И дождь стучал по сизому крылу...

     И ДОЖДЬ СТУЧАЛ ПО СИЗОМУ КРЫЛУ
     ______________________________

     Из цикла "Путь Человека"

    

     Она всегда с улыбкой вспоминала детство, и, не умея рассказывать складно, редкими словами-штрихами отрисовывала его:  двенадцать братьев и сестер, берег озера, особое послушание для нее, младшей – плести сети. И еще  - раннее осознание важности своего труда: плохо сплетешь –  нечего есть  всей семье, а в ней – пятнадцать человек.  Все это отпечаталось в ее душе рельефно, подсвечивая лицо изнутри до самой старости. 

     Мне было десять, бабе Варе – шестьдесят девять, и мы очень дружили.

     Я бегала к ней с самого края деревни,  вскач и зигзагами, поднимая пыль на дороге, а она узнавала меня издалека – по двум подпрыгивающим над пылью косичкам. Мы часто сиживали на ее дворе, я вглядывалась в изрытое морщинами доброе лицо, серые глаза, сложенные на коленях  натруженные руки, и голову кружил аромат яблок.  Мы очень дружили, почти молча – люди из разных поколений, а может быть, из разных стран. Баба Варя казалась мне почему-то сизокрылой птицей, а немного перекошенный козырек над крыльцом ее дома - полуопущенным сизым крылом.

     Отсидев свое, словно договорившись, мы вставали и шли кормить кур, выискивать по углам, в соломе, еще теплые яйца. А потом выходили в сад, и я собирала в худые ведрышки опадавший, яблочно пахнущий, белый налив.

    

     ***

     Детство, пусть и тянется долго от счастья, живущего в нем, в деревне заканчивается рано. А для Вари оно закончилось сватовством и замужеством – не по выбору, -  по договору отцов жениха и невесты. Они и встретились-то чуть не впервые в присутствии свах.  Слово поперек отцовской воли случалось редко, да и не было в нем резона.

     Ее выдали замуж в шестнадцать, и брак не считался по тем временам ранним.  Она ушла в семью мужа: от берега озера - к берегу леса.  Был  у них погреб, набитый продовольствием до верха, одна лошадь, одна корова, несчитано – кур и разной птицы. Тогда это значило жить бедно.

     Через год родилась дочь Лида. А еще через год их обозвали середняками и пришли раскулачивать. Забирали все, доставали припрятанное, грязно ругаясь, – от комиссаров и пошла по Руси эта брань.  Тяжелое время с тяжелыми думами. Но кончилось и оно.

     В тридцать восьмом родился у Вари сын Василий.  Уже реже вспоминалось детство, и привычной становилась жизнь, и они уже словно вошли в колею, тогда, в сорок первом.  Заколосилась уже рожь, когда пришла война. Муж ушел воевать.

     Она осталась с одиннадцатилетней Лидой и трехлетним Васей.  Кто-то бежал на восток, оставляя пожитки, лишь бы спастись. Варя не ушла – из-за сына.  Ночную тишину стали нарушать, подкрадываясь все ближе, канонады.  Ржаное поле ходило волнами, тревожно: стреляли уже совсем рядом.

     Тогда она, в отчаянии за жизнь детей, взвалила на спину Васю, крепко привязав, стиснула руку дочери и, не заперев даже дом, рванула в леса.

     Псковский лес – километры сосен-свечей, мягкий мох, местами маскирующий топи, кочковатая земля. Но щедрый ягодой и грибом.  Слишком мало было надежды в этой бескрайней глуши выйти не на немца, а на партизан. Но некуда ей было отступать – за спиной у нее сидел трехлетний сын.

     Плутали они долго, прижимаясь к земле во время взрывов.  В этих лесах и сейчас ямами изранена земля.  Только теперь они заросли земляникой, и дети дерутся за право первому спуститься туда за ягодами…

     К партизанам они вышли еле живыми.

    

     ***

     Иногда мы заходили в избу, под сизое крыло, безмолвно. И я, разувшись, ступая по домотканым коврам, улыбаясь скрипу половиц, прокрадывалась в дальнюю комнату – смотреть на покрывавшие целую стену иконы – старинные, в окладах и без, с темными ликами. И все пионерское во мне замирало на время, уступая вслушиванию в чужую душу и в чужую жизнь.

     Баба Варя гремела ухватом, готовя мне  царское угощение – драник. Не тот, городской, поджаренный на газу, хлипкий и тонкий, но настоящий, большой и толстый, во всю сковороду, из русской, сложенной давным-давно печи. Я съедала его весь, и иначе не могло быть.

     Теперь я понимаю, что любила ее. Ибо что это, если не росток любви: остановиться, замерев от осознания внутренней красоты другого человека, и быть готовым вобрать его, принять целиком в свою душу, не стремясь в нем что-то нарушить или присвоить…

     Возвращаться от нее мне приходилось тихим шагом, согнувшись от яблок, свежих яиц или других подарков – по сезону.  От бабы Вари меня дома встречали радостно: бабушка тоже любила ее.

    

     ***

     К концу войны они вернулись в деревню втроем.  Муж погиб. Ветер гулял среди торчавших труб печей, от многих домов остался лишь фундамент.  Но вишни! Вишни цвели, как ни в чем не бывало. И нужно было растить детей.

     А дети лакомились сладкой до приторности клубникой  у останков домов.  Одичавшая же вишня, зазывая, обманывала: ягоды ее теперь навсегда прогоркли. По две-три семьи селились в уцелевших срубах, и, сплоченные бедой, помогали друг другу, как могли. Варя поселилась с Фенькой и ее двумя сыновьями. Так и зажили, постепенно устроившись и обжившись.

     Незаметно повзрослевшая Лида уехала учиться в Ригу, да и осела там. Вышла замуж, родила Варе внуков. Иногда, раз в год, приезжали всей семьей погостить.

     С Васей же всегда было не то и не так.  Рос он сорванцом, со слабым характером,  с добрым сердцем. Шкодили вместе с Фенькиными сыновьями, Леней и Валеркой. Потом что-то случилось и семьи рассорились, расселившись навсегда по разным домам. На месте их общего дома по сей день растет дикая, с крупными ягодами, малина.

     Незаметно и Вася подрос, выучился в городе на тракториста. Женился, родил дочь. А потом запил. Да и была в их тогдашней жизни какая-то безысходность, и те, кто послабее, спивались.

     Бросая, просил прощения у жены, ползал на коленях. И снова срывался. Выгоняла жена – возвращался к матери, под крыло сизой птицы.

     Она же принимала всегда, молчаливо, тихо, мудро.  Наверное, молилась. А он, пожив у нее, возвращался к жизни снова.  Родилась у него вторая дочь, прервав этот круг, но – ненадолго.

     Варя старилась. Сердечная боль о сыне, пробивая душу, лишая покоя, позволяла проницательно-мудро смотреть на мир. Она находила в себе силы терпеть, прощать и принимать снова и снова.

    

     ***

     Уезжая из деревни в двадцать лет, я была уверена, что – навсегда.  Знала, что больше не соберу яблок в худое ведерко. Что они погниют почти все, - баба Варя уже давно не могла нагнуться к земле и поднять их. Что ей будет одиноко, и что под пение корольков она будет молча тосковать. Что младшая внучка ее Ленка не заглянет в ее старческое лицо, чтобы считать и выполнить любое желание. Что усилится только боль ее о сыне…  Знала, но, скользя по поверхности жизни, принимала за должное, уходя дорогой, - своей.

     Мне было двадцать, бабе Варе – семьдесят девять, и казалось, что дружба закончилась.

     Осторожно ступая по двору, глянула на сизое крыло. Посидели молча, внимая друг другу, понимая без слов.  Домашние мои не мешали, чувствовали, как важно мне было попрощаться с ней. 

     Бабушка моя потом рассказала: она долго еще махала рукой. Машина давно уже скрылась из виду, а она все стояла у того поворота.

     Я же не почувствовала почти ничего.

    

     ***

     Оставшийся путь бабы Вари я узнавала уже от бабушки. Она, приехав из деревни, усаживалась на кухне поудобней, готовясь рассказывать подробно и долго, и  набирала меня.

     - Баба Варя все время вспоминает тебя! – каждый раз говорила она.

     - Угу, баб!

     - Димку с Олесей посылала к ней помогать, говорит: «Разве они могут сравниться с Маришей».

     Я  вставляла снова свое «Угу», но теперь – радостное и трепетное. С первого же после отъезда отчета я знала:  баба Варя шлет мне через бабушку телеграммы.

     - Ей никто не помогает!

     - Пошли к ней Олесю.

     - Ей она говорит, что ничего не надо, а мне – что ей никто не помогает. – Это бабушка посылала шифровку: «Съезди к ней хоть раз». Но я делала вид, что потеряла ключ к шифру.  Ну конечно, баба Варя говорила: «Мне ничего не надо», ведь разве догадается Олеська заглянуть ей в глаза, посидеть молча рядом, слушая сверчков?

     - Умерла Лида, - передала мне однажды бабушка.

     - В Риге?

     - Да, но натерпелась перед смертью, она ведь русская… Ну ты, знаешь!

     - Знаю. А Ленка к бабе Варе приезжает?

     - Да прям. Уехала учиться, вся из себя взрослая, - бросила в меня бабушка еще одной шифровкой.

     - А Вася?

     - Плохо, - отозвалась бабушка, мрачнея, - если не хуже, чем было.

     Куда уж хуже… Но однажды она написала из деревни: Вася погиб.  Нашли в лесу,  зарубленного топором. Умер по пьяни. Бабу Варю водили на опознание. Она вся от горя почернела… И бабушка приписала прямым уже текстом: «Приезжай»!

     Но как я все брошу? Нет, приехать не могу!

     В последнем отчете по телефону бабушка тихо сказала: бабу Варю поместили в дом престарелых. Правнуки и внуки… Говорит, что ей там хорошо.

     Эти отчеты с каждым годом все больше волновали меня…. Мне было тридцать, бабе Варе – восемьдесят девять, и я стала по ней тосковать.

    

     ***

     Прошел еще год, а я так и не приехала в деревню ни разу. Дела, дела, дела… Они и вывели меня однажды осенью на Рижскую трассу. Времени было мало. Но проехать мимо нашего городка было выше сил: ну, хотя бы заскочить! Сбавив скорость, прорулила по главной улице, мимо разрушенной кирхи и православного храма. Вспомнила, что тут раньше был дом престарелых.

     Пошел серый дождь. Я выскочила, взялась за ручку двери. Но не было времени, и эта промозглая сырость... Подумала: «Заеду на обратной дороге, а сейчас – дела».

     Я и заехала, но опоздала. Она уже умерла. Стоило только открыть эту дверь тогда и отложить дела…

     Мне отчего-то захотелось увидеть и деревню. Дом  с сизым крылом внешне почти не изменился, только словно бы посерел.  Может быть, всего лишь состарился. Амбарный замок на двери, забитые окна.  Я присела на ту скамейку, где мы так часто сидели с ней. Яблони роняли мокрые, побуревшие листья, сбрасывая разноцветную осеннюю красу, ветер помогал обнажить их сердце и суть: черный ветвистый каркас.

     Пошел дождь.

     Как сложно угадать главное.  Или просто нужно захотеть угадать? Так или иначе, а я промахнулась, промчавшись мимо ее окон тогда, когда могла бы в последний раз увидеть.

     Падали листья. Молчали птицы. 

     И дождь стучал по сизому крылу.