Миссия

               

               Я торопился поскорее выполнить возложенную на меня  миссию и мечтал, как можно скорее вернуться в театр, где мои товарищи отмечали премьеру очередного спектакля. Банкет, как всегда происходил в нашем театральном фойе, где были накрыты столы и на этих столах оставались в немалом количестве бутылки с незатейливыми напитками, да и кое-какая закуска ещё виднелась на мятых скатертях.
              Мне было нетрудно выполнить поручение нашего главного режиссёра, но это требовало определённого времени, а вот его-то у меня с каждой минутой оставалось всё меньше и меньше, как и всего, чем были накрыты праздничные столы. Я с грустью предполагал, что мои голодные товарищи с большим удовольствием воспользуются моим отсутствием.
              В те времена, для артистов зарабатывающих шестьдесят пять рублей в месяц, такой банкет превращался в волшебный пир. И пропустить его было просто немыслимо. Ведь на столах была не только копчёная колбаса, но и всякая рыба и икра, не говоря о спиртном. Теперь я не помню, кто спонсировал эти вечера, но чаще всего это был драматург, т. е. непосредственный виновник торжества. Вот его-то, мне и выпала честь провожать до дому. Но тогда я, об этой выпавшей мне удаче, думал совсем по-другому.
               Я злился на этого, выпившего лишнего, человека, невольно ставшим причиной моего отлучения от праздничного стола. Банкет-то был в самом разгаре. Но бросить его одного на ночной улице, я себе позволить не мог, тем более что жил он совсем недалеко – на Пушкарской улице, моей родной Петроградской стороны и, если бы мой спутник был немного трезвее, мы бы преодолели весь путь за десять минут.
                Я придерживал его руку за локоть, а он в свою очередь, в меру своих сил, старался помочь мне в этой, свалившейся на меня миссии. Его какое-то, внутренне упрямство, а скорее выкованная жизнью воля, давала свои результаты и мы довольно бодро прошли первые пятьсот метров. Но вот тут, мой спутник, придерживая меня за руку, умоляющим голосом попросил:
                - Слушай, приятель, давай немного отдышимся, здесь за углом сквер, посидим пять минут и пойдём дальше. Ты как?
                Я, совсем не обрадовавшись такой перспективе, внутренне проклиная всю эту бодягу, вежливо с ним согласился. В мои девятнадцать лет, его знаменитое имя мне ни о чём не говорило, а разговаривал со мной, достаточно настойчиво и громко, мой обиженный желудок, сиротливо напоминающий мне о своём существовании.
             Мы присели на скамейку и он, вытянув ноги, тяжело и устало вздохнул.
                - Как Вас зовут, молодой человек?
Ну, начинается - подумал я. Сейчас он занудно будет оттачивать на мне своё литературное мастерство, а в это время столы окончательно опустеют.
                - Саша –  коротко ответил я, и для солидности добавил - я артист театрального оркестра.
                - Да мы с тобой тёзки, мой друг! Завидую я тебе, Саня. Ты ведь совсем молод, а уже, насколько я понимаю, служишь в театре. А вот мне отчего-то сегодня грустно, хотя все меня знают, как человека весёлого.
              - По крайней мере, Вы так и выглядели - съязвил я и хотел добавить - за столом,  воспоминания о котором мне всё не давали покоя, но что-то меня остановило. И этим что-то, было его очень грустное и какое-то растерянное лицо. И глаза. Они были необыкновенно добрыми и, в то же время ироничными, но эта ирония была направлена, прежде всего, на него самого. Отличительная черта порядочных людей.
              - Знаешь, Саня, каждый раз, когда выпускаешь спектакль и сидя в зале смотришь на всё происходящее на сцене, с грустью начинаешь понимать, что всё это не моё.
             - Но ведь именно Вы написали всё это.
             - Понимаешь, какая штука, это как музыка. Композитор сидит и сочиняет, приходит исполнитель, или дирижёр, берёт ноты и играет то, что он рассмотрел в этом сочинении. И, как ты понимаешь, не играет того, чего не увидел. Вот так и здесь. Я смотрю на сцену и понимаю, что это не я. Не я написал это. Я написал всё же, несколько другое.
Да, нет, спектакль-то мне понравился и всё в нём очень неплохо, и актёры молодцы, но я хотел эту историю прошептать под тихую и незатейливую мелодию. Мне кажется это понятно из написанного. А может, я просто не сумел написать то, что хотел.
          - А почему Вы не сказали об этом режиссёру?
Писатель усмехнулся и сказал
         - У режиссёра должен быть тонкий слух, скорее даже абсолютный. Он должен всей своей кожей чувствовать нерв написанной пьесы. И почувствовать тон, которым это написано, но, как правило, у режиссёра своё видение материала и он, конечно же, имеет на это полное право. Но, только мне от этого не легче. Вот поэтому, мой дорогой Саня, мне грустно.
        - И теперь ничего не исправить?
        - К сожалению поздно, к тому же, Шура, ты должен знать, что драматург в театре человек достаточно бесправный и театр, в своём высокомерии, думает, что делает одолжение писателю, ставя его пьесу. К тому же, мой дорогой товарищ, ты забываешь об актёрах, которые тоже имеют право на своё видение и исполнение. Знаешь, надо быть очень жёстким человеком, чтобы добиваться нужного тебе результата, а мне почему-то всегда жаль людей и я очень боюсь их обидеть.
        - Но они, не очень-то бояться обидеть Вас, - возразил я не без основания, присутствуя на нескольких репетициях нашего спектакля.
- Я много раз видел, - продолжал я, - как абсолютные бездари, свысока разговаривали с талантливейшими людьми, только потому, что у этих людей был мягкий характер и они, в силу своего воспитания и глубочайшей порядочности, никак не могли ответить хамоватым оппонентам. Это происходит и с композиторами. И эти истории я наблюдал не раз. Последнюю не далее, как вчера, когда записывали музыку в студии.
           - Видишь ли, Шура, еще будучи на войне, я понял одну простую вещь. Можно изменить кому угодно, но если ты изменил самому себе, тебя и убивать не придётся. Ты убьёшь себя сам. Для меня это вопрос решённый и давно. Самая лучшая позиция – оставаться самим собой.
         - А вы воевали?
         - К сожалению, да.
         - Все мои знакомые, которым пришлось побывать там, стараются ничего об этом не рассказывать. Но я вижу, как меняются их лица и в глазах появляется отчаяние.
         - Не о чем, мой друг, рассказывать. Кроме голода и холода, крови и грязи, страха и вони человеческого мяса ничего там не было.
         - А как же подвиги, о которых написано в книгах? Когда я об этом думаю, мне кажется, что я просто бы умер от страха.
         - И подвиги, и предательство, и трусость. И чванство некоторых офицеров, и презрение к младшим по званию. И особисты из НКВД. И невероятная доброта товарищей, которые были рядом и смерть, которая приходила каждый день за кем-нибудь из нас, забирая лучших. И ещё нестерпимая боль за не прожитую жизнь, и неизгладимая вина перед любимыми, которых мы не надеялись увидеть, представляя какое горе им придётся испытать, когда тебя убьют. Мы ведь, не очень-то надеялись выжить. Мне просто повезло.
              Я тоже боялся, но стыд, что твои товарищи заподозрят тебя в трусости, оказался сильнее моего страха. Видишь, всё просто. А, что касается подвига, то само пребывание на фронте, зачастую и было самым настоящим подвигом. Много было и дураков, и порядочных людей, но они погибали в первую очередь, вот они-то, и были людьми совершившими подвиг. Не было на них никакой вины за это смертоубийство. Их не прожитая жизнь и смерть, случившаяся именно с ними, и была самым большим подвигом. Поэтому настоящие фронтовики не очень-то гордятся блеском своих медалей и орденов. Этот блеск не ослепил их. Все они видят тех, кто остался на этой проклятой войне.
         Он надолго замолчал и я боялся шелохнуться, догадываясь, что со мной рядом сидит совсем непростой человек с яркой и нелёгкой судьбой. Но это была скорее интуиция, чем глубокое осознание величины таланта этой, такой доброй и проникновенной души. Я был слишком молод.
          Мы посидели ещё некоторое время и потихоньку пошли к его дому. Он знал, что его супруга непременно волнуется и сказал:
          - Хорошо, когда тебя ждут. Это значит, что ты ещё кому-то нужен. С любимыми не расставайтесь… однако, ты добрый собеседник. Приходи, как нибудь. Посидим, чаю выпьем. Я люблю хороший чай. Спасибо тебе, дорогой друг.
            Нам открыла его обеспокоенная супруга и я услышал не одну тысячу благодарных слов за доставленного мужа в целости и сохранности. Попрощавшись, я вышел на улицу и немного подумав, понял, что не хочется мне ни вина, ни икры, тем более что её наверняка съели, ни разговоров моих выпивших товарищей, мнящих себя завзятыми театралами, и потопал на свою любимую площадь Льва Толстого.
            Утром, встретив в коридоре нашего главного режиссёра, я был удостоен комплимента в свой адрес:
            - Спасибо, Саша. Звонил Александр Моисеевич, хвалил тебя и просил передать лично тебе благодарность. Ещё раз спасибо.
            - Да не за что, - промямлил я, вспоминая вчерашнюю прогулку и подумал,
            - надо же, не забыл, а выпито было прилично, и тут же догадался – он же фронтовик.