Дорога в Никуда. Гл 2. Цирк-шапито - 16

XVI
5/IX – 1967
АБАКАН
Валерию Хорунжему

                Здравствуйте, Валерий Николаевич!

Когда, наконец, приедешь? Дождешься, что Полянский на третий год оставит на втором курсе. В простуды твои не очень верю, врешь ты все. Вдруг цирк через неделю снимется?
До сих пор расстраиваюсь, что Майка перевелась в Красноярское училище искусств. Почему-то мечталось, что она останется в Абакане навсегда. Вспоминал, как ты нас познакомил. Ну что ж, значит – такая судьба.

На моем черепе, оказывается, еще немало мест, по которым не гуляла головка гаечного ключа. Наехала вдруг бухгалтерия Абаканского отдела культуры. Я, когда принимал на подотчет балалайки, домры, литавры и прочий металлолом нашего дорогого АМУ, по-королевски, не глядя и не считая, подмахнул бумагу со списком вышеупомянутого хлама.

Отдел культуры, однако, не такой недоумок, как один твой знакомый, и вознамерился потребовать с него полный отчет по каждому гвоздику. Стерва, которая подсовывала на подпись дебильную бумаженцию, тогда (то есть, в момент подсовывания) растягивала до ушей свою серую и глупую моську в елейной улыбочке, сейчас же – «потемнело синее море!..» – абсолютно непрозрачно намекнула, что есть еще суд, советский суд, не какой-нибудь! и что могу быть по этому суду притянутым если и не за то место, которое в момент писания послания «Далматов – Хорунжему» тоже косвенно трудится наряду с авторучкой, то за шиворот – уж наверняка.

Пугаться толсторылой протобестии как-то противно и просто неохота, но делать что-то было надо, поэтому взял длиннейший сей кондуит и погрузился в его изучение. В конечном счете, дурой оказалась она; я засмеялся и говорю: «Ни по какому суду вы ни копейки по этому списку не получите, потому что он фальшивый». У ливерной колбасы чуть шкура за ушами не лопнула: «Как?!!» «Да вот так. Глядите, первая строка: оркестр народных инструментов (в комплекте) – его стоимость. Далее: перечислены все инструменты этого оркестра по отдельности и против каждого – отдельная стоимость. А далее все эти цифры аккуратно суммируются в результат, название которому – бред сивой кобылы!»

Ты б видел, как забегали все эти чернильные крысы! Твоему покорному другу снова улыбались и улыбались чуть ли не заискивающе. Дело в том, что канцелярским воблам пришлось затевать какое-то сложное крючкотворство, дабы выпутаться из пикантной ситуации, а рожденные в писчебумажных муках спасительные, но чахлые, кляузы не могли жить без моей подписи, а я мог послать их по самому в СССР популярному адресу и предложить судиться со мной из принципа. Тем более, что кувшинные рыла прислали приглашение явиться через дирекцию цирка и в этом приглашении поместили угрозу суда. Но решил наплевать на принципы (так как вообще отличаюсь беспринципностью, у какого хочешь училищного большевика спроси), подписал все, что этим воронам надо было, и гордо удалился, лелея твердую надежду никогда больше не слышать их карканья.

Только сдыхался от одной беды, как навалилась вторая, хоть не беда, но неприятность. Вчера, все таки, пришлось побывать в суде, но не в качестве ответчика, а свидетеля. Писать не буду, приедешь – расскажу. Это то самое, за что снимали легкий допрос и с тебя, как с моего знакомого. Адрес – тоже из самых коротких, тоже три буквы, хотя и другие.

В цирке – неясные подводные брожения. Нынешний директор, оказывается, вовсе не директор, а исполняющий обязанности. А директора (армянина) уволили и, кажется, посадили. Цирковые лицедеи и пролетарии плачут по нему горькими слезами  и яростно матерятся: «Свои же паскуды заложили!! Теперь мотай сопли на палку…» «В работе, конечно, никому спуску не давал, зато каждый месяц – переработки, по сорок пять палок!» «Шоферам и униформе находил деньги помимо зарплаты, они и трубили от зари до зари, чудеса творили!» «Себя, конечно, не забывал…»

За последний пункт, думается, его и заложили. Не может честный (под честностью следует понимать либо невозможность, либо неумение украсть самому) …итак, не может честный советский труженик такое стерпеть. Говорит господь бог простому советскому труженику Ивану: «Иван! Проси чего хочешь, хоть миллион, хоть царский дворец, хоть целый остров, все тебе дам, но с условием, что твой кум, простой советский труженик Сидор, получит вдвое». Долго думал Иван, наконец придумал: «Выбей мне, господи, один глаз, отруби левую руку и правую ногу!..»

Забавный случай. Работает у нас дрессировщик медведей, некто Ливеновский, толстенький коротышка, еврейчик. У него два медведя, один маленький, гималайский, такая прелесть! другой – огромный угрюмый и старый громила по имени Боба. Работают они номер, вдруг Боба злобно замычал (намордник рычать не дает), размахнулся лапой и съездил Ливеновского в ухо. Тот, естественно, кувырком. Ассистент забегал было вокруг, Боба отвесил и ему. Налетели униформисты, ухватили Бобу за ошейник и уволокли в конюшню. Оказывается, затурканное клеткой и замученное побоями, но все же благородное животное, на дух не переносит, когда маленький мерзкий примат дышит ему в лицо водочным перегаром.

И позавчера приключение на вечернем представлении. Танцует гималайский медведь вальс, мы играем. Вдруг, ни с того ни с сего, во всю прыть бросился мимо директорской ложи в крохотное фойе, оттуда истошный визг контролерш. А мы играем. Бедный медведь сам перепугался обезьяньего визга и выбежал обратно с другой стороны ложи, униформисты бросились его ловить, но он рванул от них по кругу мимо кресел первого ряда, наверное, ноги зрителям оттоптал. А мы все играем! И пока ловили медведя, оркестр выматывал себе кишки, выдувая той окаянный вальс, в котором ни у одного инструмента нет ни одной паузы, так как сам по себе он короткий и должен звучать секунд тридцать, ну – минуту. Чуть губы не полопались и глаза на лоб не вылезли.

Тип этот (дрессировщик) являет собой эрзац-бабу, то бишь, интересуется не женщинами, как обычные грешники, вроде нас с тобой, а мужчинами, ассистент у него молодой, угрюмый, задерганный парень, шофера и униформисты его ненавидят и жестоко издеваются, говорят, он раз в отчаянии угнал цирковой грузовик и мчал куда глаза глядят, пока бензин не кончился.

Цирковой пролетариат выучил маленького сынишку одного из водителей отвечать на вопрос: «Кем дядя Ливеновский работает в цирке?» Свиненок от удовольствия вытаращивает глазенки, разевает воробьиное горлышко и пищит, что есть мочи: «Пидаласом!!!» Папа его, хоть и сам быдло, все же матюгается и грозится набить морды учителям, которые наущают его наследника разным непотребствам.

Сегодня вся эта пройдошливая шайка тружеников бродит с чрезвычайно горестными и оскорбленными лицами: утром у вагончика директора истошно вопила хозяйка пивной бочки (металлической, на колесах), она имела неосторожность оставить бочку с недопитым пивом под защитой шапито, у фасада, так как на фасаде всю ночь горит фонарь. Наутро пиво из бочки исчезло, а в днище ее обнаружилась просверленная дрелью дырка; но самое странное – пивной лужи под бочкой тоже не было! Куда же делось пиво?!

Добропорядочный наш Карабас-Барабас, душевно терзаясь, ибо уверенно подозревал, каким образом испарился гиперборейский напиток, предложил продавщице сделать обыск. Та же совет отфутболила и даже присовокупила, что отлично знает, где находятся остатки пива и предлагает директору влезть в это место, где остатков ему будет по колено, а то и до подмышек.

Директор, зло и подозрительно озираясь, пробежался перед представлением по конюшне, но силы небесные! отсохни мой язык и пальцы! – никогда не приходилось видеть такого многочисленного собрания благородных и честных лиц!

А в антракте мне рассказали историю, случившуюся в Кызыле. Когда цирк поставили, местные власти водрузили дорогим московским гостям буфет, прямо в конюшне. Чуть ли не сам министр культуры Тувы суетился: «Артистам коньячок без наценочки! Артистам коньячок без наценочки!» А наутро буфетчик собирал и увозил свои манатки и во все горло костерил цирковую рвань: «Коньяк им без наценочки!.. Ворье московское! Босяки! Жулики!» Коньяк ночью в неизвестном направлении «сделал ноги»… Как видишь, моя повесть немного отличается от Кальмановской «Принцессы цирка».

Зачем удрал из Ермаковского? Так тоскую по его тополям и соснам, по речке Ое… И зачем покачусь в тартарары с балаганом? Чего мне не хватает в Абакане? Работу себе нашел бы, жили бы с тобой у Ивана, пока бы ты не закончил училище. Там, глядишь, тебя на второй год оставили бы и на третьем курсе. Вот только ужас, что Майка в Красноярск перевелась.

Скажешь: так бросай свой шатер, да оставайся! Увы. Совершенно неожиданно попал в ситуацию, которая и присниться не могла. Я – заложник. Все абаканское дурачье, да и не дурачье, почему-то решило, что Вадим Далматов сделал головокружительную карьеру, раз устроился в Московский (!!!) цирк, и в отпуске теперь будет прохлаждаться, как минимум, недалеко от Красной Площади. Покинь сейчас компанию цирковых арапов – и не оберешься ехидных взглядов и улыбочек: «Что? Не по Сеньке шапка? Полез со свиным рылом в калашный ряд?!» Иди докажи, что дело обстоит прямо наоборот. В общем – это же Вадим Далматов. Кто еще, кроме него, попадает в бесконечные передряги? С четырнадцати лет несет, как перекати-поле по пустыне…

Одно утешение – саксофон у меня теперь неплохой, хоть и старый. «Атлантик». Еще бы мундштук путевый отыскать. Тростями разживаюсь у нашего контрабасиста Макса. Он татарин, не знаю, почему его кличут на немецкий лад. Видел у него целую охапку толстого астраханского камыша, из него он точит трости от кларнета до сакса-баритона. Мужик он неплохой, тихий и не вредный, как-то разговорились, с покаянной миной рассказал, что сало научился есть в армии и с тех пор не может разучиться, где научился пить водку не рассказывал. Пьет неплохо, но тихо. А как на бэйной тубе играет! Что твоя виолончель. Я привык к звуку тубистов танцевально-маршево-жмурового класса, даже не представлял, как нежно может звучать этот инструмент. Макс говорит, что металл на его тубе гораздо тоньше, чем на обычных, поэтому она так и звучит.

Ответа не жду, писать больше не буду. Приезжай. Привет от Веры Филатовны. Она тоже ждет не дождется, когда явится ее второй непутевый внук.


Будь здоров, не кашляй.


Вадим.


 
P.S.

Кстати, о «пидаласах». Болтаюсь в воскресенье, за час до утреннего представления, перед фасадом цирка, цирковой народец снует туда сюда, как вдруг подходит на костылях (одна нога выше колена отнята) красавец-мужчина в элегантной белой рубашке и светлых кремовых брюках. Все это наглажено – порезаться можно, а духами от него – на куполе цирка, наверное, слышно. Увидел меня, глаз не сводит, завел речь, что он бывший артист балета, что поражен встречей с такой явно неординарной личностью, что был бы очень рад, если бы я пришел к нему в гости, ибо таким людям (как он и я!) всегда есть о чем поговорить. Мимо шарашился наш трубач Равиль, невероятной смазливости голубоглазый татарин, бело-надушенный увидел его и: «О! О! И Равиль у меня был!» Равиля тут же поминай, как звали! Я же сумрачно отмалчивался, глядел неприветливо, отстал. С таким сожалением оглянулся на мою черную угрюмую фигуру!