И дождь стучал по сизому крылу...
______________________________
Из цикла "Путь Человека"
Она всегда с улыбкой вспоминала детство, и, не умея рассказывать складно, редкими словами-штрихами отрисовывала его: двенадцать братьев и сестер, берег озера, особое послушание для нее, младшей – плести сети. И еще - раннее осознание важности своего труда: плохо сплетешь – нечего есть всей семье, а в ней – пятнадцать человек. Все это отпечаталось в ее душе рельефно, подсвечивая лицо изнутри до самой старости.
Мне было десять, бабе Варе – шестьдесят девять, и мы очень дружили.
Я бегала к ней с самого края деревни, вскач и зигзагами, поднимая пыль на дороге, а она узнавала меня издалека – по двум подпрыгивающим над пылью косичкам. Мы часто сиживали на ее дворе, я вглядывалась в изрытое морщинами доброе лицо, серые глаза, сложенные на коленях натруженные руки, и голову кружил аромат яблок. Мы очень дружили, почти молча – люди из разных поколений, а может быть, из разных стран. Баба Варя казалась мне почему-то сизокрылой птицей, а немного перекошенный козырек над крыльцом ее дома - полуопущенным сизым крылом.
Отсидев свое, словно договорившись, мы вставали и шли кормить кур, выискивать по углам, в соломе, еще теплые яйца. А потом выходили в сад, и я собирала в худые ведрышки опадавший, яблочно пахнущий, белый налив.
***
Детство, пусть и тянется долго от счастья, живущего в нем, в деревне заканчивается рано. А для Вари оно закончилось сватовством и замужеством – не по выбору, - по договору отцов жениха и невесты. Они и встретились-то чуть не впервые в присутствии свах. Слово поперек отцовской воли случалось редко, да и не было в нем резона.
Ее выдали замуж в шестнадцать, и брак не считался по тем временам ранним. Она ушла в семью мужа: от берега озера - к берегу леса. Был у них погреб, набитый продовольствием до верха, одна лошадь, одна корова, несчитано – кур и разной птицы. Тогда это значило жить бедно.
Через год родилась дочь Лида. А еще через год их обозвали середняками и пришли раскулачивать. Забирали все, доставали припрятанное, грязно ругаясь, – от комиссаров и пошла по Руси эта брань. Тяжелое время с тяжелыми думами. Но кончилось и оно.
В тридцать восьмом родился у Вари сын Василий. Уже реже вспоминалось детство, и привычной становилась жизнь, и они уже словно вошли в колею, тогда, в сорок первом. Заколосилась уже рожь, когда пришла война. Муж ушел воевать.
Она осталась с одиннадцатилетней Лидой и трехлетним Васей. Кто-то бежал на восток, оставляя пожитки, лишь бы спастись. Варя не ушла – из-за сына. Ночную тишину стали нарушать, подкрадываясь все ближе, канонады. Ржаное поле ходило волнами, тревожно: стреляли уже совсем рядом.
Тогда она, в отчаянии за жизнь детей, взвалила на спину Васю, крепко привязав, стиснула руку дочери и, не заперев даже дом, рванула в леса.
Псковский лес – километры сосен-свечей, мягкий мох, местами маскирующий топи, кочковатая земля. Но щедрый ягодой и грибом. Слишком мало было надежды в этой бескрайней глуши выйти не на немца, а на партизан. Но некуда ей было отступать – за спиной у нее сидел трехлетний сын.
Плутали они долго, прижимаясь к земле во время взрывов. В этих лесах и сейчас ямами изранена земля. Только теперь они заросли земляникой, и дети дерутся за право первому спуститься туда за ягодами…
К партизанам они вышли еле живыми.
***
Иногда мы заходили в избу, под сизое крыло, безмолвно. И я, разувшись, ступая по домотканым коврам, улыбаясь скрипу половиц, прокрадывалась в дальнюю комнату – смотреть на покрывавшие целую стену иконы – старинные, в окладах и без, с темными ликами. И все пионерское во мне замирало на время, уступая вслушиванию в чужую душу и в чужую жизнь.
Баба Варя гремела ухватом, готовя мне царское угощение – драник. Не тот, городской, поджаренный на газу, хлипкий и тонкий, но настоящий, большой и толстый, во всю сковороду, из русской, сложенной давным-давно печи. Я съедала его весь, и иначе не могло быть.
Теперь я понимаю, что любила ее. Ибо что это, если не росток любви: остановиться, замерев от осознания внутренней красоты другого человека, и быть готовым вобрать его, принять целиком в свою душу, не стремясь в нем что-то нарушить или присвоить…
Возвращаться от нее мне приходилось тихим шагом, согнувшись от яблок, свежих яиц или других подарков – по сезону. От бабы Вари меня дома встречали радостно: бабушка тоже любила ее.
***
К концу войны они вернулись в деревню втроем. Муж погиб. Ветер гулял среди торчавших труб печей, от многих домов остался лишь фундамент. Но вишни! Вишни цвели, как ни в чем не бывало. И нужно было растить детей.
А дети лакомились сладкой до приторности клубникой у останков домов. Одичавшая же вишня, зазывая, обманывала: ягоды ее теперь навсегда прогоркли. По две-три семьи селились в уцелевших срубах, и, сплоченные бедой, помогали друг другу, как могли. Варя поселилась с Фенькой и ее двумя сыновьями. Так и зажили, постепенно устроившись и обжившись.
Незаметно повзрослевшая Лида уехала учиться в Ригу, да и осела там. Вышла замуж, родила Варе внуков. Иногда, раз в год, приезжали всей семьей погостить.
С Васей же всегда было не то и не так. Рос он сорванцом, со слабым характером, с добрым сердцем. Шкодили вместе с Фенькиными сыновьями, Леней и Валеркой. Потом что-то случилось и семьи рассорились, расселившись навсегда по разным домам. На месте их общего дома по сей день растет дикая, с крупными ягодами, малина.
Незаметно и Вася подрос, выучился в городе на тракториста. Женился, родил дочь. А потом запил. Да и была в их тогдашней жизни какая-то безысходность, и те, кто послабее, спивались.
Бросая, просил прощения у жены, ползал на коленях. И снова срывался. Выгоняла жена – возвращался к матери, под крыло сизой птицы.
Она же принимала всегда, молчаливо, тихо, мудро. Наверное, молилась. А он, пожив у нее, возвращался к жизни снова. Родилась у него вторая дочь, прервав этот круг, но – ненадолго.
Варя старилась. Сердечная боль о сыне, пробивая душу, лишая покоя, позволяла проницательно-мудро смотреть на мир. Она находила в себе силы терпеть, прощать и принимать снова и снова.
***
Уезжая из деревни в двадцать лет, я была уверена, что – навсегда. Знала, что больше не соберу яблок в худое ведерко. Что они погниют почти все, - баба Варя уже давно не могла нагнуться к земле и поднять их. Что ей будет одиноко, и что под пение корольков она будет молча тосковать. Что младшая внучка ее Ленка не заглянет в ее старческое лицо, чтобы считать и выполнить любое желание. Что усилится только боль ее о сыне… Знала, но, скользя по поверхности жизни, принимала за должное, уходя дорогой, - своей.
Мне было двадцать, бабе Варе – семьдесят девять, и казалось, что дружба закончилась.
Осторожно ступая по двору, глянула на сизое крыло. Посидели молча, внимая друг другу, понимая без слов. Домашние мои не мешали, чувствовали, как важно мне было попрощаться с ней.
Бабушка моя потом рассказала: она долго еще махала рукой. Машина давно уже скрылась из виду, а она все стояла у того поворота.
Я же не почувствовала почти ничего.
***
Оставшийся путь бабы Вари я узнавала уже от бабушки. Она, приехав из деревни, усаживалась на кухне поудобней, готовясь рассказывать подробно и долго, и набирала меня.
- Баба Варя все время вспоминает тебя! – каждый раз говорила она.
- Угу, баб!
- Димку с Олесей посылала к ней помогать, говорит: «Разве они могут сравниться с Маришей».
Я вставляла снова свое «Угу», но теперь – радостное и трепетное. С первого же после отъезда отчета я знала: баба Варя шлет мне через бабушку телеграммы.
- Ей никто не помогает!
- Пошли к ней Олесю.
- Ей она говорит, что ничего не надо, а мне – что ей никто не помогает. – Это бабушка посылала шифровку: «Съезди к ней хоть раз». Но я делала вид, что потеряла ключ к шифру. Ну конечно, баба Варя говорила: «Мне ничего не надо», ведь разве догадается Олеська заглянуть ей в глаза, посидеть молча рядом, слушая сверчков?
- Умерла Лида, - передала мне однажды бабушка.
- В Риге?
- Да, но натерпелась перед смертью, она ведь русская… Ну ты, знаешь!
- Знаю. А Ленка к бабе Варе приезжает?
- Да прям. Уехала учиться, вся из себя взрослая, - бросила в меня бабушка еще одной шифровкой.
- А Вася?
- Плохо, - отозвалась бабушка, мрачнея, - если не хуже, чем было.
Куда уж хуже… Но однажды она написала из деревни: Вася погиб. Нашли в лесу, зарубленного топором. Умер по пьяни. Бабу Варю водили на опознание. Она вся от горя почернела… И бабушка приписала прямым уже текстом: «Приезжай»!
Но как я все брошу? Нет, приехать не могу!
В последнем отчете по телефону бабушка тихо сказала: бабу Варю поместили в дом престарелых. Правнуки и внуки… Говорит, что ей там хорошо.
Эти отчеты с каждым годом все больше волновали меня…. Мне было тридцать, бабе Варе – восемьдесят девять, и я стала по ней тосковать.
***
Прошел еще год, а я так и не приехала в деревню ни разу. Дела, дела, дела… Они и вывели меня однажды осенью на Рижскую трассу. Времени было мало. Но проехать мимо нашего городка было выше сил: ну, хотя бы заскочить! Сбавив скорость, прорулила по главной улице, мимо разрушенной кирхи и православного храма. Вспомнила, что тут раньше был дом престарелых.
Пошел серый дождь. Я выскочила, взялась за ручку двери. Но не было времени, и эта промозглая сырость... Подумала: «Заеду на обратной дороге, а сейчас – дела».
Я и заехала, но опоздала. Она уже умерла. Стоило только открыть эту дверь тогда и отложить дела…
Мне отчего-то захотелось увидеть и деревню. Дом с сизым крылом внешне почти не изменился, только словно бы посерел. Может быть, всего лишь состарился. Амбарный замок на двери, забитые окна. Я присела на ту скамейку, где мы так часто сидели с ней. Яблони роняли мокрые, побуревшие листья, сбрасывая разноцветную осеннюю красу, ветер помогал обнажить их сердце и суть: черный ветвистый каркас.
Пошел дождь.
Как сложно угадать главное. Или просто нужно захотеть угадать? Так или иначе, а я промахнулась, промчавшись мимо ее окон тогда, когда могла бы в последний раз увидеть.
Падали листья. Молчали птицы.
И дождь стучал по сизому крылу.
Свидетельство о публикации №209091100676
Евгения Сулаева 08.07.2012 12:37 Заявить о нарушении
Не сразу заметила Ваш комментарий, простите.
С уважением, Марина
Марина Алёшина 26.10.2012 14:18 Заявить о нарушении