и пошлую жизнь и родилась снова. По уже совсем новым улицам мрачного города текли последние потоки свежей и холодной дождевой воды. Они шумели и бурлили у канав, встречая на своем пути камни и большие кривые палки. Вода текла так стремительно, будто хотела смыть всю грязь с этого серого места. И все-таки город ожил. Пусть и не надолго, но просиял…

Он и его напарник, дождавшись когда дождь закончится, вышли на обед. Перепрыгивая через лужи и канавки, они шли за кефиром. Никого вокруг не удивлял их вид. Все давно уже привыкли к грязным замасленным спецовкам на улицах. Никто и никого не порицал за такую расхлябанность, потому что все вокруг были такими же, вели себя так же.

Нельзя сказать, что настроение у него было хорошее, но несколько раз поднимая головук голубому небу, Он щурился от удовольствия. А стоило ему посмотреть себе под ноги, лицо его приобретало все тоже мрачное выражение, как будто бы солнечный свет перекрывала черная туча. Человек, идущий рядом, казалось, вообще никак не реагировал на происходящее: все, чем были заняты его мысли – это дырявые ботинки, в которые проникали свежевыпавшие осадки. Поэтому, по мере того, как намокали его ноги, он все чаще бурчал себе под нос: «Расска-азывают… Вода – это жизнь… Говно. Это – гребаная мокрота. Расска-азывают!»

Возвращаясь, они пошли короткой дорогой: маленькая асфальтированная тропинка вела к кухне мимо высаженного еще при царе Горохе длинного ряда больших сиреневых кустов.

«Мир, конечно, может измениться и даже встать с ног на голову. А природе какое до этого дело? У нее свои планы на жизнь», – думал Он, и мокрая сирень в ответ умопомрачительно пахла.

Он вдыхал ее влажную ароматную свежесть и, едва касаясь рукой ее мокрых листьев и цветов, задумчиво глядел на солнечные блики, отражающиеся в лужах.
Пройдя так немного, мужчины свернули в сторону, расстались, и Он сразу оказался у трех маленьких ступенек, ведущих в его пищеблок. Лишь теперь он оторвал взгляд от мокрой дорожки, а, подняв голову, остановился как вкопанный: на квадратной площадке у входа стояла Она.

Несколько минут Он смотрел на нее. Да, перед ним была Она – в светлом плаще, который ей так шел. Большая сумка у ног. Волосы мокрые, наверное, от дождя. Одна прядь упала на лицо: промокшая путешественница была так удивительно хороша, как сама весна.

Когда первое удивление прошло, он опустил голову и стал подниматься по ступенькам. Он хотел пройти мимо и, верно, так и сделал бы, если бы Она не поспешила ему навстречу. Подойдя совсем близко, она остановилась. Он остановился тоже. Она положила руки ему на плечи и посмотрела прямо в глаза.

– Я вернулась, – сказала Она просто. – Прости меня, пожалуйста, но мне кажется, что, если я уеду еще раз, я уже не вернусь…

Одной рукой Он взял ее руку, крепко сжал, будто не хотел отпускать, а другой – погладил ее по волосам. Поискав ключ к разгадке их непонятной связи в ее глазах, Он понял,что найдет его где угодно, только не на этом лице, и на всякий случай скрепил немую общность душ нежным поцелуем.

* * *

Она сделала, как обещала. Она уехала. На этот раз совсем.

Поселившись в маленьком захолустном городишке, в котором все девушки по праздникам надевали платья одного и того же цвета и покроя, она надеялась, наконец, спрятаться от непредсказуемой себя в еще более предсказуемом месте, нежели то,где она жила прежде.

Центром городка, его жизнью, чаяниями и заботами его жителей был заводик с непонятным названием ЗПС. Что обозначало это слово, уже никто толком не помнил, но всякий благоговейно произносил. Среди маленьких перекошенных домиков, в которых вели свое существование работники ЗПС, подобно свече возвышалось семиэтажное сооружение. Его было видно отовсюду, даже с расстояния в несколько километров. Это была административная часть заводика, то есть его мозг, сердце и нервная система. Тут принимались судьбоносные решения, выносились постановления, рулилась вся жизнь городка. Тут-то, над входом, и висела надпись из трех больших букв «ЗПС». Именно тут на воротах стояли мужички с повязками на рукавах и ощупывали каждого выходящего да и входящего тоже на предмет «как бы чего не пронес».

Настоящая же работа шла совсем в ином месте. Возле «свечи» раскинулось несколько десятков цехов, более похожих на отделанные металлом загоны для скота. Тут, находясь на полутюремном режиме, оставляли свое здоровье пролетарии, порой так и не узнав до конца дней своих, что, собственно, производили и кому это когда-либо пригодилось. За цехами начиналось кладбище, где находили свой последний приют так и не познавшие смысла своей жизни работяги. В общем, все жители городка были работниками ЗПС, а все работники ЗПС – жителями городка.

Все женщины, живущие в городке, носили одинаковые прически, совершали одинаковые поступки, разговаривали одинаково, и, наверное, одинаково думали. Стоило одной стать передовицей, как все остальные стали бороться за то же звание, притом, что и до сих пор они работали неплохо. Впрочем, те, у кого фантазия была побогаче и ума побольше, выбирали себе другие цвета для платьев и формы для причесок, оставляя, однако же, нетронутыми фасоны и поступки. Но, говорят, подобные выкрутасы прощались не всем, а только самим передовицам. Мужчины, населяющие это место, и вовсе ничем друг от друга не отличались, кроме разве что некоторых природных особенностей.

В однообразном ряду женщин Она выделялась всем: начиная с непонятно откуда взявшихся тут небесно-голубой блузки и умопомрачительной юбки, туфель на шпильках, странной прически и заканчивая главным – поступками. Так, пожалуй, волей судьбы Она легко могла бы стать в маленьком городке белой вороной, если бы не два обстоятельства, приносивших ей немалую пользу: она хорошо трудилась, и у нее был свой заступник.

Она уже не помнила, как это случилось и почему коротенький, на голову ниже нее, невероятно курносый, лопоухий и ужасно рыжий парень стал ее доверенным лицом и верным рыцарем.Впрочем, ее другом он сам же себя и называл, а Она снисходительно позволяла ему это делать.

Все вокруг вполголоса называли это любовью. Именно так: вполголоса и оглядываясь по сторонам. Почему? Да, просто, слово было красивое, но больно уж чужое. Смысл его, как абсолютно чуждый элемент, для нового поколения горожан за ненадобностью растворился где-то в далеком прошлом. Остались лишь интерпретации, сказания и былины, которые расходились подметными письмами или из уст в уста по укромным уголкам домов, домишек и домиков. Признаться «о чем-то таком» вслух значило бы нанести смертельное оскорбление, и скромная сурово воспитанная заводская молодежь «опасалась». Иногда даже думать. Только не в этот раз: на их взгляд, доказательств особых отношений странной пары было достаточно для того, чтобы сделать однозначный вывод. К примеру, когда ее кто-либо обижал: какой-нибудь ханыга отбирал деньги на улице или какая-нибудь «сорока» обсуждала ее на лавочке, появлялся этот заступник, и хулиган немедленно возвращал деньги, прося прощения на коленях, а сплетница клятвенно обещала, что не скажет о ней больше ни слова.

Было и еще одно, как все считали, весьма веское доказательство их правоты. На стене лобного места висел громкоговоритель, и порой нечаянно, но по строго определенному времени его включали. Как-то вдруг из него начинала звучать музыка, обычно какой-нибудь вальс или танго, и если в это время на этом месте кто-то находился, особенно по воскресеньям, то непременно начинал танцевать.

Парни приглашали девчонок, а ее приглашал только заступник. Вернее, танцевала Она только с ним. Потому-то все остальные уже давно знали, что подходить к ней бесполезно – все равно откажет, хотя без преувеличения каждый в душе мечтал хоть раз сделать с ней «кружок» вальса. А ведь всякий знает, что мечта становится тем прекрасней, чем более бывает недоступной.

Парни так к этому привыкли, что не пытались даже. Все тайно завидовали рыжему и лопоухому парню, но ничего об этом не говорили, поскольку по авторитетности выше Рыжего в городе были только любимые народом руководители ЗПС. Он имел популярность среди ханыг, не меньше, чем среди честных людей.

Впрочем, отношения с такой девушкой, как Она, несмотря на всю кажущуюся странность и щекотливость ситуации, придавали ему блеску. Просто все вокруг считали это любовью. Другого объяснения у них не было.

Она же позволяла себе довольно легкомысленное поведение: то вдруг ей хотелось танцевать и, подхватив своего заступника под руки, долго-долго кружила с ним посреди лобного места, то так же вдруг желала отведать пирожков, и он мчался покупать их, принося целую гору с разными начинками, то вдруг ей хотелось шоколадных конфет, которые, естественно, но совершенно непонятно откуда, тут же бывали ей доставлены. Сам ее кавалер тихо думал в такие моменты, что характер ее меняется быстрее, чем меняется погода в Шотландии, но был счастлив.

Все произошло нечаянно, то есть вдруг. Однажды целый день Она ходила какая-то печальная, почти ни с кем не разговаривала сама и никому не отвечала на вопросы. Вечером, когда на танцы уже собралось много народа, Она стояла у стены, о чем-то задумавшись. Ее рыжий парень, как обычно, крутился рядом. Он был, как всегда, в грязных брюках и несвежей рубахе, но невероятно весел от предвкушения очередного праздника.

Девушки, притоптывая, толпились по краям, сплетничая друг о друге. Парни лениво стояли группами, искосапоглядывая на Нее. Они заранее знали все, что будет сегодня: им придется танцевать с обычными девушками, а она опять будет кружить с коротышкой. Каждый из них представлял себе все ту же картину: наверное, заиграет музыка, он подойдет к ней и...

Громкоговоритель включился, как обычно, неожиданно, но где-то на середине бравого марша. Все вздрогнули, но остались ждать: Она и ее кавалер всегда первыми открывали танец. Он подошел к ней и уже привычно, но, пожалуй, более небрежно тронув ее за рукав, спросил: «Можно?». Словно очнувшись от своих мыслей, Она медленно перевела глаза на его руку: та почти по самый локоть была в чем-то выпачкана. Девушка брезгливо повела плечом.

– Ты руки-то сегодня мыл? – презрительно спросила она, повернулась и пошла прочь.

В зале почему-то было тихо, и поэтому все слышали, что сказала Она. А когда стало еще тише, улыбка медленно сползла с лица ее заступника. По всему было видно, он не понял, что произошло. Публика молча ждала развязки.

– Опять характер поменялся, – озабоченно сказал рыжий парень и ушел в ту же сторону.

Тут заиграла танцевальная музыка, и трудящиеся стали медленно сползаться в центр площадки.

* * *

Тому случаю общественность придала очень много значения, вот только после него ни на следующий день, ни потом никто вместе этих двоих не видел. Жители городка долго раздумывали о том, что бы это могло означать, но никто об этом даже словом не обмолвился, держа свои мысли при себе. Зато особое мнение по всему произошедшему имел некто Активист, работающий вместе с рыжим парнем. Он сделал свои выводы и не забыл поделиться ими с напарником.

– Я думаю так. Вот ты хочешь мое мнение об этом? – начал он, как-то улучив подходящий момент.

Рыжий парень посмотрел на него равнодушно:

– Ну.

– Хорошо, – обрадовался Активист. – Посуди сам. Почему она тебе так сказала? (Он стукнул по столу ребром ладони.) Ну, ты помнишь, что она тебе сказала?

– Ну, – подтвердил парень.

– Вот. Ты у нас передовик, труженик. Работаешь хорошо. Работу всю выполняешь пря-ямо… (Активист сделал широкий жест рукой, видимо, обозначающий нечто очень хорошее.) От дополнительной работы не отказываешься… Во-от.

Он потерял мысль, нотут же собрался.

– Так разве можешь ты стыдиться трудовой грязи?

Рыжий непонимающе посмотрел на него.

– Да, я уверен, – продолжал говорить Активист, помогая себе руками, – что сказано это не зря. Не зря! Ни одна бы из наших (он стукнул себя по груди) девчонок не отказала бы тебе – труженику, даже если бы ты был весь, как есть, в грязи. Заметь, трудовой грязи.

Тут Рыжий стал понимать, к чему он клонит.

– Да у нее характер такой… – пытался оправдаться он. – Меняется, как погода в Шотландии…

– Хорошо. Характер, – перебил активист. – Подожди. Почему в Шотландии? – не понял он.

– Я слыхал, там с утра солнце, а с обеда ливень может быть. И так каждый день.

Активист почесал в затылке, задумавшись, и опять найдя нужную мысль, повторил:

– Хорошо. Характер. Но зачем же марать честь труженика, работяги? Она же честь твою оскорбила! – сделал он окончательный вывод.

– Да? – удивился Рыжий.

– А ты как думал? – снова обрадовался Активист. – Так вот я и говорю. Почему она могла так сказать? А не происки ли это мещанства и контрреволюции?

Рыжий ошалело уставился на напарника.

– Нет, нет, – успокоил его Активист, – это все может только зарождаться. Ведь не известно, что будет дальше… Вот я и предлагаю…

– Ну, – не вытерпел Рыжий.

– Я предлагаю поговорить с ней по-партийному, по-нашенски, чтобы убить в зародыше мещанские выходки. Ведь, согласись, и раньше за ней такое водилось.

Рыжий подумал немного и готов был уже согласиться, как вдруг засомневался:

– Что водилось-то?

– Как сказала в своем выступлении завженотделом ЦК ВКГК (б) товарищ Виноградская… Читаю дословно. – Активист вытащил из-за пояса потрепанную тетрадочку, полистал засаленные
странички с записями, ткнул пальцем в одну из них и, запнувшись на слове «пол», прочел.

– Излишнее внимание к вопросам пола ослабляет боеспособность пролетарских масс.

Рыжий опешил, но Активист не дал ему опомниться.

– А товарищ Залкинд в брошюре «12 заповедей»… Я законспектировал специально. Как знал… – сокрушенно покачал головой Активист. – Прямо так и пишет: «Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешиваться в половую жизнь своих членов».

– Так ведь не-ету…– попытался что-то объяснить Рыжий.

– Будет! – стукнул по столу Активист. – Поговорю и будет. Или вообще ничего не будет. – Он сунул за пояс тетрадь и, подтягивая штаны, угрожающе проговорил. – Нечего нам, понимаешь, тут устраивать царский режим. Институт благородных девиц. Я трудящихся деморализовывать не дам.

От природы небоязливый Рыжий испуганно втянул голову в плечи, но на всякий случай спросил:

– А кто говорить будет?

– Я, – гордо ответил Активист. – Потому что главнее направить идейно человека, а кто лучше меня это сделает? Я поговорю с ней накануне воскресенья. А в воскресенье, увидишь, она будет с тобой танцевать. К тому же в воскресенье прибудет делегация иностранная, и все увидят, что значит идейность, – закончил он, стукнув по столу ребром ладони.

– Да, – совсем убежденный, сказал Рыжий парень.

* * *

Через два дня, накануне воскресенья, Активист, время от времени переводя дух, поднялся по ступенькам, ведущим на второй этаж женского общежития, прошел по коридору и постучал в дверь комнаты № 6.

– Да, – услышал он из-за двери.

– Можно, да? – смущено сказал Активист, невделенно открывая дверь.

Открыв дверь, он увидел перед собой Ее. Она стояла посреди комнаты с книгой в руках.

– Садитесь, – пригласила Она, указывая на стул.

Гость поблагодарил и уселся. Растрескавшиеся ножки старого деревянного стула уныло скрипнули под ним. Она села на старый кожаный диван, стоящий напротив, и Активист сразу же напоролся на ее странный холодный взгляд. Он снова смутился
и уже засомневался в необходимости начинать разговор прямо с сути дела.

Гость начал издалека, все ближе подбираясь к нужному вопросу. А чем ближе он к нему подходил, тем шире раскрывались ее глаза.

– Да, далеко не все осознали веяния нового ветра. Товарищи из Саратова, вот, например, первые осознали, в чем корень зла, и издали, например, декрет Саратовского Губернского Совета Народных Комиссаров, который называется (он заглянул в шпаргалку) «Об отмене частного владения женщинами». В нем сказано, что с 1 февраля 1918 года упраздняется право постоянной собственности на женщин в возрасте от 17 до 30 лет: все они объявляются достоянием трудового народа! За бывшими мужьями закрепилиправо на внеочередное владение женой, а каждому мужчине, доказавшему свою принадлежность к трудовому классу (!), пользоваться женщиной разрешили не больше четырех раз в неделю и не дольше трех часов подряд...

«Хорошо излагает, – мысленно отметила Она, с удивлением тем не менее обнаружив свой всего лишь холодный взгляд исследователя. – Наверное, так смотрят первопроходцы на аборигенов: интересно, чудно, но не трогает».

– В молодых Советах приветствуется свободная любовь, – тем временем продолжал Активист, – романтика и ухаживания – это пошлость и мещанство. Наши старшие товарищи, закаленные в боях за мировую революцию, призывают относиться к сексуальным потребностям, как к элементарному голоду или жажде.

Вот я тут выписал. Александра Коллонтай. «Любовь-товарищество — это идеал, который нужен пролетариату в ответственный период борьбы за диктатуру».

«Хорошо у них тут», – снова подумала Она, когда ее гость перешел к конкретным примерам. Таковым на сей раз стала некая барышня «из бывших», которая, судя по всему, подверглась сексуальному домогательству некоего «хорошего парня».

– ...Она, буржуазно-мещанская обывательская дочь, воспитавшаяся в условиях глубокой заплесневелости, не дает ему! Потому что биологическое удовлетворение связано у нее с целым рядом надежд на семейный уют, на фикусы всякие и на канарейку. Тогда он отправляется в известное место, пусть это связано с годами лечения у венеролога. Тяжело, – вздохнул, покачав головой Активист, – тяжело ему и неправильно. Ведь на Анисовской улице торгуются с проститутками только хлыщи в пенсне, в крепко заглаженных брючках, рабочего парня там не найдешь. У каждого рабочего парня есть своя любимая девушка. Отношения у них простые — без всяких мудрствований — биологическое удовлетворение дает ему его девушка.

Новые любовные отношения мы уже имеем среди комсомольцев. Вот что пишет товарищ Арон Залкинд в своей брошюре «Половой вопрос в условиях советской общественности». Читаю. «У пролетария тяжелый труд и невкусная пища накопляют невыявленные возбуждения. Пролетарские ребята онанируют не реже буржуев, количествои качество половых актов в пролетарской среде точно так же ни в малейшей степени не соответствует законным биологическим нормам».

И далее в главе «О половой бережливости»: «Пролетариат в стадии социалистического накопления является бережливым классом, и не в его интересах давать созидательной энергии просачиваться в половые щели»...

Вряд ли Она вспомнила бы все, что говорил ей этот малознакомый человек, но пока он что-то плел, какой-то внутренний порыв заставил ее встать, подойти к своей прикроватной тумбочке и сделать следующее. Она открыла коробочку с бижутерией и как раз, когда он стал говорить о мещанстве, она медленно стала доставать все кольца, которые у нее были, и одно за другим надевать их на пальцы. Делала Она это крайне демонстративно: если кольцо не подходило к одному пальцу, она медленно снимала его и надевала на другой.

Наблюдая за этим процессом, Активист постепенно начал терять мысль, пока окончательно не сбился и не смолк. Но теперь уже стала говорить Она, и ее речь напоминала речь старообразной купчихи.

– У моего деда была мельница, – растягивала Она каждое слово. – Я не знаю, зачем он ее продал, но денег нам тоже не досталось. Но он был мельник, – ее глаза многозначительно сверкнули и потухли. – Мельница была знаете где?

Активист явно не знал.

– Да, боже мой, совсем рядом, там еще речка есть. А возле речки… – Она сделала паузу, вытянув руку вперед, чтобы по любоваться кольцами. – Змеи. Представляете, змеи! А как они кусались!

Голос ее звучал тихо и завораживающе: гость слегка занервничал и пошевелился, заскрипев стулом. Она, глянув на него искоса, отвернулась к окну, поводила рукой по краске потрескавшегося подоконника как бы в поисках чего-то, не глядя, нащупала самокрутку и резко обернулась. Затем медленно достала из той же коробочки невероятно длинный резной мундштук, воткнула в него цигарку и шагнула вперед.

– Прикурите? – спросила она.

– А, ну да… – сказал запросто Активист, хлопнул себя по карманам, нашел спички, чиркнул одной и протянул ее к самокрутке. Но непонятливая женщина, вместо того чтобы нагнуться и прикурить, протянула к нему правую руку, осторожно положила холеные длинные пальцына мозолистый кулак и, неожиданно крепко схватив его, рванула Активиста со стула. Притянув его вместе со спичкой к себе, она, наконец, затянулась и так же осторожно разжала пальцы.

Активист едва удержав равновесие, плюхнулся на свой стул.

– Рыбы по полю гуляют, кошки по небу летают… – вкрадчиво сказала Она, выпустив большой клуб дыма. – А зеленый крокодил взял и солнце проглотил. Представляете? Нет? Вот и я тоже не могла себе представить, пока сама не увидела. Но это не самое удивительное. Самым странным остается одно. Кто ему позволил? – громко твердо сказала Она, и Активисту показалось, что лицо ее потемнело.

Незваный гость нервно встал.

– Что, уже уходите? – наигранно удивилась Она.

Активист сурово на нее посмотрел и быстро вышел, хлопнув дверью.

Она потушила цигарку, поснимала все кольца, бросила их в шкатулку, потом села на диван и закрыла лицо руками.

– Болваны, – только и смогла произнести Она.

Еще через полчаса проходящие мимо двери общежитской комнаты № 6 могли слышать неестественно заливистый, скорее даже истерический женский смех.

* * *

Так или иначе, но к воскресенью вся общественность о состоявшейся беседе была оповещена, причем с самой что ни на есть, идейной стороны. Оповещенные сердечно жалели Рыжего парня, искренне надеясь, что все еще может измениться. Но как Она себя поведет? Все было готово и зависело от нее: взорвется бомба, и Ее унесут по кусочкам, взяв себе каждый свой и спрятав его подальше на память, или бурная река событий, которых еще в городке не случалось, смоет с лица земли пролетарской воспоминания об инциденте.

Видимо, имея на этот вечер свои планы, Она появилась в толпе в небесно-голубой блузке и, как назло, была ослепительно хороша. Народ ждал. Все были напряжены, хотя внешне это мало проявлялось. У стенок пританцовывали девушки, по углам курили, переговариваясь, парни. Каждый думал о своем, и никто вслух своих мыслей не высказывал. Она стояла в стороне одна.

Вокруг все было как обычно, трудящиеся корректно делали вид, что не замечают скандальной пары.

Он подошел к ней незаметно, тронул за плечо. Она вздрогнула, обернулась и, глянув на своего Рыжего, заметила вего лице какую-то перемену.

«Веснушки что ли стали ярче гореть», – подумала Она.

– Я хочу тебя пригласить… – тихо сказал он.

Она непонимающе на него посмотрела.

– Ну, я хотел… В общем, потанцевать.

Она молчала, и у него замерло сердце.

– Я не буду с тобой танцевать, – спокойно сказала Она.

– Почему? – испуганно спросил он.

– Я не буду с тобой танцевать вообще, – так же спокойно повторила Она, и последние два слова едва не потонули во все нарастающем гуле голосов: в зал входили уполномоченные представители, бригадир и иностранная делегация. Все внимание окружающих на минуту переключилось на них.

Представители обстоятельно, не без гордости объяснив, что это за собрание, оставили гостей и принялись здороваться за руку чуть не с каждым из присутствующих мужчин. Те же, кому старшие товарищи руки не протягивали, тихонько переговаривались и удрученно заключали: «Сегодня не поздоровался».

Надо сказать, что в этом городке относились к иноземцам без какого бы то ни было особого почтения, и потому, сочетая осторожность с легким пренебрежением, им и предоставили возможность осматривать все, что они пожелают, практически самостоятельно. Те же, желая окунуться в такую странную жизнь города, пришли на это непонятное собрание, напоминающее нечто среднее между танцами, смотринами и партийным сходом.

Они приготовили здоровую долю сарказма и принялись молча наблюдать за непонятными поступками этих людей, удивляясь, как обычно, какой-то дикости в отношениях, правилах и традициях. Осмотревшись, они отправились в более пустой противоположный угол зала.

Тем временем, в один момент объяснившись с Рыжим парнем, Она развернулась и стремительно пошла к выходу. Проходя мимо иностранных гостей, Она нечаянно задела одного из них плечом. Галантный мужчина посчитал себя причиной столкновения и стал извиняться:

– О, pardon, pardon, m-le! Je`n veux pas…

– Ну что вы, это я виновата! – неожиданно для него на чистейшем французском сказала Она.

Все трое французов слегка оторопели.

– M-le parle franses? – наконец придя в себя, сказал один из них.

– Oui, pas mal.

Встретив после долговременного пребывания в чужой стране родственную душу, иностранцынисколько не стали скрывать своего особого отношения к Ней, а также всячески подкреплять его шквалом комплиментов и прочих знаков внимания, кои только могли оказать представительнице прекрасной половины человечества.

Она улыбалась в ответ на комплименты и весело смеялась – на шутки. Все в зале следили за этой сценой, затаив дыхание. А когда, потанцевав с нею, один из иноземцев благодарно поцеловал снисходительно протянутую ею руку и, смело наклонившись, что-то шепнул ей на ухо, то ли от зависти, то ли от возмущения у городских девиц побагровели физиономии и покособотились рты у парней.

У Рыжего, внимательно наблюдавшего за Нею, все внутри с каждой минутой больше и больше сжималось в комок. Парни посматривали на него, и взгляды их откровенно взывали: «Ну, ну же!»

Но ему на сердце словно упал камень, ноги стали деревянными, лицо горело. Наконец он сделал шаг... Подошел к ней и сказал:

– Надо переговорить. Пошли?

Она вздохнула и, подумав: «Еще не кончилось», встала и пошла за Рыжим. Зайдя за угол, как раз в том месте, где висело большое зеркало, они остановились. Какое-то время они стояли, глядя друг на друга. Неожиданно он размахнулся и с силой ударил ее по лицу. Она не успела понять, что произошло, машинально схватившись за щеку рукой, только широко открыла глаза. Но тут он снова ударил ее. Потом еще раз и еще...

Не в состоянии опомниться, Она не защищалась, лишь слегка прикрываясь от ударов руками. Наконец Рыжий остановился и ушел. Она не осознавала того, что за этой сценой кто-то мог наблюдать или что она уже так долго стоит на одном месте, не шевелясь, там, где ее и оставил тот, кто с таким рвением защищал и готов был порвать на части кого угодно за одну ее слезу. Это так не укладывалось в Ее голове, что мозг вытолкнул на поверхность один лишь вопрос, лишь два слова: «За что?» От этого непонимания, от обиды, а вовсе не от позора, как потом говорили, из глаз потекли слезы, и Она кинулась бежать в свою комнату.

* * *

В это время бригадир вводил в зал нового гостя (гулять так гулять в общенародный праздник) – молодого человека, одетого довольно скромно, но опрятно. Девушки зашушукались. Они узнали в нем того парня, о котором бригадир говорилим еще месяц назад.

– Во, мужик! Работает за троих. Передовик. Ездит иногда по обмену опытом по разным местам. Еле уговорил к нам его прислать. Приедет по приглашению, – почему-то особо подчеркивал он и продолжал: – Я же для вашей пользы. Не упускайте шанс. Нам такие люди нужны. Да-а… Наш мужик!

Зайдя в зал, незнакомец огляделся. Перед собою он увидел пеструю толпу практически одинаково одетых девушек (их платья были либо белыми в красный горошек, либо бледно-розовые в белый ромбик), скромно крутящих пальцами концы одинаковых косичек. Он понял, что ему следует выбирать, и подошел к одной-единственной девушке, чьи короткие волосы симпатично завивались в колечки. Цвет ее платья тоже не оставлял ему шансов на иной выбор: он был ярко-зеленым в желтый цветочек.

Конечно, никто не сомневался в его выборе, но все же в каждой из этих головок таилась маленькая надежда, что именно ее-то он и приметит, хотя как бы это могло осуществиться на практике, в головки мысли не приходили.

– Хорошую девку выбрал. Губа не дура. Самую лучшую, – одобрил его выбор бригадир.

Потанцевав с ней немного, как положено, молодой человек пригласил свою партнершу сесть в стороне и попросил рассказать о городке и людях, в нем живущих. Девушка с радостью согласилась, а он время от времени кивал на кого-нибудь из толпы и рассеянно спрашивал:

– А это кто?..

– А-а, это... – начинала свой пространный рассказ о выбранном человеке Его собеседница и с удовольствием выкладывала все, что знала и не знала, а лишь догадывалась тоже. Пожалуй, такого досье, содержащего в себе хорошую долю сплетен и личного мнения рассказчика о человеке, ему не приходилось слышать никогда.

* * *

Поплакав вволю в своей комнате, Она еще какое-то время не могла прийти в себя.

«И это – я? – думала Она. – Я, которая всегда могла за себя постоять, как следует. А тут…»

Она – женщина, которая никогда и никому не делала подлостей и гадостей, которая не стремилась занять чье-либо место, которую по большому счету не интересовала жизнь ни одного человека в мире, которая стремилась всего лишь жить своей жизнью – здесь мешала всем. Наверное, в порыве непонимания и чудовищной ненависти к Рыжемуприсоединились бы многие, знай они о том, что происходило в полутемном закоулке. Просто потому, что она жила своей, ни на чью не похожей жизнью.

Она металась, не находя себе места. Ей надо было куда-то себя деть, надо было что-то делать. Оправившись и приведя себя в порядок, Она посмотрелась в зеркало и с удовлетворением не найдя на своем лице серьезных последствий побоев – таким мастером оказался ее бывший защитник – вышла из комнаты. Подойдя к лестнице, Она вдруг услышала, как где-то внизу несколько девиц, собравшись у окна, тихонько вели о Ней обстоятельную беседу.

– Нет, – говорила одна, – эта мещанка никогда не будет нашей. Ну, почему бы ей не одеваться, как все? Как мы? Нет же. Ей надо носить мещанскую юбку специально с разлагательными целями.

– Очень даже симпатичная юбка, – робко заметила другая,очевидно, младше всех по возрасту и потому не пользующаяся особым авторитетом.

– Что? – грозно спросила третья. – Вот, вот. Вот оно – разлагающее действие непонятных «мод» на нашу молодежь. Этак ты завтра встанешь на каблуки, намажешься…

– Неужели некрасиво, как она красит глаза? – попыталась отбиться молодая, но вскоре поняла, что напрасно и, испугавшись,даже задрожала осиновым листом.

– Контрреволюция! – завопила первая.

– Влияние буржуазного мещанства, – вставляла, негодуя, еще одна. – Ведь разве же по-нашему эта ее кофта? Разве кто-нибудь из наших девушек надел бы такую блузку? Зачем? С какой целью, я спрашиваю?

Молоденькая девушка призадумалась.

«А ведь и правда», – мелькнуло в ее голове.

– Нет, – отвечала она, качая той самой головой, в которой только что мелькнуло.

– Аморальное поведение и никаких стремлений, никакой идейности, – продолжила дискуссию первая. – Что же в этом хорошего? А когда она…

Незаконченная ею фраза повисла в воздухе – на последней ступеньке перед ними стояла та, которую они только что с таким жаром обсуждали, и спокойно, даже с интересом слушала их мирную беседу.

Когда ей стало ясно, что разговор окончен, Она медленно прошла мимо них в зал, снова твердя про себя всего два слова, но уже с другим смыслом: «На зло. На зло. На зло».

Войдя в зал, Она, как ни в чем не бывало, прошла к своим иностранцам, и они, словно старые приятели, опять принялись болтать о пустяках и танцевать. Она собрала всю волю и нервы в кулак, но была по-прежнему весела и очаровательна. Все выглядело так легко, что никто не догадался бы, даже если сильно захотел, чего ей это стоило.

Когда Он увидел ее входящей в зал, то так и застыл на месте и,провожая глазами знакомую фигуру, только и смог произнести:

– А это кто?..

Увидев выражение лица молодого человека, девушка в зеленом платье слегка скривила свой ротик, но все же ответила:

– А-а… Это… Ну, у нас работает. Она вообще-то аморальная...

Его спутница начала говорить нехотя, но по мере того как продолжался рассказ, глаза ее разгорались, и она уже с большей охотой поведала ему историю дружбы (или любви, как угодно) хорошего парня с рыжими волосами и аморальной мещанки.

Достаточно пожалев парня и дав полную личностную оценку Ее поведению, она подвела итог и сделала соответствующий вывод:

«В общем, шлюха».

В пылу рассказа она не видела, как наблюдал за предметом повествования ее спутник и как по ходу этого самого повествования менялось его лицо – после последней фразы оно окаменело и вовсе.

А Она, кокетничая напропалую со всеми тремя своими новыми знакомыми, поначалу даже не заметила, как на нее лег Его печальный взгляд. Неожиданно в какой-то момент ей показалось, будто что-то знакомое мелькнуло в зале. Она оглянулась и вдруг встретилась глазами с Ним. Лицо ее побелело и как-то сразу осунулось. Она встала, чтобы подойти к нему скорее, но почувствовала, что ноги ее не слушаются и стало трудно дышать.

Она начала медленно оседать в кресло, в котором только что сидела. Ее кавалеры обеспокоенно засуетились.

Заметив в Ней такую перемену, Рыжий было рванулся на помощь, но натолкнулся на руки стоящих рядом парней и сел тут же на высокий стул, напряженно наблюдая за происходящим.

Его короткие ноги не доставали до пола, и он отчаянно мотал пыльными ботинками, вцепившись пальцами в края сиденья.

Наконец Она через силу встала и неуверенно направилась в центр зала. Народ обескураженно притих и замер в ожидании.

Рыжий несколько раз порывался броситься к ней и поддержать, рука его даже машинально вытягивалась вперед, но тут же удерживался, беря себя в руки, и буквально обхватывал себя руками, краснея от напряжения.

Через весь зал Он быстро подошел к ней, и все, что было дальше, произошло в считанные минуты, и казалось, что на это время все, что их окружало, вдруг расплылось и исчезло в пространстве, оставив посреди площадки для танцев лишь две одинокие фигуры. Она подняла к нему глаза и попыталась что-то сказать.
Он остановил ее коротким жестом.

– Наконец-то я тебя нашел, – тихо заговорил Он, держа ее за плечи. – Долго искал и нашел. Я был везде, а ты вот где оказалась. Подумать страшно, что я мог уехать отсюда, так и не встретив тебя. Нет, в душе я знал, что не заметить тебя, не узнать, не услышать о тебе было бы просто невозможно. А все равно боялся.

Он погладил ее по щеке.

– Куда же ты все время исчезаешь?

– Ищу выход.

Он скептически покачал головой, будто пытаясь отговорить ее от какой-то пустой затеи.

– Здесь нельзя больше оставаться. Тяжело мне здесь. Как все ужасно случилось, – с трудом произносила Она. – Как здесь все ужасно… Ни в какое сравнение…

– Молчи, я все знаю.

– Все, – Она усмехнулась. – Откуда?

– Мне рассказали о тебе все. Знаешь, добрые люди всегда найдутся. О тебе и твоем друге…

– Ах, это. Я выбрала его, да его, чтобы это не было изменой тебе. Танцевать с ним, говорить с ним, только с ним и ни с кем другим…

Она остановилась и с трудом перевела дух. Он отрицательно покачал головой и, пытаясь остановить ее, едва не прикрыл ей рот рукой, но Она спесиво тряхнула волосами и продолжила:

– Мне не могло в голову прийти, что они истолкуют это совсем по-другому. Они рассказали всем, что это любовь и что я играла с его лучшими чувствами…

Она снова усмехнулась.

– Разве его можно любить?.. Разве я могла бы его любить, скажи мне?.. Посмотри на него. Его можно только жалеть. Я не знаю, чего они от меня хотели. Они измучили меня. А ведь я вольна делать то, что захочется мне… Мне надоело. Я оставила эту дурную затею… Они неправильно меня поняли. Стали меня преследовать. А сегодня…

Какой-то ком подкатил к горлу, мешая ей говорить.

– А сегодня он ударил меня. Ударил – и за что?... Потом еще и еще… За что? За то, что я не захотела с нимтанцевать… Мое кокетство – это всего лишь жалкая попытка отомстить. Я показала, как это надо делать на зло им всем… Прости меня, я не могу здесь больше… Не могу так больше… Прости меня за это. Что-
то сердце колет и… дышать трудно…

Она схватилась за сердце, и тут Он почувствовал, как ее ноги стали подкашиваться. Она стала медленно падать. Успев ее удержать, Он подхватил ее на руки и немедля унес в комнату, спрятав от всех за дверью с номером 6.

* * *

Она очнулась, когда в комнате было уже почти темно. Он стоял у окна и курил. Кончик его сигареты светился красным угольком. Слева, почти рядом, на диване лежала Она не в силах сделать хоть одно движение. Каждый чуть более глубокий вдох отдавался во всем теле мучительной болью, и Она, не поворачивая головы, следила за ним боковым зрением.

Вот его черные волосы, клетчатая рубашка… Да – это Он. Ах… Кажется, она попыталась повернуть голову. На что теперь все мучения, когда Он здесь, когда он стоит у окна и смотрит на угасающее небо, красящее в красный цвет верхушки еще пышных деревьев… У них было еще немного времени. Она хорошо это понимала. Она чувствовала, как время близилось к концу.

Он смотрел на небо и думал, что сможет отогреть маленькую синицу. Взять и спрятать в ладонях что-то хрупкое и маленькое, спрятать за пазухой и не отпускать. Для этого всего лишь надо остановить холод, пробиравшийся к ней с разных сторон. Он чувствовал, что уже сможет это сделать…

Хотя за окном уже стояла чудесная пора осени – бархатный сезон.

* * *

рисунок Василия Степанова

Продолжение с новыми приключениями героини читать здесь: http://proza.ru/2009/09/12/627