Дорога в Никуда. Гл 3. В чужие края - 20

XX
6/X – 1967
ДЖАМБУЛ
Людмиле Янко

                Ave, maris stella!

Мой самый любимый герой, Иоганнес Крейслер, назвал так свой гимн, посвященный Юлии, которую он любил. В первый раз, по прочтении, от меня ускользнул религиозный смысл названия гимна, но сразу представился берег моря, закат на горизонте и Вечерняя Звезда, в бирюзе и багрянце медленно падающая в волны. Моря никогда не видел, но на Звезду часто любовался, когда снимал угол на Согре, за рекой. Вверху – гаснущее небо и невиданной красоты Звезда, а на реке – мерцающие отражения огней другого берега, изредка – катера или самоходной баржи. И представлялась разная фантастика, что Абакан – не Абакан, а Зурбаган, или Гель-Гью, что сам я не Вадим Далматов, а Тиррей Давенант. Мне тоже в детстве, хорошо закутанному, говорили: какая хорошенькая девочка!

Непринужденные и почти приятельские отношения, которые возникли между нами за прошедший месяц, придали смелости написать тебе письмо. (Деревянная получилась фраза, но тебе писем писать не умею и, кажется, возможности научиться уже не представится).

Давным-давно некая девушка подвигла некоего поэта извести на стихи не менее фунта бумаги, большая часть которой полетела, за бездарностью, в огонь. Оставшееся тоже не особо блещет, но сжечь жалко, вот и подумал, не подарить ли кое-что тебе.

Однажды, совершенно случайно, показал твоему педагогу стихотворную вариацию на «Ворона» Эдгара По и, как ни странно, ему понравилось. «Как ни странно» – потому, что «Ворона» перевел Бальмонт и соперничать с этим переводом абсолютно невозможно. Глаголев спрашивает: нет ли еще чего? Есть, и показал ему двенадцать стихотворений с названиями двенадцати прелюдий Дебюсси. Прелюдии мы с Валеркой постоянно крутили у Веры Филатовны. Глаголев прочитал, морщит нос: «Ну-у-у, прелюдии сами по себе, стихи сами по себе». И достает «Призраки ночи» Равеля с заставками Алоизиуса Бертрана. Земля и небо, конечно, но все таки: Равель взял тексты Бертрана и написал к ним музыкальные иллюстрации – три поэмы, я же, дилетант, танцевал в обратную сторону. В общем, вирши остались при мне; кое-что оставил, как есть, кое-что, как уже сказал, сжег, а часть переделал в стихотворения в прозе. Одно из них и дерзаю подарить вам.

А два обычных стихотворения, те… как бы это… короче, они по «теме»!.. По теме и все тут. Не буду объясняться. Второе было тоже из четырех строф, но пусть останутся первые две.

Еще показывал Глаголеву свою повесть-сказку, он мне задал такой копоти, что пух и перья летели. Между прочим, навсегда ему останусь благодарным за это: одна хорошая трепка зачастую лучше тысячи поглаживаний по темечку. Самокритичность может возникнуть только из критики, иногда даже не имеет смысла, справедлива критика или нет. В случае «Глаголев – Далматов» критика справедлива на сто процентов.

В Джамбул мы прибыли на четвертые или пятые сутки, не помню точно, поздно вечером. Ехали весело и лучше, если б этого веселья было поменьше. Ночевали в вагоне, а утром, когда гулял в окрестностях вокзала, впервые увидел ослика. По моему, люди несправедливы: очень даже милое животное, ничем не хуже лошади или коровы. И музыкальное: наилучшая кожа для барабанов – ослиная. Непонятно, почему слово «осел» стало синонимом семидесяти семи грехов. Человеку лучше на себя оглянуться. Еще увидел двугорбого верблюда; года три назад, когда колесил по Туве с ансамблем «Жарки», в глухом, богом забытом улусе встречал одногорбых, дромадеров.

Прельстился неизвестными плодами – гранатами и купил два. Съел один, но ничего не понял. Сведущие люди из артистов и музыкантов утверждают, что гранат – незаменимая вещь при жестоком похмелье. Пока что случая проверить сведения не представилось. Второй гранат отдал девчонке-акробатке, ты, может, помнишь ее: лет двенадцати, с огромными голубыми глазами, выступала с братьями и отцом.

Нас всех, артистов и музыкантов, расселили по снятым заблаговременно квартирам. Мы вдвоем, с неким Вовой Штаном, обосновались в частном доме, хозяйка – одинокая пожилая женщина, дом ее дочери – огород в огород, так что мы с Вовой и под надзором, и предоставлены самим себе. Вова не пьет, как и я, так что надеюсь на спокойную жизнь.

Город понравился, зеленый. А тополя! Они не такие, как у нас, развесистые, а прямые, как свечи, стройные и зеленые. Теперь ясно, почему говорят – стройна, как тополь. Джамбул ниже нашей родины градусов на десять, юг, одним словом. И ночное небо здесь иное, чем в Сибири: никогда не видел таких сверкающих звезд! Небосвод словно алмазами усыпан.

Житье пока довольно скучное и одинокое – друзей нет и едва ли будут. Эшелон с конструкцией цирка где-то застрял, все его ждут не дождутся. Хочется работать. Во всяком случае мне – хочется.

Народец в Джамбуле такой же, как и везде. Пялятся на мою мрачную черную фигуру и хихикают. Надоело.


Все, пожалуй. Ответа не жду, будь счастлива!

Вадим Далматов.
ДЕВУШКА С ВОЛОСАМИ ЦВЕТА ЛЬНА


Злая ли, добрая ли волшебница зачаровала меня – не знаю. Я превратился в стебель камыша и тоскливо качался в толпе других камышей, то ли настоящих, то ли жертв чар, как я.


Над озером взошла луна и протянулась ко мне зыбкой дорожкой. Встрепенулись обрадованные лилии, мои соседки, то ли настоящие лилии, то ли, как я, жертвы чар.


В конце светлой дорожки на темной зелени берега белой дымкой, сестрой луны, привиделся мне образ девушки. Ее длинные льняные волосы струились по плечам и спадали в озеро.


Я сбросил бремя чар и побежал по лунной дорожке. Все ближе и ближе девушка, но все бледнее и бледнее ее образ, а когда я ступил на берег, он совсем растворился в нахлынувшей озерной прохладе.


Чары вновь обрели власть и я качаюсь в прозрачной толпе камышей, то ли настоящих, то ли тоже жертв чар. Белые лилии радуются лунному свету, а вот этой лилии я не видел раньше. Настоящая она или жертва чар?..



 
                Л.  Я.


                Красноярские белые ночи стоят…
                В смутном сумраке тонут неона огни…
                Как на родину, мысль моя рвется назад
                В те далекие, горькие, прошлые дни.


                Белой ночи заря – словно имя твое,
                Непонятно зачем в беспредельность манит,
                Где прекрасную сказку душе напоет
                И, ослепшего, бросит на жизни гранит.


                Да, я падал не раз, оглушенный судьбой,
                Но опять и опять в небеса я летел,
                Чтобы снова сразиться. И с кем же? С собой!
                Вот насмешка – единство враждующих тел…

                Пусть я враг сам себе, ты – молитва моя,
                В сутках жизни моей белой ночи привет,
                Ты – в пустыне мираж – сладкий лепет ручья,
                Бесконечное, неумолимое «Нет».




                Л.  Я.



                Как чисто, свежо и отрадно под небом,
                Когда его край нежит зорька ночная!
                День жизни с тяжелым бессмысленным бегом
                Прошел и забыт, как книжонка пустая…

                А белая ночь, как греха искупленье,
                Отраду дарит в тишине благодатной,
                Дарит она прошлого грезы, стремленья
                И солнцем сияет душе предзакатной.