Дорога в Никуда. Гл 3. В чужие края - 19

XIX
4/X – 1967
ДЖАМБУЛ
В. Ф. Бондаревой

                Здравствуйте, Вера Филатовна!

Когда поезд тронулся и дебаркадер Абаканского вокзала поплыл вправо, мне страшно стало: стоял и смотрел в окно вагона, а в груди что-то рвалось. Куда и зачем еду в гнусной компании пьяниц?

Перед глазами горела настольная лампа вашей крохотной комнатки, там снова собралась изысканная горстка друзей, мы пьем сухое вино, поем романсы, играем на гитаре, спорим о литературе (вернее, вы громите наше невежество в оной) и даже дуемся в карты.

А где-то в глубинах сознания мерцает бесплотным светом хрупкий абрис Несбывшегося: большое село на Усинском тракте, кругом тайга, а в селе дом, во дворе у дома – молодая женщина с неулыбчивыми глазами, крепкой грудью и стройными бедрами, за ее платье цепляется маленькая девочка с глазами синими и черными бровями, очень похожая на одного вашего знакомого. Колеса безумолчно стучали по рельсам, а я мучительно соображал: в какой стороне это таежное село? Но след его расплывался во мраке – отъехали мы поздно вечером.

И почему-то решил, чуть ли не клятву дал себе: не напишу никому ни одного письма и пусть в Абакане сама память о Вадиме Далматове выветрится… Как тяжело на Темной Дороге!
Висельное мое и безотрадное настроение не прошло, но не писать вам не могу. Пишу. Может, на душе легче станет, когда выплеснешь душевную злость хотя бы на листках письма.

Бедствия начались часа за три до отъезда: забежал на главпочтамт, где обрел письмо от матери. Из этого письма на мою бесталанную головушку вылился ушат отборнейшей ругани, в нем прочитал, что я наглец, обманщик, неблагодарная скотина. Был также представлен иск на восемьсот рублей в коем, помимо четырехсот, взятых взаймы на покупку саксофона, требовалось вернуть стоимость пакостного шифоньера, на который семь лет назад выменял кларнет. И еще несколько пунктов, менее существенных.


                «Когда веленьем сил, создавших все земное,
                Поэт явился в мир, унылый мир тоски,
                Испуганная мать, кляня дитя родное,
                На бога в ярости воздела кулаки».


С таким вот добрым напутствием и пришлось садиться в вагон.

Поначалу все было чинно, будущее провидеть никому не дано. Толика Расторгуева (наш бухгалтер, я его, поначалу, сильно невзлюбил, он чуть моложе меня) провожала молодая и законная жена, красавец Равиль вез аж сразу двух – одну, так сказать, телесную, другую же – фиктивную, то бишь, Симку Феоктистову, нашу пианистку, саксофониста-баритониста провожала очкастая финтифлюшка, которую так поразила игра на гитаре, что она завопила на все купе: «Да замолчите же! Дайте музыку послушать!» Как оказалось, она пединститут закончила.

Поезд тронулся и, пока я со слезами на ресницах тосковал в тамбуре перед темным окном, славная цирковая братия с чувством, с толком, с великим знанием дела принялась жрать (другого слова не подберешь) водку, спирт и всякое разноцветное пойло послабее.

Поначалу не чуял надвигающихся бесчинств и растленности, но вот слышу, как некто тянет полу моего пиджака. Оглядываюсь: наш клоун, Александр Басов. «Батюшка, – сипит, – пошли!» (Вот босяки!..) Иду за ним в купе. Там воздушный гимнаст Рогов (его пятидесятилетнюю жену принял раз за пятнадцатилетнюю девушку) и два акробата – Анатолий Зуев и Алексей Тертичный. У них номер в восточном стиле и они хоть и довольно пожилые, а гнутся, как резиновые. Они мне оба страшно нравятся. Сидит вся эта кроткая компания и истово бражничает. Ну, и ко мне: «Спиртику?» И наливают треть граненого стакана. Меланхолически протягиваю к стакану руку, как вдруг меж пьяницами сердитый разговор: «Одурели, что-ли? Разбавьте парню водой!» И чья-то участливая рука уже тянется к стакану с полной кружкой воды.

Еще на Севере, много лет назад, мать научила пить спирт, чтоб как-нибудь не обжег по неопытности легких, там же испытал, что нет ничего гаже, как пить теплый, свежеразбавленный спирт. Вот уж воистину – парное молоко от бешеной коровы! В ужасе хватаю стакан: «Нет, нет! Не надо разбавлять!» Хлопнул его, облизнул губы и начал искать глазами, чем бы закусить (запить водой категорически отказался), нашел кусочек соленого огурца и съел.

В купе воцарилось жуткое, тягостное молчание. Я перепугался, оглядываюсь. Что такого, думаю, натворил? Может, пить неразбавленный спирт считается у цирковых признаком дурного тона, а то и вообще – хамством? Лишь дня через два подслушал за своей спиной восхищенный шепоток: «Этот-то вот, монашек, хряпнул полстакана чистого спирта и глазом не моргнул! Ломтиком огурца закусил!»

Через самое короткое время в вагоне остались трезвыми всего несколько человек: Руслан, годовалый сынишка клоуна Изатулина, Маша, девица о трех или четырех годах, дочка Лиды Жураховской, моей тайной и безнадежной любви (уже вижу вашу змеиную улыбку!), Жорка, юноша четырех лет, сын наездницы Тамары Виноградовой (муж у нее, говорят, исключительный трубач, играл в нашем оркестре, но залетел на год кое-куда за то, что поклонялся чуждому советскому народу богу – Бизнесу. Иначе – купил какую-то мануфактуру за N, а продал за N+X. Странно, но среди пролетариев циркового труда не слышал ни слова ему в упрек. Наверное, гнилой это пролетариат). О чем это я? Ах, да!

Далее: четвертый трезвенник – Вова Штан, мой коллега, саксофонист-тенорист, трезвенник поневоле, так как по причине пробития его черепной коробки неведомым злоумышленником в городе Абакане вопрос быть или не быть (тьфу!) – пить или не пить! звучит для него – жить или попасть в сумасшедший дом. Как говорили классики: битие определяет сознание. Смотреть на трезвого Вову жалко и даже неловко – совсем как на папуаса, попавшего на педсовет ну, скажем, Абаканского музыкального училища; или же наоборот – как на секретаря парторганизации того же учебного заведения, сидящего в кружке антропофагов, ожидающих, когда поспеет на костре жаркое. Максиму Перепелице, впрочем, там самое место. Пятым в этой компании числился я, если не считать толики выпитого спирта.

Испуганный и удрученный собственной непривычной и неприятной трезвостью и чужим гомерическим пьянством, Вова Штан стал делать круги вокруг моей угрюмой персоны. «Ты вот не пьешь, мне тоже нельзя – иначе дурдом или вообще капут – сдохну. Слушай, давай в Джамбуле вдвоем на квартире устраиваться?» Вовы Штана рожа к этому времени являлась самой приличной на пространстве нашего вагона, так что согласился на смычку двух непьющих. Коллеги, как-никак, и по саксофонам, а теперь и по трезвому образу жизни.

Когда мастера советского цирка напились до изумления, начались хождения по мукам, то бишь – по купе. Спрос на гитару сказочно подскочил, акции мои подорожали втрое.

Представьте – сижу в очередном прокуренном купе и под виртуозное треньканье страстно завываю «Сомнение» Глинки. Напротив сидит Алеша Жураховский и проливает горючие слезы (еще бы: «Уймитесь, волнения стр-р-р-р-расти!..»), рядом, под самой гитарой, притулилась девушка моей мечты – Жураховская Лида, пьяная, как… не буду говорить – как! и нахально мацает гитариста за талию.

Ей это очень даже удается, а гитарист на словах «и тайно, и злобно кипящая ревность пылает» начинает гадать, кого первого отмутузит грозный муж, если помянутая ревность вдруг осенит его своим кровавым крылом? Но, слава богу, пронесло. Но только на время.

Вторая серия началась минут через двадцать, когда я попытался спрятаться в своем купе, с коротышкой Мишей (трубач, ленинградец) и татарином Юсуфом, тромбонистом. Миша был пьян мертвецки, временами только повизгивал: «Перестань сказать!.. Перестань сказать!..», Юсуф еще дышал и даже мог связать три-четыре слова, в основном о том, что гитару он знает в совершенстве. Вваливается прелесть моя Лида и требует водки и романсов. Первой пошла водка, и пока ее пили, я удрал в тамбур.

Смотрю – шарашится Алеша, жену ищет. Нашел и страшно вознегодовал на гнусность общества, в котором вращалась его благоверная, а так как та, получив водку, еще не получила романсов и не желала уходить, пришлось ему хватать ее в охапку и тащить прочь. Можете представить, какой крик, визг и ругань потрясали хрупкую конструкцию вагона.

Откуда ни возьмись – Рогов, ярый поклонник Есенина и гитары. Уцепился за пуговицу и разлился длиннейшей, нуднейшей и косноязычнейшей ламентацией о цирке, который сгубил ему жизнь. «Я ненавижу цирк! Не-нна-ввижжу-у!..» Интересно, чего такого ты лишился из-за окаянного цирка? Поста министра иностранных дел?
Когда угомонилась эта собачья свадьба, оказалось, что я отравлен дымом – курили адски. Голова лопалась на тысячу частей.

Утром поезд остановился в Междуреченске и стоял там восемь часов. Вся наша банда золоторотцев отправилась проветриться, даже забрели в кинотеатр. Билетов не было, да уже прозвенел третий звонок, но Алеша Жураховский потряс перед носом администратора Союзгосцирковским удостоверением и сразу билеты нашлись и сразу нас усадили.

Городишко шахтерский, тусклый и неуютный, архитектура частично в стиле культа личности, то есть, помпезная и бездарная, а по большей части – в стиле спальных хрущоб, совсем не помпезная и бездарная еще более. В серых пятиэтажных коробках счастье и уют нарезаны и распределены аккуратными дольками квадратных метров жилплощади.

Вечером пьяный кавардак возобновился, но штормило уже меньше. Очевидно, истощились запасы презренного метал… презренной бумаги, так будет точнее, и у меня начали выпрашивать некоторую ее толику взаймы. Двоим дал, следующим трем – уже нет. Хорошего помаленьку, а у Далматова фамилия далеко не Ротшильд.

Вам, Вера Филатовна, как знатоку и любителю словесности и моей учительнице по этой части, наверное будет интересен один литературоведческий этюд. Замечено, что эти балаганщики страсть как любят Есенина и обладают обширными знаниями его поэзии. Знают такую, например, пьяную всхлипывающую строку: «Ты жива еще, моя старушка?..» Или: «Клё-ё-ён ты мой опавши-и-ий!..» А воздушный гимнаст Рогов имеет прямо таки энциклопедические познания: еще в Абакане хвастал, что в детстве сподобился сбегать за бутылкой водки для великого поэта! Сгиньте, ничтожества!

Так вот, они решили, что романс «Я встретил вас» принадлежит Есенину и когда из меня того Есенина вымогали, я с успехом отделывался «Я встретил васом».

Но как-то попутала нелегкая восстановить историческую и поэтическую истины и вот вежливо и доходчиво объясняю Лиде Жураховской и еще одной толстой даме, жене фокусника Гоморкина (наградил же бог фамилией!.. Сам Гоморкин – длинный, тощий, горбоносый еврей, с вечной глупо-снисходительной улыбкой на губах. Все его хитрые фокусы я давно разгадал), что, в сущности, слова этого романса написаны неким Тютчевым, из поэзии которого ваш покорный друг и ученик знал до знакомства с вами всего одну строчку: «Люблю грозу в начале мая…» Остальное в памяти путалось, за что в свое время была получена двойка.

Прекрасные глаза Лиды (черные, восточные!) и оловянно-лягушачьи Гоморкиной удивленно и возмущенно вытаращились на наглого субъекта, затем ему весьма непрозрачно намекнули, что у него не все в порядке вот тут (стучу себе пальцем по лбу). Ну что ж, достаю из чемодана томик (ваш подарок!), на обложке его золотым по синему оттиснуто «Ф.Н.Тютчев», показываю, затем открываю на странице двести сорок семь, а там уже черным по белому: «К.Б.», «Я встретил вас – и все былое…» и так далее. Раз восемь попеременно показываю: обложку – страницу двести сорок семь, обложку – страницу двести сорок семь, обложку – страницу двести сорок семь!..

Но мечта души моей, прекрасная роза одинокого сердца (правда, немного пьяная) складывает свои прелестные пальчики в одну не весьма прелестную конфигурацию и сует мне под нос: «Вот тебе! Это Есенин написал!»

На прощанье вы напутствовали: через год вернись и доучись. Я вернусь, Вера Филатовна, и доучусь, и знаете когда? А вот как научусь нести яйца или мурлыкать и пускать искры, когда будут гладить поперек шерсти. Сейчас пока что царапаюсь при этой процедуре.

Передавайте привет Валерке и Наташе Рыбаковой.


До свидания.


Вадим.


P.S.

                «Вы видите вон там, внизу, карикатуру?
                Безумец Гамлета задумал корчить сдуру!
                Рассеян мутный взгляд, он немощен и нищ.

                Не правда ли, друзья, как жалок этот хлыщ?!
                Шут в вечном отпуске, комедиант без сцены…»

Это не я, это Шура Бодлер накропал. В этом году празднуется столетие со дня его смерти; вопрос на засыпку: откуда он мог знать Вадима Далматова?!!