В начале было слово

История 7. О времени, которого почти не осталось.

"Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперёк".
(Хуан Рамон Хименес)
 
В начале с неба слизнуло звёзды, а в половине восьмого брызнул дождь. Мерзкая водяная крупа, летящая с неба и холодными каплями отскакивающая за шиворот. Оставалось пять минут до смены, когда я увидела Его. На выходе из арки, возле бывшего продуктового, на Татарском проспекте. Да и как было не заметить? Людишки прыг-прыг мимо, шмыгают под дождём, съёжившиеся, скукоженные, как крысята. Торопятся по мелочным делам, хлюпают, шлёпают по лужам, по тротуару. А этот сразу как выдвинулся из тени, здоровенный, метра под два, в дождевике, и как сиганул через дорогу. С сумкой через плечо. С увесистой такой, солидной. Видно было, как оттягивала ему плечо; как тяжело била при ходьбе по бедру.
Сообщать не стала. Зачем? Мужчина против веды? Смешно! Да, нарушение. Но, когда я возьму его, вот где начнётся потеха. И, главное, ещё одна галочка в личном деле.
Зафиксировала его, подозрительного, вызвала на GPS, дала увеличение на идентификацию, да только без толку. Браслет на запястье и влево, и вправо повернула, спутник на нём синхронизировала, а на картинке лишь маскировочные пятна, окрас его дождевика, подрагивают в такт шагам. И ещё циферки зелёные оценочные скачут - ни одной красной - про вес его, про габаритные размеры... А на кой они мне? Мужик капюшон напялил по самые не могу. Сумерки, вода, холод. Вот вам и хвалёная техника с разрешающей и дедуктивной способностью, глаза и щит поднебесья.
Пришлось действовать по старинке, внешнее наблюдение и всё такое. А тот даже не оглядывается, самец - чего с него возьмёшь? Прёт по лужам, нисколько не заботясь о производимом эффекте. Встречные только и успевают шарахаться, а потом тянут вослед головы, провожая глазами.
"Наглый же ты, однако, - подумала я, стараясь не отставать. - Идёт себе как ни в чём ни бывало. На прогулочку вышел. Погулять. С сумкой. А как бы взглянуть на неё поближе, на сумку твою, чего там внутри?"
Так мы дошли до парка, вошли в аллею. По обеим сторонам от нас потянулась вереница фонарей и акаций. Вычерченный светом на земле круг, тень, ещё круг и ещё одна тень. И наши убегающие и возвращающиеся тени. Едва за спиной прошуршал гравием последний прохожий, "капюшон" встал, как вкопанный, огляделся, что-то достал из кармана, похожее на листок, развернул, вглядываясь и, шагнув с дорожки, перемахнул ограждение и полез в кусты.
Ну, вот и всё. Я потянула из кобуры игрушку, и метнулась в тень, на противоположную сторону. Дыхание в норме, пульс на браслете смотрится идеально. Я скосила глаза на картинку, теперь уже видимость закрывали листья и ветки...
- Альфа? Ты чего делаешь в пятом секторе?
Всё-таки я вздрогнула.
- Каппа, заткнись, - прошипела. - Дело у меня. Уйди с эфира, не светись.
Забеспокоились, заинтересовались. Никуда теперь не скроешься с этим Оком.
В ночном воздухе висел шорох дождя. Листья на кустах и деревьях мелко вздрагивали, мокро и холодно поблескивая в неоновом свете. А этот что-то там металлически брякал, сопел. Я прождала минут пять, так и не определив характер звуков; зябко передёрнула плечами, кутаясь в стёганый дождевик и сняла предохранитель:
- Эй ты, в кустах, выходи. Медленно, с поднятыми руками.
Молчание.
"Не лезть же к нему в берлогу", - подумала я и визгливым, самой противным, голосом крикнула в темноту:
- А ну выходи, чёрт бы тебя побрал!
И он шумно заворочался там, в кустах, медведем; он грузно полез на свет, бормоча что-то и чертыхаясь, ломая сучья и, наконец, раздвинул ветви руками, выбрался на дорожку и встал. Сутулясь, приподнял руки в стороны, ладонями ко мне и спросил небрежно, слегка растягивая слова:
- Да я посмотрю веда по мою душу. А чего случилось то?
- Вопрос очень кстати, умник, учитывая, что ты там делал, - и я махнула рукой в сторону деревьев.
- А чего я делал? Ремонт я тут делал. Щитовая подстанция называется. Электричество вправлял, - и он лениво переступил с ноги на ногу. - Можешь проверить. Кончил я. Уже.
- Очень надо, - пробормотала я сквозь зубы.
- Ты лучше лицо покажи. - и потянула с предплечья фонарь.
- Кстати. Цифры к сведению, - непонятно сказал он. - Слушай. Пси-дельта-ноль-ноль-даблви-эмикрон-семь-семь-девять... Принять.
Я посмотрела на фонарь. И зачем доставала? Выставила руку с ним вперёд, щёлкнула пару раз кнопкой, наблюдая, как зажигается и гаснет серебристый от дождевых капель световой конус; и мотнула головой, прислушиваясь к нарастающей злости.
- Чёрт бы тебя побрал, - я встряхнула узкий цилиндр, ударив торцом об подсумок, едва удержавшись, чтоб не хватить об поребрик. Свет вспыхнул и погас.
Электрик стоял рядом, в трёх шагах. И от того казался ещё больше. Вода сверкая стекала с опущенного на лицо капюшона по длинному, почти до щиколоток, плащу. Я посмотрела туда, где должно было быть лицо:
- Послушай, я пошутила. Гуляла. Увидела тебя, испугалась. Ну, знаешь?..
Он помолчал какое-то время, слишком долгое как мне показалось, затем сунул руки в карманы:
- Разумеется пошутила. А кто гуляет в такое время и в таком месте?
- Мне захотелось.
- Порядочные девушки так поздно не гуляют. - Он опять помолчал и спросил. - И раньше мы не виделись?
Я окинула взглядом его фигуру и мотнула головой:
- Никогда.
- Никогда, так никогда, - произнёс он со значением, нагнулся в кусты и подхватил монтажную сумку за ремень. Что-то в ней звякнуло и я чуть не подпрыгнула.
- Там что? - я ткнула в неё пальцем.
- Инструмент.
- Молоток там есть?
- Есть, есть. Показать? - он забросил сумку на плечо и застыл, выжидая.
- Послушай. Я пойду. Ладно? Мой участок - второй и третий сектор-би. Время закончилось, - я взглянула на браслет. - тридцать одну минуту назад. Каппе я сообщу об ошибке. Хотела подцепить мужичка, не получилось. Мы все посмеёмся.
Он качнулся с носка на носок и сказал:
- Правильно. Ты знаешь правила?
Я молча кивнула, нажимая необходимую комбинацию. Затем нажала с трёхсекундной задержкой DEL и число - 33. Теперь в БД на спутнике исчезнет вся информация по конкретному случаю за последние тридцать три минуты. Как и не было. И проверять не станут. Мой личный уровень доступа и не то позволял.
- Вот и хорошо. Пойдём, потолкуем. Я тебе сказку расскажу.
Сказавши, он двинулся на меня и я едва увернулась в сторону. И он прошёл мимо, не посторонившись, и неспешной походкой двинулся по дорожке туда, где над деревьями, в дождевой пелене, смутно подрагивали освещённые окна домов. Он даже не обернулся. Как и тогда. Он продолжал идти и я в бешенстве уставилась в его необъятную спину, проклиная и ненавидя, затем бросилась следом.
Я нагнала и поравнявшись сбоку, попыталась заглянуть в лицо. Что-то меня беспокоило, что-то было не так. В какой-то момент я пропустила нечто важное, но не могла вспомнить. На браслете суетились красные аббревиатуры, цифры. Но от волнения я не в состоянии была прочесть инфу. А Этот, как бы не замечая, в тот же момент отвернулся и посмотрел вбок и вверх:
- В такую погоду лучше сидеть дома. Как считаешь?
- Считаю, - отрезала я и взялась за его локоть, чтобы развернуть лицом к себе. Но это было всё равно, что попытаться на ходу остановить поезд.
- Идём-идём, - ободряюще произнёс он, не поворачивая головы и, высвободив руку из кармана, отечески похлопал по плечу. - Сейчас. Уже скоро. Не пройдёт и получаса, как мы будем на месте.
- На каком месте? Каких полчаса? - взорвалась я и тут меня всю затрясло. - Мне тут топать и топать. Идиот несчастный! Ты кто такой? Что мы тут делаем?
Проклятый дождь продрал-таки и сквозь меховую поддёвку, и сквозь пуловер. Я с трудом удерживалась, чтобы не застучать зубами. И тут он соизволил посмотреть на меня и я увидела блеснувшие белки глаз:
- Ну-ну, успокойся. Ты ж машину вызвала. Позабыла? У вас такие умные патрульные машины. Пойдём. Включим кондиционер - согреешься.
Я чуть не плюнула в его глаза. Развернулась и пошла, сверяясь с маячком-указателем, действительно, "сто двадцатая" припарковалась совсем рядо, и услышала как следом захрустел гравий. Потом дорожка кончилась и я, проглядев обрыв, едва не съехала на пятой точке. Но тут эта образина, этот чёртов придурок, подхватил за руку, оторвал от земли и, пронеся по воздуху, поставил прямо перед дверцей. Возникло такое чувство, что я сейчас лопну от злости. Набрала на браслете код двери и, не сдержав вздоха облегчения, повалилась на сиденье. Включила свет. Подняла глаза и сквозь стекло увидела его, терпеливо ожидающего, когда я открою вторую дверцу. Потянулась через спинку, нажала кнопку и, обессилев, снова облокотилась на сиденье.
Похоже, он меня совсем израсходовал, электрик этот, монтажник. Уже было безразлично, кто он, чего он? Хотелось одного - тепла и покоя. Машину качнуло на рессорах.
- Цифры к сведению. - произнёс голос мне в затылок. - Отказать.
Я посмотрела в зеркало, увидела его лицо и вскрикнула:
- Как ты здесь оказался?
- Спокойно, - его большая тёплая ладонь опустилась мне на плечо. - Похоже, мы уже никуда не поедем. Ведь так?
Я закрыла глаза и спросила сквозь зубы:
- Чего тебе нужно? И что ты здесь?..
- Сейчас я расскажу тебе интересную историю, случившуюся с одним человеком. Я обещал? Нехорошо не сдерживать обещания. А ты послушаешь. Ты внимательно послушаешь, и будешь вести себя хорошо. Не правда ли?
- Не правда, - я обернулась и плюнула-таки в его лицо.
_____
 
Рассказывают, что когда мне было два года, сестра-хозяйка, девица лет десяти с небольшим, посмотрев на меня, сказала:
- Смотри-ка ты, глазастенький... А попка-то какая сладкая! - и сказавши, не удержалась и погладила тоненькой смуглой ручкой по соломенным кудряшкам. И в глазах, и на лице её при этом отразилось престранное выражение, как будто слова эти и жест имели для девочки причину более глубокую нежели та, которая лежала на поверхности.
Похоже, именно Сарра первой прозрела возможности, которые в дальнейшем вылепили меня таким, какой я теперь есть. Когда я дорос до ответственности за свои поступки, то уже имел в наличии фигуру Апполона, язык Дизраэли и взгляд на жизнь собачьего философа. Разумеется, была Школа и тяжёлое лицо Наставника, и знаменитая А-3, которая обучалась параллельно нашей дюжине. Как же забыть Петра, Сергея и конечно же Йуду... Её белые, круглые, но твёрдые как у мужчины плечи; вечно исцарапанные коленки; кошачий, из-под чёлки скользящий взгляд. Когда-то она была со мной. Только не женщина, нет. Страстная, нежная, но другая. Приходящая из ниоткуда и уходящая в никуда. Те же, которые звались женщины, заполняли всё пространство вокруг. Они вились как мухи, липли, цеплялись, занудно жужжали и не отпускали ни днём, ни ночью. Казалось, сам воздух которым я дышал состоял из их сладкого надушенного запаха, взволнованного дыхания и вкрадчивого шёпота с поволокой влажных глаз.
Не удивительно, что я стал профи. В моей Трудовой на протяжении двенадцати лет проставлено одно слово - альфонс. Этим я живу и существую. Но никто не знает и не желает знать, как меня ото всего тошнит!
И вот однажды, когда в конце рабочего дня ко мне заявилась шестая клиентка, я, посмотрев на сморщенное выцветшее личико, на зажатый в потной руке талон, вспомнил своего Наставника. Понял, что если его не отыщу, то моей карьере придёт-таки тот самый конец. И буду я плеваться, царапаться, выть по-собачьи и строить неприличные рожи и жесты, а все те, кто холил меня и лелеял станут брезгливо морщить носики, прятать мордашки в платочки и обречённо вздыхать по поводу, и вспоминать былое и безвозвратно ушедшее. А Йуда пройдёт мимо и не заметит...
Вот по какой причине решил нанести визит. Родное как-никак лицо, хотя и официальное. Конечно, таких как я через него уймища прошла. И дураков, и умников. Но такой как я был у него один. Это наверняка. Как только увидит мою наружность так тут же и узнает, припомнит и как я без штанов под стол ходил, и как курнул впервые, и кому и за что по морде съездил. Откроет дверь, а я с порога: "Ну, здравствуй, Наставник", а он мне, конечно: "Ну, здравствуй, Йорк". После чего поведёт к себе на кухню чаи распевать, разговоры разговаривать. И поставит на стол кружки фарфоровые да заварник с китайским зелёным чаем, довоенным ещё. А я достану папочку свою заветную да секретную, тесёмки развяжу и прочитаю ему свою "Рукопись, найденную на асфальте" - зарисовки к рассказу будущему, да посмотрю, как кривиться он начнёт и морщиться, а потом глянет так на меня жалеючи, как на больного, и скажет: "Опять ты, Йорк, пальцем в г... ковыряешься, неисправимая ты личность, взял бы да посмотрел вокруг и написал чего-нибудь эпическое, эпохальное, коли руки чешутся. Про новые свершения да про новые лета..."
Только ведь не скажет. И кривиться не станет. Выслушает вежливо, ещё чаю предложит, а то и на скрипке сыграет, да так, что соплями умоешься на год вперёд. Потом поинтересуется, как дела, как самочувствие, где живу, да с кем живу. А я ему, естественно, со скрипки да с человеческого-ненормального ко мне отношения нахамлю в ответ. Он же мне ещё поди чаю предложит. И я соглашусь, и буду краснеть и корить себя изнутри, что какой я свинья и всё такое. А потом мы начнём вспоминать и вот тогда...
Что - тогда, я себе представлял смутно, если не сказать, что не представлял вовсе. И потому бросил рефлексировать на тему, собрал манатки и уже под вечер направил стопы к Наставнику.
Добираться нужно было через трущобы, на тот берег. Кабы метро, но как известно, его здесь кончили во время Второго Принуждения к миру, когда америкосы в течении полутора месяцев сбросили десанта в общей сложности за полусотни миллионов Хаммеркиллеров и здесь, в том числе, такая была резня, что город или вернее то, что от него осталось, пришлось заселять заново. А теперь остатки метромоста, как сброшенная хитиновая шелуха гигантской гусеницы, запрудили реку ржавым гофрированным хламом. Похороненные на веки вечные вместе с некстати оказавшимися в нём двумя пассажирскими составами. Сколько уж там людей затонуло никто не считал, поскольку поначалу горожанам было не до того - они безнадёжно отбивались от роботов. Пока всех не выкосили. А у тех кто после пришёл, уже ни умения не было разгребать всю рухлядь, ни техники, ни желания.
Так что без метро пришлось кругаля давать. Сорок минут с двумя пересадками тащиться сначала на рикше, потом на своих двоих. Нарвался по дороге на каракалпаков, подрались немного, извозчика потерял. Потом от турка по башке нагайкой получил, обычное дело. И уже в конце едва не вляпался в историю.
К тому времени стемнело. И жара, как назло, продирать насквозь стала. Руки покраснели. Спрятал я их в карманы поглубже. А тут ещё и ветер на радость поднялся. Начал хлестать по лицу, по ушам, от чего кожа буквально задубела. Глаза слезиться начали. Так что я себя почувствовал так, что лучше бы и не чувствовать.
Народ встречный, типа меня, не шёл, а почти бежал навстречу. У кого воротник поднят, у кого панама по самые уши. И вот выхожу на Каменскую, вернее вылетаю как ошпаренный - метров двадцать на автомате. И встал, застопорился - каких-то три месяца назад на этом месте возвышалась гора битого кирпича вкруг пятачка, метров на двадцать, как цирковая арена, а теперь - в свете прожекторов новёхонькое здание вровень с соседними уцелевшими пятиэтажками; люди в жёлтых спецовках на лесах, в касках и бронежилетах; глухие без окон стены в бежевой глазированной плитке.
По жизни в этом месте пипл оттягивался - место больно удобное. По кругу набьются, а по серёдке цирк-шапито. Стенка на стенку там для сугреву или запрещёнки без правил. Но чаще сюда иванов свозили на потеху. Поскольку охота была официально разрешена, вот их и ловили где только могли. В подвалах, в спальниках на левом берегу. Иногда под мостом попадались, когда за водой приползали. Жаль, что в последнее время их почти не осталось. Скучно стало. А раньше бывало, ух как по нервам щекотало, когда их цепями, палками или камнями лупили. Или ещё когда какой старейшина от района заставлял их истории вспоминать. Припомнился смешной случай с одним очкариком, который доболтался до того, что стал утверждать будто эти иваны вторую мировую выиграли. Хотя всем и каждому было известно, что это они напали на евреев, Холокост учинили. А германцы и Штаты встали на сторону Израиля. И как потом придурок их усатый сбросил две атомные бомбы на святые земли, и тогда уж весь мир поднялся как один и раздолбал их, рассеял по Сибири. А ещё один юморист на полном серьёзе утверждал об их первенстве в космосе. И спутник у них первый, и человек, и всё такое. А про Луну сказал, что там и вовсе никого не стояло. Его даже пожить хотели оставить, такое плёл, что и Хухру смотреть было не надо - народ в лёжку лежал. Его потом ногами к канату привязали, раскачали под мостом и на ферму опоры на счастье сбросили. Как шампанское...
Так вот о доме. Гляжу, над входом табличка светится, а на ней и разъяснение: "Фонд культурной переориентации имени Джорджа Сороса". Только это прочитал, как вдруг заорут на меня в несколько глоток, и матом. Я аж подскочил. По-английски, по-немецки и, похоже, на иврите, поскольку, оборачиваюсь я, матерь божья. Свету вокруг много, аж глаза слепит, и вроде как площадь перед домом. И стоят по разные стороны площади четыре бронетранспортёра, скошенными камуфляжными бортами к цокольной стенке, что по периметру вьётся, прижимаются; и из переднего ко мне торчат наружу бритоголовые, бородатые, оружием всяким обвешанные в цветастых рокерских косынках; сами чернявые, зубы, глаза блестят, и не хорошо так блестят, и по всему чувствую, что это из Бейтаровской группировки "Тов-Адония".
Ну, поднял я лапки, мол, нет у меня ни чёрта и вообще я человек мирный, и так успокаивающе, ладошками, словно прощаясь, помахиваю на них, а сам пячусь и от железок их глаз не спускаю. А потом вижу, ещё и танк здесь имеется, чуть выше по улице. Из разрушенной арки, там где газетный ларёк стоял, выглядывает. Прижался к щебёнке, дуло метра на три, и мне прямо в лоб целит. И не какой-нибудь, а Т-101 - былая слава и гордость. Только теперь на башне белый кулак намалёван и в белый же круг вписан, а из водительского люка морда американская, то есть пиндосовская, таращится, челюстью бульдожьей, как корова, жвачку перемалывает.
И вот допятился я до угла, а они на меня лениво так, как на псину, покаркали с бортов, пошумели на меня калашниковыми, да плюнули раз или два и то не попали. И видно, сытые были, раз такие ленивые, или же сморило их жарой до полного изнеможения, коли не возникло у них желания проверить, обыскать, двинуть мне прикладом по почкам или по шее; раз отпустили они вот так, с зубами и с кожей неиспорченной. Думаю, их тату моё слева на черепушке утихомирило. Тавро альфонса, принадлежность к профессии. Вояки-вояками, а с ведами никто не захочет связываться без лишней надобности.
Так вот легко отделался и только в штаны не наклал. Стою, дышу, спиною к штукатурке облупленной привалился. И тут слышу, где-то внизу: мяу-мяу. Глаза опускаю - котяра. Пушистый, сибирский, нашенский. Хвост поднял, спину выгнул и этой спиной о ноги мои трётся, на ласку нарывается. Посмотрел я на него, посмотрел, а потом думаю, возьму-ка его с собой. Симпатичным он мне показался.
- Ну, - говорю. - Здорово, кыс-кыс. Пойдёшь со мной в гости к хорошему человеку?
А он мне:
- Мр-ряу, - это значит, согласен.
Раз согласен, дальше мы потопали вместе - я и кот-тимофеич с отставанием на полшага, как истинный джентельмен и знаток хорошего тона. Минут через пятнадцать пришли. Уже совсем стемнело. Я за это время отдышался, даже человеком себя почувствовал, как ни странно. И тут вспомнил, что забыл я свою растреклятую рукопись, будь она не ладна. Ругнулся я, но чего делать. Вошли мы в парадное, миновали разомлевшего в будке привратника, судя по нашивкам, итальяшки. Он мне тоже глазами зырк на черепушку и рукой так, лениво, иди уж мол. Поднялись мы на пятый. Я в дверь знакомую: тук-тук. А она возьми да и открылась. Разумно, зачем железный замок, когда внизу живой сидит.
Зашли - в прихожей темно, в квартире темно, не видно ни зги. Где там трельяж, где там вазы его в полный рост. И выключатель пропал. Одно приятно, всё здесь знакомо, можно сказать, на ощупь. Вот я на ощупь и пошёл. Хорошо, вил у него не оказалось, или дробовика, а то бы пощупал - я всё, чего у него там лежало или стояло, ногами и руками перепробовал. Видать, за время моего отсутствия, у Наставника вкусы переменились и привычки, и всё что можно он теперь держал на полу - разнообразия ради.
Но при всём при том свет я включать не стал. И это понятно. Раз человек ночью не спит, следовательно чем-то занят. А чем человек может быть занят ночью, когда все спят? Вопрос. Сортир, правда, порадовал. Выхожу после, слышу, шуршит. Чего, спрашивается, шуршит? Ага, думаю, это ж кот. Котяра.
- Ну ты там, короче, разберись что к чему, - говорю. - Мне как-то не по глазам. Завтра вилками, ножами кушать будем. А пока, Тимофеич, не обессудь.
Пока это я объяснял, он шуршать перестал, но как только я речь кончил - опять за своё принялся. Я так рассудил, что животное он не дурак и что к чему сообразить сможет. Потому, спокойный, пошёл я до спальни. Но передумал. Вернулся в коридор, прошёлся ещё разок по гвоздям или по кнопкам, не знаю там по чему, помянул хорошие привычки и, войдя на кухню, на ощупь и по тарахтенью нашёл морозильник. А в нутре его обнаружил сок в банке да кусок варёного мяса на тарелке. Сок меня не прельстил, а вот от мяса я отщипнул. Минут на десять для зубов хватило. Больше там меня ничего не возбудило и на этом я кончил ужин и пошёл-таки спать, полагая, что утро вечера мудрёнее.
Добрался до спальни, диван его нащупал. Трудно было не нащупать, он у него, почитай, чуть не всё пространство занимает. Да и не диван вовсе, а кровать двуспальная, мягкая. Таких, говорят, не выпускают. Разве что завозят с гуманитарной помощью и за большие баксы. Баксы - это наша помощь им, а курево, жвачка и что останется - это их помощь нам. А так, что спать по норме: два десять на шестьдесят достаточно. Скоро в гробах спать будем. ООН нам поможет, для экономии и для достатку.
Так вот и заснул, с мыслью о котах, гробах и о мясе, только не о женщинах.
А к утру, чувствую что-то не так. Глаза открываю, точно, стоит. Кому быть, того не миновать. В окна - серый рассвет и он стоит в плаще и глазами меня сверлит, спокойный такой, без претензий, без обид. Это раньше бы я испугался, аж до икоты: шкаф и шкаф, его бульдозер, наверное, не сдвинет. А сейчас лежу себе спокойно, ну не так чтобы совсем спокойно, но лежу. Силу воли вырабатываю. Жду, чего дальше будет. Но не дождался я. Так что сел, ноги под себя поджал, а всё равно неуютно, как на пляже в смокинге. Смокинг я, правда, не одевал и даже не видел сроду, но для сравнения приятно. Неловкая ситуация, одним словом. Сижу, одеяло на себя натянул, только в глаза ему пытаюсь не смотреть - у меня от этого машинка в голове работать прекращает. А глаза у него голубые и глубоко так под лбом посвёркивают, и чёлка сверху белая. Одно слово: арий. И вот глядит такой арий на тебя и начинаешь представлять себя под этим взглядом, как в клетке с табличкой, а на табличке надпись пахабная, и как ты не выпендривайся - уже не докажешь, что ты это ты, а не то, чего на табличке про тебя сказано.
Тут терпение кончилось, я и говорю:
- Ну, здравствуй, что ли.
А он глядит, и словно не слышит. Думает чего-то. Ест его изнутри, гложет. Он, конечно, большой как шкаф, но гложет его шибко. Тогда я ещё, но погромче:
- Здравствуй, говорю.
Тут он очнулся и рассеянно так, но вежливо отвечает:
- Здравствуй, Йорк. Как поживаешь?
- Да ничего себе, - говорю. - Поживаю.
- Обветшал ты, посмотрю.
- Да. Есть немножко.
- Какие-нибудь проблемы?
- Никаких. Какие после девушек проблемы. Писать хочется.
Смотрю, опять он молчит. Потом говорит:
- А работать по-стоящему тебе не хочется?
- Ну почему же? Хочется. Только нету у меня сейчас любимой работы. Она у меня есть, но я её не люблю. А раз не люблю, то у меня её нет вообще.
- Это очень интересно, - говорит и ко мне глаза свои поворачивает, и сквозь меня смотрит. - И что ты ещё скажешь?
Такое его поведение меня конечно пробрало, но ничего, я в раж вхожу:
- А что может быть, когда нет любви? Только - обман. Значит, это обман у меня, а не работа. А на обмане денег много не заработаешь. Вот и получается, что и денег у меня тоже нет. Всё наворованные. Одно враньё, а не деньги. А без денег-то как? Деньги - это ведь время. Нет денег, и времени нет. Поскольку время всё на деньги эти и тратишь. Чтобы достать. А что достанешь, так то ж разве деньги? Одно только горе. От нелюбви всегда рождается горе. Ну а где горе, там тоска да печаль. И от них до смерти рукою подать. Так что нету у меня сейчас работы, мне помирать надо. А что ещё?..
И жду, какой результат. А в результате вздохнул он тяжело, да и говорит:
- Эх, бедный Йорик. Принесла тебя нелёгкая. Не сиделось-то тебе дома.
- Не. Не сиделось.
- А зря. Чумной я, - и замолчал, и глазами по сторонам водит, будто решает куда бы их пристроить.
Я, понятное дело, обалдел. Смотрю на него и вижу, совсем человек стал другой, это я вначале не заметил. Как подменили, будто и не Наставник вовсе.
- Это с каких таких пор? - спрашиваю и пытаюсь глазами его взгляд поймать.
- Да с самого начала, - отвечает. Очень понятно отвечает, так что мне сразу хамить захотелось.
Он это почувствовал, руку из плаща вынул, потёр лоб и говорит:
- Знание, Йорк, такая болезнь. Опасная, потому что заразная. Знаешь, как вирус от одного к другому переносится? Когда по воздуху, когда как. А тут бросил фразу или слово. Глядишь, а оно прорастать через какое-то время стало, ростки давать, побеги... Поэтому чумных отлавливать надо, изолировать. А лучше, для острастки, под дезинфекцию - в распыл.
- Как это в распыл? - не понял я.
- Да так. Приходит, например, к учителю бывший ученик и говорит: "Здравствуй, Наставник". Учитель конечно отвечает, руку подаёт. А мальчик, нежный такой, романтичный, вместо пожатия стреляет сквозь карман, в упор. И глянув потом сверху, роняет на прощание: "До свидания, Наставник". И уходит.
- Не понял? - сказал я и почувствовал, как лицо моё стало наливаться кровью.
- Всему своё время, Йорк. Поймёшь. Очень скоро поймёшь. А когда это случится, ты пожалуй ещё об этом пожалеешь. Ведь знание, как уже сказал, может быть заразным, а зараза - оказаться неизлечимо смертельной.
- Чёрт побери! - прошипел я, не справляясь с инъекцией адреналина. - Чего ты вокруг да около, Наставник? Говори прямо.
- Длинный разговор.
- А у меня дорога была длинной, - и я развёл руками.
- А кстати, как ты сюда попал, дитя природы?
- А через дверь. Там внизу привратник сидел. Вот и вошли.
Повернул он тогда голову в сторону, глазами по сторонам повёл, как миноискателем прощупал, и спрашивает:
- Привратник? Интересно. Да ещё и вошли? Это с кем же тебя ко мне занесло, мой мальчик? - и покосился на моё злосчастное тату.
- Да кот тут один, пушистый. Пристал по дороге. Как было прогнать?
- Действительно, как? Если пристал, - согласился Наставник и посмотрел на меня. Странно так посмотрел. Я бы даже сказал, нехорошо. Не люблю я, когда на меня вот так смотрят. - А где он теперь, твой приблудный? Чего-то не замечаю я его. Ушёл?
- Наверное. - я пожал плечами. - Эй, котяра! Кис-кис. Может, утёк?..
- Может и утёк. Вместе с привратником на пару. - лицо его сделалось мрачным, глаза голубые, казалось погасли, потеряли цвет; на лбу враз проступили морщины и вообще всё лицо его как-то осунулось, постарело, будто человек терпел, сдерживал изо всех сил - то, что напирало на него изнутри, то, что корёжило и ломало - и вот не выдержал, сдался и маска упала, открыв истинное, истекающее болью обличье. Но мне этого оказалось мало. Я всё ещё не понимал. Не хотел понимать того, что он говорил. Потому что этого не могло быть. Ведь он был одним из НИХ - Посвящённый, Наставник. Не шавка какая-нибудь. Что же они сами себя изнутри жрать станут? Да не в жизнь! Я до сих пор пребывал в иллюзии, в очаровании прошлым - я помнил другого человека, другое лицо и глаза. То, что я видел сейчас мне ничего не говорило и не объясняло. Да я просто не хотел этого видеть, чёрт возьми! Передо мной стоял Учитель, Наставник - сильный как скала и хитрый, и умный как бес; который всегда знал, что делать, а чего не след, который мог выслушать, мог дать совет, а мог и послать подальше или влупить хорошую затрещину. Перед которым не нужно было юлить или вилять хвостом, а нужно было быть самим собой - какой ты есть. Но который никогда не мог стоять вот так, опустивши руки и лицо, как выпотрошенная кукла.
Тут он повернулся спиной и пошёл вон, срывая на ходу плащ, точно отрывая от себя старую, обветшалую кожу; и почувствовал я себя дурак дураком, точно именинник на похоронах. Лёгок, как говорится, на поминках.
Потому натянул я майку, влез в штаны и поплёлся к нему на кухню. Полез в холодильник, смотрю - нет мяса. Наверное, думаю, котяра сожрал. Умный такой котяра, сообразительный. Кушать очень хотел. Пошуршал это он себе, пошуршал, а потом достал из холодильника мясо и всё слопал - из благодарности. Ладно, смотрю дальше. Ага! Стоит трёхлитровая банка с тем самым соком. И со вздувшейся жестяной крышкой. Вскрыл я её, убогую, нюхнул и обратно поставил. Не тетрапак.
Вздохнул я, взял три сырых яйца, вылил содержимое в миксер и через минуту, подбросив соли, уже жую, смотрю себе в стенку и философски рассуждаю про гоголь-моголь. Про солёный, с коркою чёрного хлеба, гоголь-моголь - последнее средство, или завтрак одинокого, равнодушного к желудку, мужчины.
И тут, в самый интересный для кишечника момент, прямо над ухом:
- Ты чего ешь?
Я чуть этим гоголем фонтанировать не начал. Вовремя перистальтика заработала. Вскочил я, чуть стол его не угробил, отдышался, слёзы протёр и отвечаю ему, спокойно так, чтобы понял, что я сейчас заведённый:
- А что, нельзя? Заражено?
- Я спросил: не почему ты ешь, а что именно?
Сморгнул я, посмотрел в стакан, потом опять на него:
- Издеваешься, Наставник?
- Не так давно, Йорк, я видел человека, стоявшего возле перевёрнутого мусорного бака. Таких людей сейчас очень много, но мы их как бы не замечаем. Заметь - как бы не замечаем! Хотя, если начнём приглядываться, увидим, что они повсюду. И этот обратил моё внимание только тем, что громко говорил по-русски. Знаешь, был такой язык, между прочим. Редкая птица, подумал я, доживёт ли до утра. Но когда я пригляделся... Во-первых, как он стоял, с каким достоинством. Его лицо, тонкие кисти рук, широко расправленные плечи - всё в нём взывало об уважении. Когда он начинал говорить, глаза загорались, слова он произносил не спеша, взвешенно, не комкая, не проглатывая окончания. Иногда он слегка наклонял голову набок, отчего казалось, что он прислушивается к ответам. Но Йорк! Он был один. И не мог ни с кем разговаривать. Но не это главное. Этот несчастный подбирал с земли картофельную шелуху, почерневшие осклизлые капустные листья, что-то ещё непотребное, совал себе в рот и был при этом несказанно счастлив. Я спросил: "Чему? Чему ты так доволен?" Он ответил: "Добрый человек, если мы с вами разговариваем, следовательно, и вы среди приглашённых". И указал на трёх облезлых кошек, роющихся в отбросах и на тощего, трясущегося неизвестно от чего добермана, что в нетерпении топтался рядом и глядел на нас голодными, тоскливыми глазами. Затем он нагнулся, выудил из бака нечто бурое, с непередаваемой вонью, протянул мне и сказал: "Угощайтесь. Здесь шведский стол и всякий может подойти и взять со стола чего пожелает. Не соблаговолите откушать?" Видя, что я не беру, иван начал поедать это, жмурясь от удовольствия. Я заглянул ему в глаза. Хотел найти там безумие, но не нашёл. Зато увидел вас.
- Нас?
- Это вы, Йорк. Не замечаете и не слышите того, что вокруг. Но видите только то, что вас заставляют видеть. Вы уже слепы и глухи. Чтобы достучаться, вас нужно мордой об стол.
- Не надо.
- Надо. Потому что вы новая порода людей. Вас разводят, точно скотину. Отбирают лучших, умеющих беспрекословно подчиняться, забивают худших, умеющих смотреть и слышать. Занимаются селекцией, выведением новых животных.
- Вот как, - и я снова посмотрел в стакан. - Ты хочешь сказать, что это не яйцо? Что это не гоголь-моголь?
- Я просто не знаю, - и Наставник пожал плечами.
И так он это сказал, что поднял я на него глаза и чуть стакан свой не выронил. Такого лица я у него ещё не видел. Даже не лица, не в лице было дело. Глаза! Такая в них была тоска, такое отчаяние в остановившихся упёршихся в ничто зрачках. И тогда меня, похоже, пробрало по-настоящему. Точно тренькнул внутри меня какой-то тревожный сигнал, точно взвыла где-то вдали сирена.
Вот пил я свой поганый гоголь-моголь, или бог знает что, цедил его по глоткам и ни о чём таком не думал. Да и понятно - откуда мне, тёмному? Что я вообще знаю и умею? Только и могу, что старух да прыщавых девиц ублажать, профессия у меня такая, а потом на бумаге злость на них свою изливать. Хорош! И с этим я притащился к нему, к своему Учителю. Единственное, что было чистое и незапятнанное. Пришёл, чтобы и об это руки вытереть. С-скотина!
А Наставник смотрит и смотрит, и вижу, что не на меня он вовсе, а сквозь меня смотрит; что не ждёт он от меня ничего, ни подлости, ни радости - просто больно ему, и вырвалось это из него как вскрик; что ничем я не помогу: он один со своей болью, она его, это у него болит; а у меня что? - с меня как с гуся.
- Ладно, - говорю и обратно за стол сажусь. - Давай Наставник, учи дурака уму-разуму. - И стакан с гоголем указательным пальцем по столешнице сдвигаю от себя подальше, точно он всему виной, горемычный.
После чего повернулся к Наставнику лицом и встретился с ним взглядом. Посмотрели мы друг на друга какое-то время, поняли, оценили, как и раньше бывало, без слов, да и разошлись глазами в разные стороны.
Тогда Наставник и говорит:
- Вот жили-поживали, Йорк, на этой земле счастливые люди, лучше нас с тобой и не знали они об этом. А потом стали внушать людям, что они скоты, поскольку нет у них ни машин роскошных, ни телевизоров и бананов они не едят, и продукты у них не правильные, не в целлофан разноцветный завёрнуты. Что нужно жить только для себя и тогда всё будет o"key. И проникла в людей зависть и гордыня, и надругались они и над землёй своей и над памятью о ней, предали и продали всё: землю, историю, любовь и здравый смысл. Теперь обитают на заплёванной ими же земле, которая называется Территория, и которая не принадлежит им ни по праву, ни по закону. И они здесь чужие. Для этой земли и для того Золотого Миллиарда, кто её скупил и распоряжается. И на них открыта лицензия, на них можно охотиться как на зверей. На Кавказе и в Крыму хозяйничают турки; здесь, за Уралом - китайцы, японцы и американцы; ну а дальше к исконным землям - сплошной публичный дом, казино-рояль называется. И нас уже нигде нет, мы просто не числимся в штате, и в штатном расписании про нас ничего не сказано, кроме как - а гоните-ка вы их, милостивые господа-с, в шею. Мы для них перегной, не более чем питательная среда для возделывания культурных растений.
- Кто это - мы?
- Да хотя бы вот ты. Или я.
- Я не иван.
- Я тоже. Но дело не в этом.
- А в чём?
- В оплате, в том чем нам приходится расплачиваться. Фактически, плата нам всем назначена одна. Собственная жизнь. Третий закон термодинамики - закон сохранения. Мы всегда платим, хотим того или нет. Будь то деньгами, совестью или детьми.
- Дети? - я насторожился.
- Йорк, ты же знаешь. Вы были Первые. Оторванные от родителей, отданные под опёку Всемирного Банка реконструкции. Вы росли и воспитывались по новой программе. Вы были свежее поколение, лишённое по возможности недостатков своих родителей. Мы, отобранная элита, были приставлены к вам как Наставники, как Проповедники, как Пастыри Давидовы. И мы лепили вас, день за днём, месяц за месяцем. Не от случая к случаю после работы, как это делалось прежде. Нет. Мы были с вами и днём и ночью, мы стали частью вас. Существовала программа, конкретный план. Было понятно, что будут сбои. Собственно, вариации, отклонения были предусмотрены. Другое дело, проценты, степень несоответствия! Кто выходил за допустимые нормы хотя бы на десять процентов - исчезал, забывался. За этим следили. Вас контролировали и днём и ночью. Откровенно и скрытно. Вас заставляли проверять друг друга, и вы считали это естественным, поскольку росли вместе с этим, не думая и не зная, что может быть по-другому. Но для меня, Йорк, эти сбои были единственной надеждой. И я делал всё возможное, чтобы надежда не угасала, а произростала.
- То есть, ты, Наставник, был ренегат? Ты нарушал Закон?
- И не я один.
- Зачем?
- За тем, что за всем этим: выкладками психологов, математиков, философов, политиков и военных; за многомиллиардными ссудами; красивыми словами о будущем и о главном стояли те, кому действительно всё это было нужно. Не абстрактные организации пацифистского или зелёного толка, не выжившие из ума престарелые альтруисты с толстыми кошельками. Нет. Реальные, живые фигуры. Другие, не похожие на остальных.
- В каком смысле?
- Во всех.
- Не понял. Ты на что намекаешь? Не люди?
- В некотором роде. Всегда, во все времена, Йорк, жили люди и не люди, те, кто ставил себя выше всех. Кто целенаправленно отделял себя от остальных. Для которых возлюби ближнего своего, не убий, не укради звучало пустым набором звуков - свирелью крысолова, музыкой для профанов. Они стремились быть выше всего человеческого. Поэтому их я и не могу называть людьми, я говорю о них - Другие. Хотя они в той же мере полагают людьми себя, а всех остальных гоями - говорящей скотиной.
- Наставник, ты прости, но по-моему ты...
- Не болен, Йорк. Вернее, в той же степени болен, что и твои родители, да и родители всех остальных мальчишек и девчонок, которых вежливо попросили на вполне законных основаниях отдать своих детей, забыть о них, смириться. Я уж не говорю о тех, у которых детишек по-просту отобрали, а то и украли. Я так же болен, как и приговорённый к смерти, который всё ещё хочет жить.
Под конец его речи меня совсем замутило, особенно когда он коснулся родового комплекса. Об этом не хотелось думать, тем более слышать. Да, нас называли Первыми, но никто не имел права напоминать нам, что мы были и Последними - последними, рождёнными от живых.
- Послушай, только не нужно ещё и о Старых...
- А почему, собственно? Они зачали тебя в любви и в муках. Ты был желанным, ты был любимым. Они вставали посреди ночи, когда ты начинал вдруг плакать и писать под себя; они убаюкивали тебя, нашёптывали нежные слова, лаская по головке. Отец брал тебя на руки и прижимал твой больной животик к себе, обнимая большими тёплыми руками и ты успокаивался, и засыпал. Не нужно стыдиться того, что у тебя были настоящие мать и отец. Вы были Первые и с вами работалось сложнее. Вы ещё помнили прикосновения материнских рук, слышали её голос. Кого-то из вас мать выкармливала грудью... Не вороти нос, сынок, не вороти. Это же прекрасно, что ты не из колбы, не продукт взвешенной продуманной технологии. Ты ещё более менее человек. Случайный фактор.
- Спасибо, Наставник.
Наверное, он прочитал по моему лицу чем сейчас кончатся его излияния, потому что замолчал на полуслове и как-то странно заморгал, точно что-то попало ему в глаз. Я же пришёл в себя и сглотнул вставший поперёк горла ком.
- Йорк, а как ты встретил свой День Повиновения.
Он так и сказал, с заглавными буквами, словно это было что-то особенное, незабываемое, как американский астронавт Гагарин, первым полетевшим в космос, а я только пожал плечами:
- ...Повиновения? Первый раз слышу. Честное слово. А как ты его встретил?
- Никак, - Наставник отвернулся, наверное, чтобы я не увидел его лица. - В этот день, мой мальчик, вы совершили свой первый и главный "подвиг". Настал такой день, когда дети вернулись. Любимые, долгожданные. И встречали их со слезами, с праздничными пирогами, с тёплыми кроватками и с плюшевыми мишками... А утром, Йорк, утром вы все ушли обратно, туда откуда пришли. Где вас ждали пославшие вас. И за вашими спинами лежала смерть. Как порог, который вы переступили. Вы убили их! Своих мам и пап. Каждый по-своему, но все в один час. И вы не чувствовали раскаяния. Вы шли через обновлённый город и окна в домах гасли вслед за вами, как поминальные свечки, и ваши маленькие нежные лица лучились счастьем и гордостью...
Наставник вдруг замолчал, точно что-то перехватило ему горло.
Было бы ложью сказать, что в ответ на его историю я что-то почувствовал. Пустота и безразличие, как если бы это касалось не меня. Точно упёрся разгорячённым лицом в холодную пуховую подушку. Ни одного проблеска в памяти, никакого лица не всплыло перед глазами.
- Не помню, - и я развёл руками. - Наставник, провалиться мне на этом месте!
- Что ж, может это и к лучшему. Для тебя. Не для тех, кого уже не вернёшь. Я думаю, что тех кто вспомнил или не смог забыть, постигла та же участь.
- То есть?
- Им помогли забыть. К ним пришли Другие, а может и одни из вас.
- Ну это уж слишком.
- Отнюдь. Если хочешь знать, кое-кто до сих пор не уверен, что вы Первые. Что вы стали тем, кем нужно. Кем вас должны были сделать. И это может стать причиной, что вы окажетесь на очереди после своих родителей и нас.
- А за что их, собственно, ну, родителей этих?
- За то, чтобы ни номинально, ни по сути, по совести, не являлись родителями. За то, чтобы не предъявляли прав. За то, чтобы никому не мешали. И за то, чтобы сдать свой экзамен.
- А вы, такие как ты, чем помешали? Ну, знаешь ты про моих Старых. Знаешь что-то ещё. Ведь вы это не они.
- Ты забываешь, Йорк. Мы-то в большей степени они, мы их малая, оставшаяся в живых часть. Я тебе вот что скажу, - и он тяжело и как-то устало посмотрел мне в глаза. - Есть бараны и есть погонщик, пастух. И вот как пастух решит, так и будет. Может быть даже по началу и не так, как нужно хозяину. Но сперва-наперво стадо нужно собрать. Подыскать вожака. И вот имеется отара, при нём главный баран. Спокойно убирай пастуха и управляй как тебе угодно.
- И это всё?
- Почти всё. Знаешь, что будет, если вожак, если гайдар прыгнет с палубы в воду?
- Утонет, - попытался я отшутиться, но он только потемнел лицом и покачал головй. - Да. Но прежде всё стадо бросится следом. Не рассуждая, отшвыривая друг дружку - на дно. И тот, кто им приказал, тот, кто стоял в сторонке и улыбался, и потирал довольно руки, сам не выдержит и прыгнет следом, подчиняясь толпе, вовлечённый в водоворот движения. Понимаешь?
- Наверное, - говорю, а сам сижу точно аршин проглотил, потому как смотрю на него и, чувствую, начинает меня пронимать его словами аж до самых печёнок. Вроде и понимаю, что говорит, вроде и дело, но не могу - корёжит всего изнутри; и чувствую, больно ему, а плакать не может, не умеет, и высказаться не получается, так как не поймёт никто - не по мозгам. Вот и сидит он, белый, огромный, кулаки сжал и зубы, глаза как щёлки, Весь как пружина взведённая.
И вдруг. Страшно, с грохотом, в гостиной зазвенел телефон. Мы вскочили. Он отшвырнул стул, который оказался на дороге и, громадный, перекошенный, бросился в комнату.
- Алло! Кто говорит? Имя?!
Тишина, какое-то всхрипывающее дыхание. И - невероятный, неправдоподобный рык:
- Кто?!! Это ты?! И ты мне звонишь?!
Я остановился на пороге, держась за косяк. Никогда я не видел этого человека в таком виде. Он был по настоящему страшен.
- Чтоб никогда! Ты понял?! Чтоб никогда не звонил по этому телефону!
И он с лязгом швырнул трубку на аппарат, повалился в кресло, обхватил голову руками и застыл. Мне стало жутко. Мне не на шутку, по настоящему стало жутко. Мир, так надёжно построенный, паршивый ли, гнилой ли, но понятный и безыскусный, начал рушиться. Он стал трещать по швам, шитыми белыми нитками. Что-то происходило. Что-то вокруг. И я не понимал. Я, дубина, не мог врубиться в происходящее.
Тишина опять взорвалась звоном. Я вздрогнул. Наставник поднял голову и невидяще уставился на телефон:
- Возьми, - тихим, бесцветным голосом попросил он.
Телефон звенел, торжествующе, даже злорадно. Уверенный, что к нему подойдут, обязательно подойдут. А как иначе? И снимут трубку.
И я сделал это. Я подошёл, сел в соседнее кресло и осторожно, точно змею, поднял жёлтую блестящую трубку и, рискуя быть ужаленным, приставил к уху. И услышал тишину. Глухую, зловещую тишину. Это было так внезапно, что я чуть не заорал. Майка на спине сразу взмокла. Но я сдержался, я нашёл в себе силы, переборол свой страх и затаил дыхание: так просто это не могло быть, там кто-то был. Определённо.
Наконец, я услышал. Какой-то шёрох. Слабый, не то вздох, не то всхлип. Затем такой звук, как если бы кто-то, на той стороне, тихонько, на цыпочках отбежал в сторону. Напряжение возрастало. Вечно это молчание не могло продолжаться. Некто или нечто, должно было проявить себя. Только не я! Ни за что! Во мне уже проснулся охотник и я ждал, ждал когда клацнет железным зубастая пасть капкана.
И клацнуло. Аж сердце ёкнуло:
- Алло, - спокойно, уверенно произнёс вежливый мужской голос. И от того, как он это произнёс, я почувствовал к нему отвращение.
- Алло, - повторил тот же голос. - Ты, конечно, нас слышишь. Не притворяйся. Мы это знаем. Ты стал, однако, не вежлив. Напрасно. Ведь ты прекрасно знаешь, чем всё это может обернуться. Не правда ли?
Я смолчал.
- Хм. Упрямишься? Странно, вроде все три дня ты был покладист. Ты не только упрям, ты ещё и глуп. Не понимаешь, куда встряпался. Ну что ж, у нас нет выбора.
Что-то зашуршало и чей-то женский, с придыханием, голос сказал:
- Дурачок. Зачем противишься? Зачем себе хуже делаешь? Подумай о Йуде... Хочешь с ней поговорить? Хочешь? Она с нами, она здесь. Ты слышишь? Отвечай, наконец! Эй!..
В нотках её голоса послышалась ярость. Вульгарная ненависть, когда сорвана маска и под ней - грубая животная похоть, которую отторгли и тем самым унизили.
- А ну отвечай, ты, тварь! Сейчас же, - захлёбываясь слюной, взвизгнул её голос. - Ты, импотент несчастный! Ты ещё пожалеешь! Что не ответил мне, Йорк.
В трубке клацнуло и пошли гудки. А я сидел, тупо смотрел в стену перед собой и чувствовал, как тёплая струйка стекает по щеке. В том, что обращались ко мне, я понял, когда они упомянули имя Йуды. Боже мой! Что они с ней сделали?! Зачем?
Теперь всё стало ненужным, бесполезным.
"Зачем я здесь сижу? - подумалось мне. - Наставник... Пустые разговоры. Для суеты, для отвода глаз. Пока мы тут болтали, они взяли Йуду. И никто не вернёт её. Никто и ничего. Сволочи! Все Старые - болтливые сволочи. И Наставник такой же. Только он умная сволочь. Хитрая. И тем хуже остальных. Ну да ладно. Наставник-наставничек."
Я поднял на него глаза. Он как-то непонятно смотрел на меня и улыбался. Он УЛЫБАЛСЯ?!!
И тогда я поднялся из кресла и на деревянных негнущихся ногах, будто с привязанными гирями, двинулся к кухне. Казалось, ногами управляю не я, а кто-то другой - подымает, опускает и ставит на нужное ему место. Вот и стол. Я обошёл холодильник, повёл глазами по сторонам. Где же? Где? Вот он! Я быстро протянул руку... и что-то тяжёлое, большое упало сзади, повалило, выкручивая руки, не давая дышать, двигаться. Нож покатился в сторону.
- Пусти! - заорал я, извиваясь ужом и со всей мочи лягнул его пяткой. С таким же успехом я мог бы ударить по стене. Но я ударил ещё раз и ещё, пока и нога не оказалась прижатой к полу. Я повернул голову, пытаясь увидеть лицо. Захотелось плюнуть в глаза, вцепиться зубами в глотку. - Пусти, Старый. Пусти же. Ненавижу тебя! Всех вас ненавижу. Уйди, говорю!
Я дёрнулся, аж захрустело что-то в спине и замер, обессиленный, униженный, обливаясь потом. Всё. Бесполезно. Глаза закрылись. Умереть, чтобы не слышать, не думать и не сожалеть. Умереть сейчас же! Я запрокинул голову и с размаху ударил лицом в пол. От боли, от хлынувшей в рот крови, в глазах потемнело. Кто-то с надрывом, срываясь на визг, закричал. Я размахнулся, но второго раза не вышло - он схватил за волосы. Я замычал, не в силах произнести ни слова. Казалось, вся голова превратилась в один сплошной кусок, от переносицы к вискам, пульсирующей боли.
Наверное, я потерял сознание. Потому что следующее, что я стал воспринимать, были его слова, монотонно, настойчиво, проталкиваемые в моё сознание:
- ... нормально. Я недооценил. Жаль, придётся пользоваться их же методом. Иначе ты и впрямь себя угробишь.
- Ты всегда был догадлив, - сумел я выдавить из себя.
- Отлично! Ты меня уже слышишь.
- Заткнись.
- Извини, но мне придётся учить тебя уму-разуму.
- Наставник, ты сдохнешь.
- А вот это уже не твоё, чужое, Ты бы так, Йорк, никогда не сказал. Грубая работа, надо заметить.
- Я пришёл, чтобы убить. Ты сам сказал про Ученика и Наставника.
- Нет, Йорк, ты хотел от меня другого. Пока не поднял трубку.
И тут я почувствовал необычайную лёгкость, свободу - он отпустил меня. Я не удивился, просто констатировал как факт, и уже стоял на ногах - а он передо мной, раскачиваясь, с носка на носок, из стороны в сторону. Я сжался, готовя удар, но он опять опередил. Приблизил ко мне лицо, сгрёб руками за плечи и что-то сказал. Я увидел, как шевельнулся рот, как завибрировала гортань, и потому догадался, что был звук, который соответствовал сказанному слову. Но ничего не услышал! Матерь божья! Я готов был поклясться всеми святыми, что ничего не услышал...
Наставник смотрел на меня. Напряжённый, словно ожидая чего-то. А я поднял руку к лицу, провёл пальцами по губам, потрогал нос и, поглядев на забрызганный кровью пол, произнёс осипшим, севшим голосом:
- Ты? Зачем мне... морду разбил?
- Иди-ка умойся, - предложил Наставник и, развернув за локоть, подтолкнул в сторону ванной. И я пошёл, а он - следом. В голове шумело. Перед глазами всё качалось и плыло.
- Я что, упал? - спросил я, включая кран и засовывая голову под струю ледяной воды.
- В некотором роде.
- Дурацкий звонок! А ты заметил, я смолчал! Был нем как рыба. Они, поди ж там, лопнули со злости.
- Послушал бы ты себя со стороны, - сказал Наставник со странной интонацией. - Рапорт по полной форме. Кто, где, когда и с кем. Молчун ты мой, разговорчивый.
Я вынул голову из-под воды и моргая посмотрел на него:
- Но ведь я правда молчал. Я же помню.
- А что было десять минут назад, ты помнишь. После звонка? И почему лицо в крови? Ты тоже помнишь?
Это был странный вопрос. Но ещё странным явилось то, что каким-то образом, он оказался прав. В голове осталась пустота. Вакуум. Я помнил всё, что предшествовало звонку. А потом... Что потом? Мраки.
Наставник снял с крючка полотенце и сунул мне в руку:
- Возьми, вытри лицо, слушай и вникай. Возможно, что кто-нибудь из них уже здесь. А может и был здесь. Всё это время. - и он повёл глазами по стенам, как бы призывая меня в свидетели. - Хорошая это штука - нейро-лингвистическое программирование. Плюс генная инженерия, да ещё дождевые осадки с нужными примесями. Сказал, к примеру, слово. Всего одно. И человек помер. Ни с того, ни с сего. Потому что настроен был умереть на это единственное слово. Или посчитал ты, что необходимо убить другого человека. При этом даже не догадываясь, что то не твоя мысль, а чужая, внедрённая и поданная как своя. Ты был Иван Иваныч, а стал Николай Николаич. И тебя не разубедить, если не знаешь заветное слово. Так и будешь жить в уверенности, что ты Николай Николаич. Будешь видеть и слышать, как он. Так и помрёшь. Забавно, не правда ли, Йорк? Мы просто не видим. Нам может казаться, что это стул или вешалка, а на самом деле это один из них. И я не уверен, что и твой замечательный кот... Кто-то, зная заветное слово, заставил тебя увидеть кота. Как они заставили того нищего и меня. Но кое-что они показали. Специально для меня. Приоткрыли чуть-чуть, самую малость, чтобы сделать мне больно, чтобы я хоть на чуть-чуть стал таким же как они. Им необходимо зло, они жаждут его. Чтобы мы предавали, обманывали, убивали. Если хоть один пожалеет другого, их тошнит, они ищут наказание. Если ты не подставишь, не ударишь в спину - их уже корчит от отвращения. Они - зло, которое в нас. Они - это мы, только мы не желаем себе в этом признаться. Мы извлекли их из себя, и теперь они на воле, и мы марионетки у них в руках. Ты знаешь, что такое свобода? Это осознанная необходимость. А что такое государство? Результат этой свободы. Это чиновники, армия, полиция, убийцы и воры. Они и есть государство, а мы - налогоплатильщики. По сути, государство призвано защищать гражданина, фактически - оно порабощает, ставит на колени, обворовывает и убивает. Это то зло, которым мы по безволию нагрузили чужие плечи, тот козёл отпущения, тот царь земной, который призван отвечать за грехи своего народа. Но это ложь! Уже тысячи лет как козёл отпущения правит людьми, а они, слепые, продолжают грешить, называя это свободой и справедливостью.
Я смотрел на него как на сумасшедшего, как на очень опасного сумасшедшего.
- Не смотри так на меня, Йорк. Ты полагаешь, что я безумен? Да, в некоторой степени, ты прав. Когда кто-то не похож на других, его можно пометить краской. Белой или чёрной. Или красно-коричневой. Чтобы не подрывал устоев, чтобы не оспаривал мнения большинства. А я не всегда могу быть как все, понимаешь. Мнение большинства не всегда есть истина. Чаще мнение большинства - это ложь. Ею оправдывают и прикрывают подлость и цинизм. И самое страшное, что большинству всегда наплевать на одинокого человека. Это основное качество - равнодушие. "Не бойся врагов - в худшем случае они могут тебя убить. Не бойся друзей - в худшем случае они могут тебя предать, бойся равнодушных - они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существуют на земле предательство и убийство". Это сказал не я, это было сказано задолго до нас с тобой. Но тогда люди хотели и пытались отличать добро от зла. Мне отвратительна ложь, поскольку она труслива. Когда человек лжёт - он боится. Мы все боимся. Мы не желаем смотреть правде в лицо. Мы все сами по себе, каждый в своей норе, на своей кочке, со своим скарбом. И до других дела нам нет. Мы разобщены, Йорк. А ведь сказано: "Разделяй и властвуй".
- О чём ты здесь говоришь? - сказал я. - Ничего не понимаю. Тебя послушать, выходит, что мы во власти убийц и чиновников? Государства, как ты говоришь. Но это бред! У нас абсолютная свобода. Я могу делать всё, чего захочу. С предварительной отработкой, конечно. Но всё же. У нас масса специальностей, мы умеем практически всё! Нет никакой специализации. И это здорово! И никто надо мной не стоит. Я сам себе хозяин. А у тебя всё мистика какая-то.
- Нет здесь никакой мистики, Йорк. Всё естественно и от того безобразно. Самая лучшая власть - анонимная. Когда она есть и никто о ней и понятия не имеет. Лучше, если даже не догадывается. Есть баран и все довольны. И каждый знает и видит лишь то, что ему позволено. Отделив рождение ребёнка от матери, разрушив семью, государство получило возможность контролировать сознание с рождения, и заранее решать кому какое место занимать в этом муравейнике. Я не знаю как это происходит: тестирование, бросание костей, какое-нибудь зондирование мозга? Но это есть. Я, например, не уверен, что обстановка вот этой квартиры соответствуют тому, что мы видим. Кстати, может и видим по разному. Я одно, а ты совсем другое. Вот пользуюсь столовым серебром, пью бразильский кофе из китайского фарфора... А может всё это эрзац? Гнутые алюминиевые вилки и ложки, потрескавшиеся пластмассовые кружки с оторванными ручками. И какая погода за окном? Осень? Зима? Лето? Но эти откровения даются дорогой ценой. Ты станешь заметен. Ты станешь беспомощен и уязвим. Если уж тебе внушили, что - осень, то и организм того же мнения. А как будешь выглядеть ты, зная правду и одевшись по погоде? Для всех этих невидимых соглядатаев. А в плащике не выйдешь - простудишься, заболеешь. Вот и выходит, либо незнание и "свобода", либо открытые глаза и связанные обстоятельствами руки. И за всем этим мы сами. Мы этого захотели и мы это получили. Контроль. Мы отдали себя государству, чтобы спокойно спать. Чтоб быть уверенными, что и сосед слева и сосед справа думают как и ты. Единообразие. Это наше скотство, безразличие и эгоизм. Это наша поспешность и торопливость. Мы рабы, но нам сказали, что в этом счастье, и мы довольны. А покажи нам свободу, и мы станем вешать её на фонарных столбах. Скажи нам, что сила в единении и мы разбежимся по норам и будем биться насмерть, только бы нас не поставили рядом, только бы не пожали руку и не сказали: друг...
- Но при чём тут я? - и я ударил себя кулаком в грудь. - Ты всё красиво говоришь, но объясни, что здесь случилось? Что с моим лицом? Почему я не помню?
Наставник посмотрел на меня. Он очень внимательно посмотрел на меня и сказал:
- У нас слишком мало времени. Я до сих пор говорил, но по всей видимости у них кончается терпение. Они идут, Йорк. Скоро они будут здесь. А по поводу того, что тебя интересует... Всё просто. Они произнесли кодовое слово, на которое твоё сознание отреагировало как на приказание слушать и повиноваться, и сразу сказал им своё имя и шифр.
- Но я не знаю никакого...
- Молчи. Не перебивай и слушай, пока есть время. Пока нам его дают. Дело в том, что тебе действительно сложно в это поверить. Ты в самом деле этого не помнишь, а раз ты не помншиь совершённого, следовательно его и не было. Всё логично. Но попробуй поверить мне, Йорк. Если я для тебя хоть что-нибудь значу. Есть вещи, в которые можно только поверить - их нельзя пощупать, нельзя увидеть и нельзя порою понять. Нужно только поверить. Ты понимаешь меня, Йорк? Ты слышишь, что я говорю?
- Да.
Наверное, вид у меня был ещё тот, поэтому он слегка усмехнулся:
- Всё нормально, Йорк. Привыкай. Я ещё не сказал тебе главное. - и тут глаза его словно обернулись внутрь себя. Я бы не смог подобрать другого сравнения. Он как бы ушёл отсюда, как бы заглянул в закоулки самого себя: то ли прислушиваясь, то ли присматриваясь к чему-то неслышимому и невидимому для меня. Наставник медленно повернул голову в сторону двери, но ни страха, ни беспокойствия не отразилось на его отрешённом лице.
И тут я услышал:
- М-рряу... - прозвучало и истаяло в воздухе.
- Что это? - спросил я и почувствовал как холодеет внутри меня.
- Никак твой котик вернулся, - и Наставник раздвинул губы в некоем подобии улыбки. - Наверное они очень уверены в успехе. По их мнению мы два зверя, запертые в клетке. Они нас видят, а мы их нет. Они изучили меня достаточно. Я бы не смолчал, это уж точно. А когда трубку поднял ты, для них стало ясно, что это чужой. А может к тому времени они уже знали, что ты у меня. И произнесли своё кодовое слово. И приказали убить. Я же, Йорк, услышал это кодовое слово и запомнил. Но я не мог поверить, что ты,.. что ты сможешь, что попытаешься.
- Убить?
- Да.
- И я пытался?
Наставник кивнул нехотя, а у меня словно кожа одеревенела.
- Слово точно пароль. Он есть и ты произносишь в ответ формулу повиновения. Для каждого свой ключ, для каждого свой ответ. Мы уже не люди. Мы перепрограммируемые гомункулусы. Мы не принадлежим себе. Всегда где-то поблизости бродит хозяин. И если нужно, то он придёт за тобой и откроет своим ключом, и прикажет, и ты пойдёшь и сделаешь и не узнаешь об этом. Тебе понятно?
Я отрицательно мотнул головой. Хотелось закрыть глаза, закрыть уши, зарыться в песок, лишь бы не знать. Я не хотел знать. Мне это было не нужно. Вирус. Проклятый вирус познания.
Наставник отвернулся и шагнул в сторону. И мне полегчало. Он понял и оставил меня в покое. Теперь мне нужно было время. Чтобы переварить, чтобы не подавиться. Лишнее знание так обременительно. Только что-то внутри меня тоненько напряглось и тихо-так-тихо лопнуло.
И я вошёл в спальню и посмотрел в окно.
- Что ты там видишь, Йорк? - раздался за спиной его голос.
- Да ничего, - сказал я и пожал плечами. - Ничего особенного. Дома вижу, деревья. Машина вон у соседнего подъезда, человек в ней копается.
- Что ещё?
- Собака во дворе, на меня смотрит. Жёлтая. На овчарку похожая.
- Прямо уж на тебя?
- Ну, не на меня, наверное. Но очень похоже.
- А кроме собаки и машины? Больше ничего?
- А что надо? Ну, крыши вижу. Стену эту над ними вижу...
- Чего видишь? Повтори.
- Стену, говорю, вижу, - повторил я раздражённо. - Пирамиду эту дурацкую над нею. Чёрт бы её побрал совсем!
- Пирамиду, говоришь? И стену?
Что-то в интонации заставило обернуться и посмотреть на него. Вид у него был престранный. Чудной какой-то. Он словно собирался не то заплакать, не то засмеяться. И он увидел мои глаза, отвернулся и зачем-то поднял руку к лицу:
- Ну-ну, - сказал он глухо и неопределённо.
Но я не понял, к чему он это сказал. Он неожиданно дёрнул головой и из его носа вытекла красная струйка.
- У тебя из носа кровь, - сказал я.
- Да? Действительно. - и его голова опять дёрнулась в сторону. Выглядело это очень необычно, как если бы кто-то ударил его по лицу, и я в удивлении раскрыл глаза
- А ты смотри, Йорк, смотри что там за окном. - произнёс он и повернулся спиной, и голос показался мне незнакомым, но я не придал этому значения. - Не на меня, ты за окно смотри.
И я посмотрел в окно, хотя и не понял, зачем это было нужно, поскольку на самом деле нужно было сделать что-то другое, но я не помнил - что? Гигантская чёрная стена вздымалась над крышами. И ни слева ей, и ни справа не было видно ни конца и ни края. И всё что было под ней: чахлые деревца, загаженные мусором улочки, заброшенные или разрушенные дома казались игрушечными, как спичечные коробки с понавтыканными карандашами, жестяными коробками из-под сока и прочей требухой - подле бетонного ограждения скоростной автострады. Но над всем этим, по ту стороны чёрной стены, стояла пирамида Хирама. Золочённая, слепящая невозможным блеском далёкого восходящего солнца, вершина из тридцати трёх ступеней и шестидесяти шести у основания - из тусклой мёртвоё стали, впивались в серое суконное полотнище неба. И словно подпирали неимоверную тяжесть небесной тверди. Казалось, это серое и свинцовое над головой может рухнуть и раздавить. И только сверкающая, будто повисшая в пустоте и отлитая из золота пирамида, сдерживает небеса...
Я в последний раз бросил взгляд во двор: машина уехала, собака исчезла, и лишь один дворник в белом фартуке с блестящей бляхой медленными шажками шёл вдоль поребрика и метла в его руках, двигаясь слева направо, издавала раномерный успокаивающий звук: вш-шик, вш-шик, вш-шик.
Какое-то движение заставило меня повернуть голову. Наставник всё так же стоял ко мне спиной и совершал непонятные движения. Руки попеременно: то левая, то правая, вскидывались над головой, тут же резко падали и - всё повторялось. И странным образом движения его рук совпадали с этим звуком: вш-шик, вш-шик... Неожиданно его голова резко откинулась назад и в эти мгновения я увидел его лицо, и вдруг понял, и бросился к нему, но нога подвернулась и я полетел лицом вперёд, и падая, увидел внезапно возникшую перед собой ножку опрокинутого стула. Только что там ничего не было и вдруг деревянный штырь, словно булавка, рванулся навстречу, целя в глаз, желая пронзить, нанизать, точно бабочку. Но в последний момент, когда моё глазное яблоко, казалось, ощутило холодное и бесстрастное прикосновение, деревяшка исчезла. А я с грохотом рухнул на пол.
- Йорк...
Я вскочил. Он шёл на меня, сжимая в руке скатерть, глаза его были закрыты, весь рот и подбородок оплывали в крови, и лицо было словно мел. Он сделал два шага, на третьем - ноги подкосились и его огромное тело повалилось, словно подкошенное, и графин, и два стакана, стоящие на столе полетели следом.
И я закричал. Упал на колени, схватил обеими руками за плечи и попытался перевернуть. Теперь я увидел лицо вблизи. Вся правая половина стремительно опухала, принимая зловещий лиловый оттенок; нос был сломан и свёрнут на бок, и из уха медленными каплями толчками выплёскивалась кровь. И уже не только лицо, но и руки его были в красном. Я присмотрелся к ним повнимательней и волосы на моей голове зашевелились. Потому что я увидел следы зубов. Нет, не человеческих. Только зверь мог оставить такие следы. Однажды я видел. Это могла быть овчарка. Очень большая овчарка. И она была где-то рядом.
Я увидел большие, полные боли глаза:
- Уходи, Йорк, - произнесли его губы.
- Нет, - сказал я.
- Да, - сказал он.
- Они здесь? - спросил я.
- Они всегда были и будут здесь.
- Кто ты?
- Я Старый.
- Ты не Старый. Ты мой Наставник.
- Да. Я твой старый наставник.
- Что я должен делать?
- Мы видим то, что хотим видеть. Не то, что в реальности вокруг. Попробуй увидеть то, чего... нет.
Он замолчал. Я посмотрел в давно не бритое лицо, посмотрел на одежду, которая непонятным образом изменилась. На нелепые в клетку чёрно-жёлтые суконные штанины, на такую же клетчатую куртку с пришитой к карману полоской ткани с нанесённым на ней длинным номером. На босые, с толстой мозолистой коркой ступни ног. Я долго смотрел, затем отвернулся.
Я захотел убивать. Захотел их крови. Встал, огляделся. И вещи по углам застыли, словно живые твари, словно в прыжке, запечатленные на фотографии сетчатки. Только что это барахло, эти тряпки и побрякушки, кривлялись, глумясь надо мной, меняли форму, цвет, запах. Но я их застукал, я их поймал на жульничестве. Я хотел видеть то, что они так скрывали, что прятали каждый час, каждый день моей чужой жизни.
Наставник лежал, уставив лицо в потолок. Такой же большой, только неподвижный, и на нём и повсюду была кровь. И ещё следы, много следов. Босые ноги наследили здесь в разных направлениях. Смели всю пыль к плинтусам, к облупившимся от штукатурки кирпичным стенам. Вот отпечатки армейских сапог. Ох, как много их рифлёных, тупых и самоуверенных. А эти следы совсем маленькие, как будто детские, танцующей цепочкой протянулись из прихожей, постояли на цыпочках у окна, словно что-то высматривая, переместились на кухню, вернулись и затерялись в этом лабиринте отпечатков, которые кружились, вертелись, топтались возле упавшего человека.
Я развёл руки в стороны и со спокойным интересом посмотрел на свою куртку. Трудно сказать, какой она была раньше. Наверное, служила для защиты от холода - в ней в разных местах торчали куски чего-то мягкого и тёплого. Нельзя было определить былые цвет и форму. И невозможно понять, как эта куртка и то, что должно было быть штанами держалось на мне, а не валялось тряпьем возле ног.
Покатав ступнёй жестяную банку, ощутив её острые холодные края, подумал, что она наверное являлась нам в образе гранённого бокала. А нестроганная доска, испещрённая следами затушенных сигарет, прибитая к козлам, служила тем круглым на гнутых ножках обеденным столом.
В потолке зияла дыра, пролом в полкомнаты, и сквозь нависшие над головой скрещённые прутья арматуры, виднелась ещё такая же этажом выше. Можно было, задрав голову, высмотреть что-то ещё, но то были уже тени, смутные и неясные очертания.
Моя реальность. Хотя и не наверняка. Стоило прищуриться, как периферическое зрение отмечало как что-то дробилось, мелькало цветными искрами слева и справа. Казалось, моргни и вся эта картинка покроется трещинами и начнет осыпаться кусками цветной мозаики, отваливаться полотнищами прогнивших обоев, чтобы явить ещё что-то скрытое и непотребное.
Наконец я посмотрел на входную дверь. И не увидел. То есть совсем. Такой же зияющий пустотой проём что в потолке, остатки потрескавшегося полусгнившего косяка и ни петли. Только одинокий проржавевший гвоздь, скрюченный и свернутый от отвращения. Я видел и лестничную площадку, и часть перил, что уходили вниз и вверх; пустую серую дыру, ведущую в квартиру напротив. Но двери не видел. Нигде. Похоже, её и не было. Со дня творения.
Глаза ещё раз скользнули по отпечаткам на полу, по маленьким почти детским следам...
- Ладно, - сказал я громко и собственный голос показался чужим. - Ты тварь, давай покажись, яви своё мурло, не будь ты трусом.
Тишина повисла как сигаретный дым. Струящаяся к потолку, меняющая формы. Захотелось даже помахать пред лицом рукой, чтобы она развеялась. И я шумно вздохнул это молчание в себя, пропустил внутрь, чтобы почувствовать, ощутить запах и тут не к месту вспомнил Йуду. Цветок лилии на плече; чёрные с трепетом ресниц глаза; низкий подхриповатый голос, который, едва стоило услышать, приводил в возбуждение, ёё особенный сладкий запах.
И тут меня торкнуло. Меня так торкнуло, что я улыбнулся, а затем рассмеялся:
- Как ты любила повторять? Дай, сейчас вспомню... Ах, да, конечно. И было слово. И слово было ложь!
Наставник вдруг дёрнулся, сдвинулся с места. Его тело поволокло по полу к дверному проёму, оставляя следом, как за половой тряпкой, мокрую красную полосу. Я сморгнул и увидел давешнего привратника. Побагровев лицом, с натугой, подхватив ноги Наставника под мышки, он тащил его на выход.
- Ты, - я кинулся к нему, споткнулся и, едва удержав равновесие, увидел под ногами кирпичи. Много кирпичей, колотых, целых, набросанных повсюду; и камни, и палки со знакомыми бурыми пятнами. И всё-таки не удержался, зацепившись, и выставив руки, упал, вздымая клубы рыжей пыли.
- Клоун! - заорали откуда-то из-за спины.
- На ногах научись стоять, - вторили сверху.
Свист, улюлюканье, разноголосый гам, крики ворвались в уши вместе с обрушившимся холодом. Я поднялся, озираясь. Они все собрались здесь. Как всегда. Получить удовольствие, оттянуться. Цирк-шапито. Бесплатное развлечение на сон грядущий. Голытьба, попрошайки, воры и проститутки, лавочники и мелкие хозяйки, солдаты и копы. Жадные до зрелища, пьяные и обкуренные, остервенелые от безысходности и весёлые до остекленения в глазах от наркоты. Кто стоял, кто сидел, плотно прижимаясь грязными и потными телами друг к другу; кто-то пользуясь случаем уже тащил из чужого кармана кошелёк; кто-то лапал подвернувшуюся, стиснутую со всех сторон, визжащую соседку; а кого-то уже тащили вон, пиная и срывая шмутьё, и он орал дурниной, жалкий баран, попавшийся под руку - чёрная шевелящаяся человеческая масса с белыми лицами и раскрывающимися в крике красными ртами. Пар от дыхания курился искристо над головами в морозное звёздное небо.
- Где камни? Камни давай!
- Нет. Лучше обольём его, а он поскачет.
- Пускай расскажет лучше.
- Посмеши. Эй, иван. Поговори, как вам хорошо жилось прежде. Какой женчин жил. А? Какой страна был?
- Кончать его, чё слушать.
- Нет ещё. Пускай побалаболит.
- Ну, чего встал?
- Раскрой рот, морда, народ ведь просит.
- Эй! А ты чё стоишь? Кончай своего.
Всё это время он стоял в пяти шагах от меня, слева и чуть позади. Чего он ждал? Не упади я и не шагни так резко, то наверное столкнулся с ним взглядом. Но это случилось сейчас. Почти в тот момент, как я её увидел у его ног.
- Зачем ты это сделал, Пётр? - спросил я своего друга, наклоняясь за массивным деревянным брусом. Обмотанная резиной ручка удобно легла в ладонь и я посмотрел в голубые стылые глаза.
- Я как и ты. Не мог поступить иначе. - он переложил арматурный прут из левой руки в правую и, перешагнув белую в рыжих пятнах куртку, сделал первый шаг.
- Знаешь? - спросил я, разглядывая чёрные волосы расплескавшиеся по красным кирпичам. - Если через ребёнка перешагнуть, он не вырастит большим.
- Знаю.
- Но ты это сделал?
- Да. Потому что она перестала расти.
- Давайте уже. Лунатики! - каркнул кто-то. И лающий гогот сотряс воздух и заставил нас сделать по шагу навстречу.
Я осознал, что так и не увидел её лица. Здесь и сейчас. Только лицо человека напротив, такое знакомое, такое уверенное и сосредоточенное, с именем твёрдым как камень, с которым мы спина к спине стояли против семерых, в заросшем чёрной бузиной дворике у гаражей; который тащил меня на себе через пустырь, а потом через дорогу и через улицу к Школе, и вокруг шли люди с будничными равнодушными лицами; а носки моих ботинок бороздили землю, чертили две неровные качающиеся бороны, в безнадёжной попытке оставить след и привлечь внимание...
Но никто не посмотрел и не заметил. Как и тогда. Здесь, в этой толпе, я опять увидел те же лица. Те же рыла со всех сторон, эти больные смертью хари, кашляющие туберкулёзом и смердящие гонореей. Сборище калек и уродов. И я понял, что им нужно. Вспомнил, чего они хотят и бросил, швырнул им кость:
- Говорите, что ваш Бог умер? Так и есть. Вы его даже не похоронили. Он сдох. А наш Бог жив! Слышите? Он ещё живой. А имя ему - Россия!..
 
_______
 
- Это была не я, - и я рванулась, пытаясь сбросить ладонь, но его длинные безжалостные пальцы оттянули горловину пуловера и оголили плечо. Он посмотрел на него так, словно приглашая взглянуть вместе с ним, как бы беря в свидетели; и я невольно проследила за взглядом - на дрожащие нежные лепестки. И когда я увидела, и он понял это, он улыбнулся в ответ, голубыми глазами из-под белой чёлки, и высвободил из кармана вторую руку.
- Наверное, - согласился он. - Но в другой раз это была всё же ты. Прощай, Йуда.
И взмахнул молотком.

10/1996/12/2008