Шаровары

               
Я помню, больше, зиму в Петергофе.
Морозы... Нет. Презрение к утрУ.
Стакан граненый, в нем остывший кофе,
И вдалеке сидящую сестру.

В истории о Саше и Наташе,
Наверное, никто не виноват,
Но детство наше пахнет пшенной кашей,
А кофе пахнет словом "интернат".

Все эти годы, сквозь проклятые морозы,
Я, смех сестры пытался вспомнить, ну хоть раз.
Не вспомнил. Но и спрятанные слёзы,
Замёрзшие, не таяли у глаз.

                *     *     *

           Уже не первый час он стоял у окна, прижимаясь лбом к ледяному стеклу. Он терпеливо вглядывался в быстро опускающиеся сумерки Петергофской зимы. Мальчик и вчерашний день провёл у окна, но её всё не было. Может быть сегодня она возьмёт и приедет. Родители приезжали по средам и четвергам. И он ещё с утра начинал ждать приезда мамы. Отец с ними не жил, превратившись в некую абстрактную субстанцию, о которой они вспоминали лишь на почте, получая из далёкого города в Сибири алименты.
                Дорога, которая вела к интернату, была абсолютно пуста. Лишь иногда, в сторону автобусной остановки удалялась фигура кого-нибудь из преподавателей, или обслуживающего персонала. У некоторых из них в руках были немаленькие сумки, или пакеты. Он догадывался, что в этих пакетах, но это давно не было ни для кого секретом.
                В свои десять лет он многое успел повидать. Военная база в пятнадцати километрах от Бологое, и тихий городок под Калугой на высоком берегу Оки, в которых он и его сестра прожили предыдущие жизни, теперь казались ему сказкой, в которой им было уютно и хорошо.
                Детство, проведённое в лесах Калининской области, в двух километрах от станции Березайка, было ярким и, конечно же, счастливым. Красота этих мест невольно проникала в их детские души, чтобы остаться в них навсегда. Жизнь офицерских семей была простой и однообразной. Послевоенные застолья были частыми и желанными для людей недавно переживших войну. Дети носились вокруг стола и получали свои, причитающиеся призы в виде конфет и, иногда фруктов. Новогодние ёлки и костюмированные маскарады, танцы и фильмы, которые крутили в клубе, вечные истории с офицерами, загуливающими в соседних деревнях, и злые сплетни женской части военного гарнизона, всё это органично существовало в этой незатейливой жизни, насыщая подробностями детское любопытство. А был ещё и самодеятельный театр, в котором главные роли играла их красивая мама. И зимы утопающие в огромных сугробах, из-за которых по ночам слышался волчий вой.
                А ещё была речка. Это было волшебное место. На берегу росли берёзы, склонившиеся будто в поклоне над рекой, образуя некий туннель, по которому бежала хрустальная вода пахнущая свежестью.  Вода потихоньку журчала между прибрежных камышей и над ней кружились необыкновенные, синие стрекозы. Непуганые рыбки близко подплывали к берегу и поблёскивали своими серебряными боками.
                Иногда отец сажал их с сестрой в лодку и  катал по реке. Они смотрели в воду и видели извивающиеся, длинные водоросли, которые светились на Солнце изумрудным цветом, закрывая собой подводное царство. Лодка была худая и быстро наполнялась водой. Им становилось страшно, но они не показывали виду и своими детскими, маленькими ладошками вычерпывали воду за борт. Они проплывали мимо лилий и кувшинок, и старались дотронуться до них руками. Эти цветы казались сказочными. Ничего прекраснее, чем эти цветы они не встречали. По лесу бегали ёжики и зайцы. Дети носились по ближним лесам и были свободны, и счастливы. Грибы и ягоды, как лесные подарки, всегда ожидали своих маленьких сборщиков.
                Всё это осталось в прошлом. Сейчас ему хотелось, лишь одного. Он ожидал её. Свою красивую маму. Тот единственный мостик, который связывал его с прошлой жизнью. Сестра училась в старшем классе и они почти не виделись в течение всей недели. Только в столовой они могли увидеть друг друга. Классы рассаживались за закреплёнными за ними столами и дети общались только со своими одноклассниками.
                Зачастую предоставленные самим себе, ученики жили по законам мальчишеского или девчоночьего сообщества. А эти законы предполагали неписанные правила общежития. Как и везде, здесь были ведущие и ведомые, сильные и слабые, которым порой приходилось несладко. За всевозможные проступки перед товарищами приходилось отвечать, и обычно к ответу провинившегося призывали ночью, когда дежурный воспитатель уходил спать. За всё приходилось расплачиваться – за то, что не дал списать, или за то, что пожаловался воспитателю, или просто посмеялся над тем, кто был сильнее тебя, или отказал старшему и не отдал ему свой компот. Причины находились. И было их великое множество. Жестокость детей, иногда пугает и взрослых. Чтобы приспособиться к этой жизни, детям понадобилось всё их мужество. Никто, кроме самих себя, не мог им ничем помочь. Принимая тумаки, летящие в темноте со всех сторон, в голове пульсировала только одна мысль – лишь бы не расплакаться. Это был позор. Поэтому оставалось лишь одно – терпеть. Вторую половину ночи приходилось сидеть в умывалке и останавливать кровь, текущую из носа. Но страха не было. Были отчаяние и тоска. Тоска одиночества. Наверное, знакомая постояльцам исправительных учреждений.
                Уже начались вечерние занятия, на которых дети готовились к завтрашнему дню, когда в дверь постучали и на пороге показалась его мама. На ней была модная шуба из какого-то пятнистого зверя и выглядела она, как всегда потрясающе красивой. Его отпустили на полчаса и они, забрав сестру, устроились на стульях в коридоре. Мама рассказывала о работе и соседках. О том, что у них совсем нет денег, об алиментах, которые присылал отец и о том, что их хватает, лишь на оплату интерната.
                Сестра сидела молча и не участвовала в разговоре, всем своим видом показывая, что ей пора на занятия. Она стала за год совершенно самостоятельной, повзрослев очень быстро. И, конечно, знала наперёд всё, что готовилась рассказывать мать и ей это было неинтересно. А может быть, ей было лучше в обществе своих новых подруг. Сестра ушла и мама, улыбаясь, сказала, что привезла сыну новые шаровары. Старые окончательно вытерлись, но мальчику было всё равно. Они пошли в палату, где ночевали дети и мама попросила его переодеться. Она торжественно достала из сумки обновку и протянула её сыну.
               Он, побледнев и отвернувшись в сторону, тихо произнёс:
           -  Я их потом одену.
           - Почему? Посмотри, какие это замечательные штаны! Я их купила у знакомой.
Она купила их дочке, но ей они оказались малы. Так, что одевай и не капризничай.
           - Послушай, но они девчоночьи!
           - Что значит девчоночьи?! Обычные шаровары!
           - Но, посмотри какого они цвета! Они же голубые! Я их не одену.
           - Мать убивается на работе, на последние деньги тащит ему штаны, едет на край света специально для этого, а он – не одену! Оденешь, как миленький! А, ну быстро!
           Она швырнула штаны ему в лицо и он, с полными глазами слёз, стал переодеваться.
Снимая свои старые, тренировочные штаны, он представлял, как появится в этих клоунских шароварах перед всем классом. И как завизжат девчонки, и среди них будет хохотать Ирка Фёдорова, которая ему так нравилась. А пацаны, просто будут дёргать его за несуразные, широченные штанины этих девчачьих штанов и гоготать, тыча в него пальцами. Он, конечно, не выдержит и бросится на обидчиков с кулаками, а потом будет ночь…
             - Ну, пойдём. Отлично сидят, да и цвет нормальный, а то ходишь, как оборванец.
Она взяла его за руку и потащила к классу. Мальчик зажмурился и мать, одной рукой открывая дверь, другой втолкнула его в класс.
             Среди всеобщего ликования он стоял у дверей, опустив низко голову и вдруг, его худые плечи задрожали и первый раз его одноклассники увидели слёзы, которые падали прямо на пол, скатываясь по новым, голубым шароварам.

                12.09.09