Дорога в Никуда. Гл 3. В чужие края - 21

XXI
8/X – 1967
ДЖАМБУЛ
Майе Доманской

                Май, милый Май!

Во-первых – здравствуй, во-вторых – так рад твоему письму, что ношусь с ним, как дурень с писаной торбой. Единственно, что огорчительно – оно не такое объемистое, как мое. Впрочем, смиряюсь: писать так, как я, мало кто может. Да и есть разница – писать ли человеку занятому, или неприкаянному бродяге, которому и делать больше нечего. А я действительно неприкаянный.

Вова, глядючи на мою, принялся отращивать бороденку и себе, а попутно выдвинул экономическую идею: зачем тратиться на кафе и столовые? Купим, де, несколько банок сгущенки, сыра, хлеба, вскипятим дома чайку и – полный ажур! Наслушавшись речений опытного человека, не далее, как сегодня, купил ни много ни мало, а трехлитровую железную банку сгущенного молока и четверть круга сыра. Вову вид гигантской банки ошеломил, он даже от комментариев воздержался. А вот с чаем – дело табак. Здесь такое слабое напряжение в сети, что по вечерам лампочки горят красным светом, можно фотографии проявлять. Не шибко-то раскипятишься.

Боялся, что длиннейшие воспоминания нагонят на тебя скуку, рад, что не так, если только это с вашей стороны не святая ложь. Но, очевидно, нет, раз спрашиваешь, почему расстался с Тамарой Донцовой, своей первой любовью. Можно было бы, конечно, сочинить что-нибудь поэтически трагическое, но увы – всего лишь свинцовая проза жизни.

Пока были детьми, все было романтикой, прелестной, как утренняя зорька. В столовой пионерского лагеря по три раза на дню обменивались томными влюбленными взглядами (это ей-то двенадцать, а Ромео тринадцать с половиной!), а какое счастье вечерние концерты пионерской самодеятельности! Вадик, гитарист номер один, бренчал по струнам, Тамара, балерина вообще несравненная! танцевала восточный танец. (Обязательно нужна была тюбетейка). Артистическая жизнь кулис! Сознание важности момента! Как сближаются два любящих сердца! Взгляды, вздохи, сердцебиение! Коснешься ненароком смуглой ручки или худенького плечика и – «рай, любовь, блаженство»… (Четвертый эпитет будет дальше). Поход с ночевкой! Прощальный костер на широкой поляне среди ночного бора, а после – отчаянная «мужская дерзость»: под темными соснами схватил любовь свою за руку и не выпускал ладошку до самого лагеря!

Увы: одни дети взрослеют, а другим навсегда остается четырнадцать лет, даже при седых волосах. Подруга моя взрослела и все более настойчиво намекала, что музыка – дело хорошее, приятное, но пора уже найти более приличное занятие – на слесаря выучиться, на токаря, на курсы шоферов поступить и тому подобное. Я же никак не желал оставлять свои «диавольские гудебные сосуды» и даже в музучилище поступил. Ну, а Тамара уехала в Красноярск, учиться на продавца. Одна знакомая моей мамаши аж вся сладко искудахталась по поводу этого обстоятельства: «Ах, как хорошо жить будете! Как хорошо будете жить!»
(Размышляю, сколько лет отвалило бы родное отечество, если взять и написать современный вариант поэмы «Кому на Руси жить хорошо»? А кому, кстати? Может, Снежкову?)
Встречались на каникулах, дело стремительно шло к семейному «счастью», но еще стремительнее вставала необходимость жестокого выбора: или семья, или музыка. Что выбрал – ты знаешь, но как тяжело было написать письмо с отречением от всех детских мечтаний, как тяжело было… не дойти! – дотащиться! до почтового ящика! Свет померк в глазах, когда конверт исчез в его железной пасти. Трагедия? А как бы не так…
Через несколько лет мы встретились в городском автобусе, на коленях у нее сидела маленькая девочка. Не знаю, что было в моих глазах (меня как громом прибило), но в ее – столько неподдельной радости, ласки и доброты! Идиллия? Ну, слушай дальше. Тамара поманила меня, поздоровались, сошли на ее остановке, она бегом-бегом сдала дочку бабушке и бывшие влюбленные отправились гулять в страну детства, где все – одно сплошное воспоминание.

То была хорошая прогулка, но не будь я взволнован чуть не до слез, то заметил бы сразу некоторые странности. Радость встречи, радость воспоминаний, но ни тени упрека злому изменнику! И при этом странная смесь виноватости и юмора в интонациях голоса. Музыкальный слух имею очень хороший, память – еще лучше, поначалу – ничего не понял, но все запомнил. Не понял, но запомнил и темные не вопросы даже, а намеки на вопросы. Вот их смысл, восстановленный по песчинкам слов, недомолвок, взглядов и интонаций: «Откуда узнал?.. Кто сказал?.. Написал?..»

Детская моя любовь, заря юности, стройная, смуглая пальма Востока – очень рано отвела место на скамье запасных своему другу и не теряла даром времени, и мое несчастное письмо однозначно посчитала следствием разоблачения кем-то неведомым ей. А я годами терзался: вот встретимся случайно на узкой тропинке, гордая дева вспыхнет негодованием, даст предателю пощечину и уйдет прочь не оглянувшись… «И будет сто раз права! – изводился и всхлипывал идиот, упившись «Золотыми песками» и упевшись «Элегией» Массне. А надо было припомнить «Песенку Герцога» из «Риголетто»…

Эпилог к этой грустной повести – четыре строки Шарля Бодлера:

                «Душа наша – корабль, идущий а Эльдорадо.
                В блаженную страну ведет – какой пролив?
                Вдруг среди гор, и бездн, и гидр морского ада –
                Крик вахтенного: – Рай! Любовь! Блаженство! – РИФ.»

Вот он, четвертый эпитет.

«Земля Санникова» – еще одна печальная история детской души. Эту книгу знаю наизусть. Еще когда учился во втором классе отец читал ее вслух, но читал хитро: полстранички в день. А хочешь знать, что дальше? Сам читай, умеешь ведь. И читал. Книга была чудесная – с множеством маленьких иллюстраций по верхним углам страниц, сейчас что-то не видно таких книг. Читал ее по кругу: переворачивал последнюю страницу и начинал без паузы с первой. Верил свято. Единственно, чему не верил, то, что Земля погибла. Это Обручеву наврали, или он нарочно так написал, чтоб туда никто не ездил и не принимал маленьких онкилонов в пионеры. (Грешен – последний тезис я прямо сейчас придумал. Но тем не менее).

На крупномасштабной карте СССР исхитрился отыскать пролив Санникова, думалось – поискать еще и найдется сама Земля. И вот, во время этих поисков и исследований, романтичного ребенка принялись высмеивать два взрослых человека – мой папаша и какой-то его приятель: «Нет и небыло никакой Земли Санникова. Это выдумка, фантазия». Как можно говорить такое восторженному мальчишке?

Я – свое, они – свое, у меня – слезы, у них – раж, мальчишка – в истерике, два дурака – в остервенении. «Нет ее!! Понимаешь ты?! Это Обручев придумал для того-то и того-то!!»
Долго два тупых бегемота топтали детскую душу, затоптали. Да, нет Земли Санникова… Выдумка… Вот пьяный угар с матом и скандалом – есть. Не выдумка. Долго ходил больной, по-моему – не поправился по сей день.

Через два дня должно быть открытие цирка, работа идет бешеным темпом. Поставили мачты, координаты, сиденья, барабан, оркестровку, подняли шапито. Осталось доделать фойе, манеж да разные мелочи. Приехало много новых артистов и нашему брату приходится в поте лица репетировать. Но оркестр остался без дирижера и махать барабанными палочками было поручено Филимонову, нашему ударнику, а поскольку это почти что откровенное безначалие, то получается фирменный коктейль из двух басен Крылова: «Лебедь, Рак и Щука» напополам с «Квартетом» – ни складу, ни ладу.

На репетиции вдрызг перецапались с Габдулхаком. Дело было так. Играть на кларнете меня никто не учил, осваивал премудрость сам, ну и намудрил: атаку звука усвоил не на слог «та», а на слог «ка». Уже и вышивал довольно прилично, как вдруг узнаю истину: атака должна быть на «та». Переучился очень быстро, но поступает еще одно сведение: существует двойное стаккато с переменной атакой: «та-ка-та-ка»! Попробовал – стаккато получилось, как очередь из пулемета. А так как в цирке темпы в музыке почти всегда ускорены до предела, вернее, до беспредела, то и чесал двойным в любом темпе. Габдулхак ерзал, пыжился, синел от злобы, но угнаться, разумеется, не мог, а все восхищались: какое редкостное стаккато на саксофоне! И ни одна холера не расслышала, что оно двойное, а не одинарное.

Но ведь сказала одна умная голова: язык дан человеку не только для исполнения на саксофоне разных видов стаккато, но еще и для того, чтобы скрывать, каким манером ты его выстукиваешь. Ну, а я взял, да и проболтался, как так ухитряюсь выбирать пассажи шестнадцатыми нотами. Что тут с Габдулхаком сотворилось! Погнал по черному, буквально завизжал на меня, как порося недорезанное: «Не сметь играть двойным!!!» Вынь да положь ему одинарное, да чтоб в темпе presto!

Я опешил, но резонно возражаю: «А, собственно, кому какое дело?» Дурак вообще выпал в обморок: «Я концертмейстер группы саксофонов!!! По восемь часов в день заставлю репетировать!!!»

Слышь, Май, он концертмейстер группы саксофонов Государственного Московского передвижного цирка! И какая группа богатая: босяк номер один – бывший балалаечник с просроченным и нигде не прописанным паспортом Вадим Далматов (Советский Союз), босяк номер два – постоянно прописанный и временно не пьющий, по причине пробитой головы, Вова Штан (Северная Пальмира, Ленинград, то бишь), третий – Ким, хоть далеко не босяк, но зато выхрюкивающий на своем баритоне нечто, чего по сию пору не могу определить как жанр, ну и, наконец, – сам Габдулхак, зерцало и светоч странствующего саксофонного концертмейстерства!

Начали мы с ним сволочиться, дальше – больше, я психанул, надел на мундштук колпачок и удалился вместе с саксофоном. На оркестровке поднялся галдеж, Равиль, Макс, Юсуф, надо отдать им справедливость, накинулись на Габдулхака, кричали: «Двойное стаккато в консерватории преподают! Чего прицепился?!» Ким и Вова Штан помалкивали. Потом Равиль сбежал с оркестровки, поймал меня, начал успокаивать, в конце-концов репетиция продолжилась. Концертмейстер группы саксофонов Государственного Московского цирка злобно молчал. Это ему еще припомнится, скотине.

Между прочим, пол оркестра сидели явно под мухой. И не сказать, чтоб муха была дрозофилой. А вот влетают иногда в раскрытое окно этакие крупные, увесистые, черные твари… Скорее бы уже работать, может хандры поменьше будет.

Вот тебе пример, насколько глупа мысль, что искусство, якобы, возвышает душу человека. Ничего оно не возвышает, и за всю историю человечества никого не исправило. Гитлер обожал Вагнера, а его соратники соображали в живописи. Потому что искусство не исправительная колония, а либо способ зашибить деньгу индивидуумом, который ни черта больше не хочет или не умеет делать, либо гедонистическая составляющая разных психов, ярким экземпляром которых является Вадим Далматов.

Трость на кларнете крепится специальным зажимом, но если у тебя порядочный кларнет, а сам ты порядочный духовик, то тросточка приматывается к мундштуку тонким шнурком. У Вовы Штана научился делать эти самые шнурки: берется длинная черная нитка, складывается вчетверо, потом пропускается под петельку крышки от кастрюли и складывается, стало быть, уже ввосьмеро. Крышку закручивают, как юлу и шнурок готов! Придется купить Вове четушку, когда у него пройдет испуг и он снова запьет. Но дай бог, чтоб этого никогда не случилось: трезвый он, хоть и вздорный, но вполне нормальный мужик и хорошо ко мне относится. Может потому, что на саксофоне лучше играет.

Самое привлекательное место в Джамбуле – базар, та его часть, где торгуют фруктами, арбузами и дынями. Пока облизываюсь, с деньгами туговато, шестнадцатого дадут зарплату – учиню разгром.

Видел там сидящую на коврике очень старую женщину и маленькую девочку, бабушку и внучку, а может даже – прабабушку и правнучку, обе – как две капли воды. У меня дух захватило – до чего же они были обе красивы! И даже не физической красотой, а чем-то другим. У обеих глаза черные, гордые и холодные, хотя девочке всего года четыре. А глаза у бабушки такие же молодые и ясные, как у внучки. Они не казашки, может, таджички или туркменки.

Если бы можно было, стоял бы против них и глядел до вечера, но… Сама понимаешь. Девочка напомнила другую, с картины Врубеля, только та чуть постарше, а у этих ковер далеко не персидский.

Фашист Влад уже единолично избил двух казахов. Одного так даже и с выкрутасами: побил и старательно вывалял в грязи. Господи, ну с какой стати именуем мы себя человеками разумными? С какой стати клеймим Иосифа Джугашвили и Лаврентия Берия? А что бедный и несчастный люд творил с кулаками, офицерами, интеллигентами? Что творила Пугачовская сволочь над детьми и женами дворян? Веками какая любимая песня у русского народа? «Из-за острова на стрежень…» (Как гениально горланил ее Федор Шаляпин!..) А о чем та песня? Да о том, как пьяный бандюга изнасиловал и утопил девушку да еще учинил по такому случаю танцы.

У хозяйки валялась потрепанная книжка: «Наследник из Калькутты», я ее взял и сдуру прочитал. Теперь голова болит. Книжица сия наполовину содрана с бессмертного и гениального «Острова Сокровищ», на другую половину – с бессмертного, хотя и дебильного, «Графа Монте-Кристо», в качестве перца и лаврового листа в варево намешаны вполне современные идеи национально-освободительной борьбы («кругом борьба, одна борьба и мы – посередине!») Чехов, тетка в Тамбове, рыжий сукин сын и белокурый рыцарь.

Зато сейчас читаю книгу замечательную: «Историю античной философии». Когда прочитаю, могу тебе прислать, а ты тем временем подумай, не следует ли перейти на «вы» в письмах к… гм! некоторым философам?

Жестоко тоскую по Абакану. «Для меня там всего лишь один город… Я тороплюсь, я бегу… Все дальше и дальше от него… Все пустынней и глуше на Темной Дороге…»

До свидания. Пиши!

Вадим Далматов.


 
P.S.


Все время, – звездочкой! – светится перед глазами личико девочки, что на коврике с бабушкой сидела. И мешаются теперь в уме Врубель, молоденькая цыганочка, что в Ермаковском встретилась, и чудный цветок – ромашка – Галочка Ярославцева!.. Ну, и... См. ниже!!!

                МАЛЕНЬКАЯ ЦЫГАНОЧКА

                Маленькой цыганочке песню я пою:
                Ах, моя цыганочка, как тебя люблю!

                Жалуюсь я богу: где моя семья?
                Дочка ведь цыганочка, только не моя…

                Всем готов пожертвовать, все готов отдать,
                Только чтоб цыганочку дочкою назвать.

                Но судьба судила одинокий путь
                И душой с цыганочкой мне не отдохнуть.

                Мир тебе, малютка, мир душе твоей!
                Не забыть цыганочки до скончанья дней.