Дорога в Никуда. Гл 1. Вдоль Усинского тракта - 7

VII
9/VII – 1967
ЕРМАКОВСКОЕ
Майе Доманской

                Майя, милая, здравствуй!

Сегодня получил три письма – два от тебя, одно от Валерки Хорунжего. Взвыл от восторга, держа в руках столько конвертов! Одному радуешься, а тут сразу три.

За окном – глубокая ночь. Только что закончились танцы. Мои пьяные музыканты разбрелись по домам, а я сижу на сцене и пишу, и забываюсь, и уношусь к вам, дорогим друзьям. Долго не мог отделаться от Сэма: он квакнул в буфете по завышенной норме, впал в философско-поэтическое состояние духа и долго донимал слезной ламентацией: «Не в тот век мы родились с тобой, Вадька!»
Каюсь, абзац в письме, где ты пишешь о ваших с Наташей восторгах по адресу «Мечты», перечитывал не раз и не два. Сколько – умолчу! Слаб человек, особенно если этот человек – автор. Возможно, прославлюсь, как гениальный поэт и вот тебе на то доказательство.

Я постоянно ухожу из села в бор и бродяжничаю меж сосен, один раз даже заблудился. Ну, думаю, придется жить охотой. Ты только никому не рассказывай: у меня есть самодельный пистолет, его сделал из мелкокалиберной винтовки один мой приятель, а винтовку я за Полярным Кругом выменял на финский нож с наборной ручкой; хороший нож, сам его сделал; потом эту мелкашку подарил этому моему приятелю, а себе купил ружье, чтоб ходить на охоту, а уж совсем потом поменялся ружьем на этот самый пистолет.

Когда корпорация «ХО-ДА-ДА» (Хорунжий-Давлатов-Далматов) имела резиденцию в моей времянке за рекой, то часто стреляли в цель по толстому чурбану и всадили в него, наверное, пуд свинца. Очень много щелкал по пустым гильзам, тренировался, а когда раз в неделю приходил в тир пострелять из настоящего пистолета, все удивлялись: какие быстрые успехи делает парень! Не иначе, в чемпионы метит. А здесь, как-то, взял на мушку сороку, целился в нее, целился, да так и не смог нажать на курок.

Так вот, заблудился, по какой-то глухой стежке забрел на заросшую вырубку, оглядываюсь и слышу: «ку-ку». Быстро загадываю: «кукушка, кукушка, сколько мне жить?» и – считаю. Считал, считал: пятьдесят, сто, двести, триста, пятьсот! Махнул рукой и пошел дальше. Что это значит? Значит, в чем-то буду жить целые века. Великий музыкант уже не получится (все погибло), стало быть, окажусь в поэтах или писателях. Или секрет Страдивари открою.

Нацарапал еще одно стихотворение, не очень удачное, изорвал. Но проскользнула такая строка: «Я никогда не рву живых цветов». И что ты думаешь? Когда в очередной раз бродяжничал в бору, то нашел кукушкины слезки. Хотел нарвать букетик и вдруг вспомнил свой вирш! Полюбовался на цветы да так и пошел своей дорогой, а кукушкины слезки остались себе.

И задумался о пионерском детстве: поход, экскурсия, собственные партизанские вылазки – все это вырванные цветы, истерзанная примятая трава, поломанные ветви, черные пятна кострищ. Вместо «Обществоведения» написали бы лучше учебник «Как не быть свиньей в этом мире». Впрочем, бабушка надвое сказала, что бы из того учебника получилось. Все едино – писать его возьмется тот же автор, так что количество лесных пожаров резко возрастет. Как-то странно проповедуют у нас вечные истины: послушаешь ту проповедь и руки чешутся сделать наоборот.

Валерка меня приводит в отчаяние – столько талантов досталось и кому? Безнадежному сибариту, а если по-русски – лодырю, каких свет не видывал. Так он и пробалбесничает, спросонья, всю жизнь. В чем артист, так это когда дело касается одежды и изготовления жратвы. Тут его лени как не бывало.

Забавное воспоминание: однажды вечером Корпорация «ХО-ДА-ДА» в полном составе собралась ужинать сваренной утром Валеркиной кашей. Растопили печь, поставили кашу разогреваться, как вдруг из самых недр ее в панике выкарабкивается таракан и принимается истошно шастать в поисках спасения. Наконец совершает головокружительный прыжок, но падает на раскаленную плиту и геройски погибает.

Ну, сидим над сковородкой, мы с Валеркой лопаем кашу молча, но Павлик Давлатов зацепит ложку, свирепо через очки на нас посмотрит, произнесет… скажем так – короткий спич и потом тоже слопает, и по новой: ложкой, спич, съел, ложкой, спич, съел.

Но себе же хуже и сделал: пока перебирал падежи и эпитеты, мы с Валеркой хоть и слушали, но ели, а он есть не мог, поскольку разговаривал. Кашу съели и дно сковородки выскоблили, затем на листке бумаги сочинили крупными буквами лозунг: «Закрой жаркое, дабы не заползло в оное дополнительное мясо!» В скобках: «таракан».

Валерка счастливее нас всех: Наташа витает в призрачных мечтах об идеале, за тебя пока ничего не могу сказать, где витает, в каких водах, Далматов – вообще неизвестно, а Валерка плывет себе по течению и мало занимается вопросом, куда и зачем, и к какому берегу прибьет его неспешную ладью. Бывали у меня друзья, ко многим сохранились дружеские чувства, но Валерку я сразу же полюбил, как младшего брата. А братьям, знаешь ли, все прощается: и лень их, и бездарность, и никчемность.

Прошлую неделю слонялся в Абакане, пробыл там пять дней, так как в Ермаковское нагрянула труппа Абаканского драмтеатра, артисты оккупировали весь клуб, заниматься негде. В основном торчал в АМУ, перезнакомился с абитуриентами, помогал кларнетистам подгонять трости, подточил одному мундштук: у него была (есть такое жаргонное выражение) слишком маленькая «пасть». Помогал Вовке Мусатову (ты с ним училась, знаешь его) по сольфеджио. Однако, и знания у него по сольфеджио! Примерно как справка из Большой Советской Энциклопедии: «Развесистая клюква – сорт ягоды, выведенный академиком Лысенко». Вообще ничего!
 
Зато на виолончели он, бандит, здорово играет. Мы с ним дуэтом (я на гитаре) играли «Элегию» Массне. Сыграл ему «Легенду» Альбениса, так он готов был вцепиться в гитару – сам захотел выучить, выпрашивал ноты.

А одного кларнетиста извлек из бездны отчаяния. Он и играл не очень плохо и слух есть, но голосом своим управлять не умеет. Ему и объявили на экзамене – негоден, забирай документы. Натуральное бессердечие. Бедный парень не имеет представления, что такое трезвучие и как его спеть, а его толкают к фортепиано, тычут бог знает какие обращения и интервалы и требуют: пой! Помнится, я сам в такой же ситуации заблеял по-бараньи и получил за слух три балла. Это у меня-то слух на три балла??!!
Пришлось подкарауливать Олега Степановича, когда тот закончит консультацию теоретикам, и в стихах и красках изложить эту печальную и возмутительную историю. Неудачнику назначили пересдачу, я его понатаскивал до седьмого пота, выявил его вокальный диапазон (кварта! представляешь?! какое тут трезвучие!), в этом диапазоне поучил, как мог, петь и он сдал! Бедняга чуть не плакал, не знал, как благодарить спасителя.

А всего более восхитительно то, что чувство ритма проверял Симкин. Вокалист, проверяющий чувство ритма!! Мама, роди меня обратно. Индюк, гусак, сердцеед областного масштаба, предмет вожделения всех разведенных жен! Что взять с человека, говорящего «он хотит» вместо «он хочет»?

Помню, как Вера Филатовна измывалась над одной вокалисткой-четверокурсницей. Та явилась в библиотеку, нос наморщила: «Мне надо «Запорожца за Дунаем» этого… как его… Артемьевского!» Вера Филатовна, этак обиженно: «Какой еще Артемьевский? «Запорожца за Дунаем» Верди написал». «Ра-в-азве? А мне сказали, что этот… Артемьевский!..» Я чуть под стол не залез. А еще был свидетелем бессмертного эпизода с этой же тумбой на уроке гармонии, когда аккорд ми-соль-си в тональности ми минор она определила функционально как доминанту. А взгляд несчастного педагога! Взгляд затравленного зверя. Рассказывают, что кто-то из этой братии спутал адажио с арпеджио. Хотелось бы воспеть в веках эту породу деятелей искусства, но фамилия у меня Далматов, а не Бальзак. Не справлюсь, нет таланта.

…Раз вылечил полумертвого жаворонка; как-то в ноябре накормил бездомную собаку; теперь вот помог незадачливому кларнетисту. А жаворонок утонул в чашке с окрошкой, я его похоронил и поплакал. Собаку, наверное, убили, или она замерзла – у ней была перебита лапа. Чем-то кончит мой кларнетист?..

Что касается папаши, то я его не оскорбляю, а констатирую факт. Человекообразное это очень умно и одаренно, оно даже не злое и не жадное. Только там нет ничего духовного – одни инстинкты. И не считаю его редким выродком: таково огромное количество людей. Косвенным подтверждением факту – отношение к детям. Вот пьет мужик. Этим он грабит ребенка материально – раз, уродует его духовно – два. Что, очень трудная, недоступная истина? Да просто ему дети до фонаря – неизбежный довесок к общению с самкой. А мать, которая годами терпит пьянство и побои мужа, лучше? Как бы не так! Общение с самцом ей дороже душевного здоровья детей. Потому что ее привязанность к детям не духовная, а чисто звериная. Инстинкт не предполагает духовности, инстинкт предполагает физиологию. Может быть ошибаюсь в отношении большинства людей, в отношении своего семейства не ошибаюсь. Имел удовольствие наблюдать за ним не один год.

Вера Филатовна вымогает ответа на вопрос: откуда у меня взялся саксофон? Мне не пришло в голову сказать тебе, что на эту тему лучше не распространяться.

История тут полууголовная: мы с Витькой Лихницким его «потеряли», то бишь, у Витьки его «украли», засунув в футляр вместо саксофона огромную каменюку – я ее лично отыскал на пустынных брегах Абакана. Этакий круглый и гладкий голыш, с небольшой арбуз величиной.

Футляр простоял в комнате музыкантов почти месяц, а когда его содержимое обнародовалось, то поглазеть на булыжник сбежалось все население Дворца Культуры. И то – прелесть, а не камешек. Гитарист (Витька рассказывал) долго на него смотрел, как загипнотизированный, потом застонал: «Чуваки! Я где-то видел этот камень!!» У бедного Вити, на предмет возмещения убытка, три месяца высчитывали зарплату, а я конспиративно возмещал «убытки» самому Вите. Изворачивался, как мог. При моей нищете двести рублей – большие деньги.

И, во избежание недоразумений: если думаешь, что испытываю хоть малейшие угрызения совести, то глубоко ошибаешься. На войне – как на войне. И не Далматов объявил войну миру, а мир ему объявил. Знаешь, на чем я играл «Пляску Смерти»? На пятирублевой балалайке, в корпусе которой вырезал дырку и вставил кусок грифа от сломанной мандолины, чтоб хватало диапазона играть концертные произведения.

Мать (как и отец) считает мою любовь к музыке простой придурью и пожертвовать полторы сотни на приличный инструмент не желала ни под каким видом. На море летает же, между прочим, регулярно, каждый отпуск. А как кларнет купил? Семьдесят рублей было не найти ни при каких условиях, так вместо денег предложил за кларнет шифоньер с большущим зеркалом. Сделка состоялась. Мать узнала, дала соседям телеграмму, чтоб те заявили в милицию и отобрали бы у меня кларнет, а у «жуликов» – шифоньер. Месяц перепрятывал кларнет у приятелей.

Злоба на несправедливую судьбу душит: я родился для музыки, это моя жизнь и кровь, а нет ни путного инструмента и никогда не было учителя, если не считать себя самого, открывателя Америк. И сколько их пришлось открыть, сколько велосипедов изобрести! И погиб, в конце концов. Не суди меня слишком сурово.

Еще одна грустная просьба: оставьте с Наташей мои фантастические прелюдии. Больше не буду сочинять музыку. Наполеон говорил: «Наибольшая из всех безнравственностей – это браться за дело, которое не умеешь делать». Вношу лишь маленькие поправки, два «с» к двум последним словам: «не сумеешь сделать». Мне не грозит жить в большом городе, где есть оперный театр и симфонический оркестр, не грозит учеба в консерватории, не грозит владение обширной фонотекой. Мне грозит только учебник гармонии (в нем – как рыба в воде), но из одной картошки, без всего остального, винегрет не состряпаешь. Берлиоз погубил в себе симфонию, я – Бэлзовский Сальери и ныне убиваю Ермаковского композитора Далматова.


До свидания.


Твой друг – Вадим Далматов, однофамилец покойного композитора.




                ЛЕГЕНДА

                Угрюмо и задумчиво шумел сосновый бор –
                Он пел легенду древнюю, легенду синих гор.


                Горел осенним вечером ему багрянца луч,
                Столетних сосен головы качались в кромке туч.


                Проплыли тучи хмурые и канули вдали,
                И сказку леса старую с собою унесли. 


                Над степью дальней, южною прошли дождем, грозой,
                И в жарком сонном мареве степи расцвел левкой.


                Он звездам ночью ясною легенду рассказал
                И утром сине-розовым загадочно увял.


                А звезды тайну чудную, не доверяя дню,
                Поведали над полюсом Полярному Огню.


                А волны океанские поймали тот сполох,
                А шепот волн угадывал тумана сизый мох.


                А птицы перелетные летели сквозь туман
                И вдруг преданье смутное их быстрый слышит стан.


                И те напевы странные, та музыка без слов,
                Звучала хрупкой песнею лесных туманных снов.


                Угрюмо и задумчиво шумел сосновый бор –
                Он пел легенду древнюю, легенду синих гор.





P.S.

Сочинил не я, автор – Лес. Вот как дело было. Забрел однажды в сказочное, дивное место, тишина – даже какая-то жуткая, полумрак. Стою оглядываюсь, дышать боюсь и слышу «Легенду» Венявского, фрагмент на струнах «Соль» и «Ре». Звучат и звучат эти струны, а на их музыку вдруг наплыли первые два стиха. Пока шел домой, сосны и ели надиктовали остальное, а мне было велено передать: «На память Майе Доманской от Леса».