Вечный десант

В то лето я окончил военное училище. Впереди меня ждала настоящая служба, но признаюсь вам, больше всего я был озабочен первым офицерским отпуском. Повесил я в родительском доме новенький китель с погонами лейтенанта Российской армии, полюбовался на него денек и решил отдохнуть, как следует. Уехать туда, где ни разу не  был. Например, в Горный Алтай махнуть. Давно меня этот край своей красотой привлекал. «Съезжу, - думаю, - воочию на горы посмотрю, полюбуюсь». Да еще мысль промелькнула: «Может там девушку интересную встречу. Женюсь».

Для холостого лейтенанта мероприятие это очень даже нужное. Жениться - по мне, все равно, что с одним патроном в разведку сходить – стрелять только наверняка!
У нас многие еще в училище женились, но мне как-то в родном городе и не хотелось невесту искать. Не подумайте, что я тут всех девушек знал, и сразу во всех разочаровался. Нет. Просто чувствовал, что не будет для меня в этом городе спутницы жизни – и все тут.
Я мечтал с ней в необычном месте познакомиться. А путешествие для такого дела – то, что надо. Собрал я сумку – и в дорогу! Мать, конечно, в упреки: «Скоро совсем дом покидать, так тебе последний месяц возле родителей не сидится»! Но я уже не ребенок - мне погулять хочется, пофорсить.

Добрался я за два дня поездом до Барнаула, путевку на маршрут в горы купил. Собрали нас – туристов - целый автобус и повезли. Только до первых гор добрались, я сразу понял – не зря путешествие затеял. В смысле природы, конечно. Я ведь в горах раньше никогда не был. А тут как увидел – сразу влюбился. Даже на девчонок в автобусе посматривал через раз – все в окно.

Полдня ехали мы среди красоты неописуемой и к вечеру остановились за небольшим горным селом. Вокруг – благодать первозданная! Воздух – не передать. Я даже как воздушный шарик в небо стал рваться – от прилива сил тела совсем не чувствовал.
Автобус наш развернулся и уехал, а мы принялись лагерь на ночевку разбивать. У фирмы уж все приготовлено: и палатки и спальные мешки. Распределил нас старший проводник по группам – кто, в какой палатке спать будет - и принялись мы за работу. Мне это дело не впервой. Я даже руководить взялся – целый лейтенант все-таки. И доложу вам, получилось – мы вперед всех справились.

Присел я на камень, горячий от дневного солнца и стал за одной блондинкой посматривать. Она мне еще в дороге понравилась: симпатичная, по смешливым глазам видно, что озорная. И фигурка складная, не зря  она кофточку в обтяжку и джинсы одела. Я даже удивился, как такая девушка и одна.  И уж было привстал, чтобы к ней в помощники набиться, да вдруг ко мне мужчина подошел. Не из группы, не турист. Волосы ежиком коротким, а надо лбом два шрама длинных. Лицо серое, загорелое и все в морщинах. Только морщины у него не старческие, дряблые, а упругие, живые, словно расписные узоры по лицу. И передают эти узоры тяжесть большую у человека.

Выкладывает мне с ходу этот гость непрошеный:
- Служивый, одолжи двадцатку в честь дня десантника.
«Вот, - думаю, - бросился я двадцатки налево - направо одалживать». А как глянул на его руки, так и вовсе ясно стало, что это за гусь – на руках каких только наколок нет. И говорю ему как можно тверже, с намеком на то, что вижу я, какой из него десантник:
- Да, у нас каждый день –  праздник. А у тебя, по-моему, совсем другой профиль.

А он мне и отвечает:    
- Ты, брат, конечно, в чем-то прав. Но, извини меня, я не к первому встречному подошел. Я к тебе как к своему, военному.
Ну, чтобы во мне военного разглядеть, семь пядей во лбу не нужны, но все равно, его наблюдение мне польстило. Я и губы в улыбке не успел растянуть, а он сразу мое настроение уловил, прибодрился:
- Ты, братишка, правильно подметил – профиль у меня не тот - зек я. Да ведь так не всегда было. Если я в наколках, да тельняшку на себе не рву – так и не десант? 
- Что же у тебя к такому важному дню заначки нет – если ты десант? – не сдался я, и для пущей своей солидности попробовал его укорить.

«Да не заработал я на заначку еще. Только от хозяина вышел, – простодушно признался мужчина. - А сегодня мне ребят погибших помянуть надо. За друга лучшего выпить. Я в тюрьме за него всегда стопочку поднимал, а тут - на воле –  не могу. Помоги! Ты же военный, должен понять. Я может, тебя полдня жду, чтобы к богатым рожам не подходить и перед ними не рассыпаться».

Слушаю я его и не знаю, что делать. Сегодня и вправду - день десантника. И мужик этот не пьян, хотя вечер уже на дворе. Если бы как следует попрошайничал – давно бы под забором лежал. И внутри что-то мне подсказывает - не будет этот человек просто так деньги клянчить. Взвешиваю я все это в голове и краешком глаза вижу, что к «моей» симпатичной блондинке два парня подрулили, и она с ними радостно смеется. «Ладно, - думаю, - Андрюша. Там ты уже опоздал, а вот мужику помочь надо. Мы - люди военные, между собой как-нибудь разберемся».

Да и интересно мне стало: взаправду ли он десантник – или просто повод подходящий нашел? Ребята-то из зоны болтать мастаки, перед ними только уши развесь: сегодня - десантник, завтра – моряк. А я вдруг азарт психолога в себе ощутил – нас ведь этому целый курс учили! «Мы тоже не лыком шиты! - думаю, - Послушаю я твою сказку, «братец», да на слове и подловлю». 

Дать денег на бутылку я ему побоялся - не то, что исчезнет с ними, а как ни крути, человек он незнакомый, может и в водку что-нибудь подмешать. Очнешься утром без денег и документов – вот и вся благотворительность! Но и отступать поздно.
«Сейчас, - говорю, - выпьем». И достаю из рюкзака поллитровку. Я специально в поход водку взял. В горах серьезный напиток всегда сгодится – с девушкой на природе погреться, с новыми друзьями знакомство отметить.   

Тем временем старший проводник по лагерю прошелся - готовность к ночи проверить. У него глаз наметанный - ему этот гость, ясное дело, не понравился, и посмотрел он на меня весьма неодобрительно. Да ведь за музыку я плачу, да и к тому же не маленький, чтобы мне по пустякам указывать. Оставил я взгляд этот без внимания, а принялся гостя странного привечать. Облюбовал недалеко от палатки кострище с большими камнями. Стаканчики достал, припасы закусить по-простому разложил. Как хозяин налил по пятьдесят грамм.
«Банкуй  тосты, - говорю незнакомцу, - раз твой день. Я-то ведь не десантник - танкист». 

«За десант! – глухо произнес гость, и выпив, спросил: - тебя как звать-то»?
- Андрей.
«А меня Виктор, - сиплым после водки голосом представился непрошеный гость. – Спасибо тебе, Андрей, за отношение человеческое. Ведь нас на войне только братство и спасало».
«Слышали мы и такое, - думаю я, - вот только тебя, гость «дорогой», в тюрьму наверняка не за человеческое отношение сажали». Виктор виновато посмотрел на меня, словно угадав мои мысли: - «И зек, брат, человеком может быть. Поверь мне, видавшему войну и зону».
Мне вдруг стало неловко, что я его в душе ни за что, ни про что осудил, отвел я от него глаза, да вновь за бутылкой потянулся. 

Второй тост Виктор за погибших в Афганистане ребят поднял. Чокаться не стал, а стоя махнул водку в рот и не закусил.
«Что-то не похоже на водку, - вдруг встревожился он, удивленно глядя на меня, боясь уловить подвох, - и спиртом не пахнет. Уж не вода ли»?
- Проверено - не вода, - успокоил я его, - просто водка хорошая.
«А мне сейчас любая пойдет – махнул Виктор рукой, - лишь бы по голове дало как следует. Столько лет прошло, а нутро все болит»!
Ну, ему с такой закалкой, может быть и уже денатурат нужен, а мне, как и полагается, дало.

«Ты вот, Андрюша, небось, сейчас подумал, что за погибших третий тост пьют, а этот зек под десантника косит, а сам знать ничего не знает»? – поднял он на меня совершенно ясные глаза.
Я промолчал, хотя именно так и подумал. Традицию третьего тоста я в училище хорошо усвоил.

«Я третий тост всегда за друга своего лучшего – Яшу – пью, - с легкой укоризной за недоверие промолвил мужчина. - Мне больше пить не за кого, кроме как за ребят. Счастья у меня нет – я за него и не пью. Детей, родителей нет – я за них и не пью. А друзья мои боевые давно в земле лежат. Один я, маюсь на свете от тюрьмы к тюрьме, да их поминаю». 
Виктор встал, решительно взял бутылку и налил себе до самых краев. Глядя на дрожащий в руке стаканчик, он выдохнул срывающимся голосом:
«Эх, Яша, Яша! Друг! Столько лет тебя нет на свете! За тебя»!
Медленно осушив стакан, гость сел на рыжий валун и замолчал.

В лагере один за другим разгорелись костры. Вокруг них с сумками и рюкзаками расположились туристы. Вечерний воздух наполнился тостами, смехом, громкой речью. Я уже пожалел, что вместо того, чтобы веселиться в окружении девушек и парней, добровольно загнал себя в мрачную компанию с этим странным человеком. 
Судя по виду, ему было лет сорок пять, и даже если он служил срочную в Афганистане, то должно быть очень давно. Но он говорил о Яше с такой болью, словно это было вчера. И я вновь заподозрил в его словах наигранный надрыв. 
Хмель наконец-то стал настигать и моего собеседника: его глаза заблестели, и я решился расспросить его насчет друга.

«Ты хочешь знать кто такой Яша? – мужчина тяжело покачал головой, - Это мой лучший друг. Друг, какой один на всю жизнь дается. Звали его Крауфман Яков Карлович. 
Мы с ним срочную вместе служили в десантном полку. Он меня от смерти на прыжках спас. У моего парашюта купол соседа задел и гаситься стал. Я растерялся с запасным, и  пошел вниз падать. А Яша как раз подо мной был. Как он понял, что у меня нелады, как умудрился схватить купол погасший – до сих пор не пойму, да только он меня на своей руке до самой земли держал… И меня посадил, и сам приземлился. Братишка мой… кожу на руке в гармошку сдернул, а удержал. 

Он - черт рыжий, здоровенный был, два метра ростом. По породе немец, и -  бесстрашный. Его в первый же день службы какой-то «дед» полез жизни учить. Яшка этому «деду» так по голове кулаком приложился, что тот все претензии сразу забыл и озаботился своим здоровьем.   

Но немцем-то Яшка был только по отцу. Вообще с его отцом история особая – он в плен к нам попал в сорок четвертом, и после войны пятнадцать лет в Сибири лес пилил. Там, в лагере, его мать Яшкина и заприметила: подкармливала, да выхаживала. То ли он в самом деле ей полюбился, то ли после войны наших мужиков днем с огнем не сыскать было – не знаю, но только решилась она за него замуж выйти и фамилию немецкую взять.
Карл Францевич после отсидки в Германию возвращаться не стал, остался у нас. Стали они жить, да поживать. Двух детей народили– Яшку и Клаву. Видел я после срочной службы его отца. Старый он был уже. Настоящий немец – лицо широкое, волевое; брови и волосы рыжие, а где и вовсе выцветшие. Глаза строгие, колючие, вроде как  недоброжелательные. Яшка весь в отца пошел, только ростом выше махнул.   

Так вот, звали в нашем батальоне Якова Карловича – ЯКом, по инициалам, значит. А потом приставку «истребитель» добавили. Сильно лихо он дембельские замашки истреблял.  Его уже через полгода командиром отделения поставили. Было у него в подчинении девять десантников - и все на год старше. Не каждый бы таких ребят подмял под себя – а Яшка смог. Единственный был в полку сержант – полугодок.   

У немцев понятия по жизни строгие: дружба – дружбой, а служба – службой. Яшка уставником ярым был, как и полагается по ихней крови. Я хоть и не под его началом служил, но эти вещи не путал, и ему тоже приглянулся. Мы с ним сдружились очень сильно. Он меня после дембеля к себе в гости пригласил. Его как сержанта и отличника домой первым отправили. А я уж потом, через месяц, со всеми разгильдяями отчалил. Так по Яшке соскучился, что первым делом - к нему.

Да только пожил я у Крауфманов денек, и вижу - Яков вроде тот, и не тот. Не пойму, что с ним случилось. После армии радоваться надо - свобода, девки, а у него глаза грустные, и давай он мне про скучную гражданскую жизнь говорить, да про Афганистан рассказывать.
А там война как раз началась. Я не пойму, куда он клонит, и говорю ему:
«Яша, насчет скучности гражданской жизни ничего сказать не могу – я ведь форму не снял даже». 

Он тут и осекся – в самом деле – он на гражданке месяц, я и до дома еще не доехал.
Выпили, поговорили, а он опять про войну».
Виктор потянулся в карман, неторопливо размял дешевую сигарету, закурил:
«Тогда толком никто и не знал, что это за война, трубили только про долг наш интернациональный. Собрался Яшка туда и меня с собой зовет. Поглядел я, что это у него решительно, махнул рукой, - ладно, мол, и я согласен – не бросать же друга одного на войне. Яшка - спаситель мой, аж просиял. И мне хорошо так стало от этого. «Вот, - думаю, - и я тебе, Яша, радость доставил».

А у него дядька по материнской линии в военкомате служил. Яшка и говорит: «Нам дядька документы в два счета выправит. Отучимся на прапорщиков и махнем в Афган».  Дядька и в самом деле помог. Уж не знаю, что ему Яша наплел, но подсобил тот собственного племянника на войну отправить. Да, с Яшкой бороться было бесполезно – если он что решил – обязательно сделает, немец одним словом.
Втиснули в бумаги и меня. Но, пока суть да дело – я дома три недельки погулял. Родителям о своих планах - ни слова, а сам-то знаю, что карусель бумажная вертится.
И точно, скоро по почте предписание приходит: будьте любезны, Виктор Павлович Ерохин, отправиться в школу прапорщиков ВДВ. Мать словно почуяла в чем дело, заохала, заплакала. А отец бумагу повертел, посмотрел, и говорит: «Раз государство такой приказ отдало – лучше служить, чем дурака валять».

А я то и в самом деле дурака начал валять. Работу даже и не искал - знал, что скоро уезжать. Родителей моих это насторожило. Тогда бездельничать не принято было, как сейчас.
Отучились мы с Яшей полгода в учебке. Еще ближе друг к другу стали. Только смотрю я на него – смурной он какой-то, не то, что раньше. И на войну ему не терпится, время себе подгоняет. Я его и пытать стал: «Что с тобой Яша? Может, тебя девушка какая не полюбила»? Мотнул он в ответ головой недовольно и говорит: «Нет у меня никакой девки» - и снова молчок на эту тему. Не узнаю я его.  Мне бы он любую тайну сказал. А тут чувствую, что что-то есть у него на душе, а он не говорит.

Весной нам погоны вручили. Стали мы с Яшкой прапорщиками. А Яков то и вовсе на полковника тянул. Вояка двухметровый – фуражка громадная, форма с иголочки, на заказ – фабричной на такой размер и не найти. Хоть сейчас ему полк в подчинение подавай! А из меня, к слову сказать, и не такой уж лихой прапорщик. Я после Афгана уволился сразу. Не мое это. Подраться, морду набить – могу, а командовать - не по мне».

Виктор повертел перед собой кулаками с синими густыми  наколками и продолжил:
«Судьба нас бок о бок вела и на войне. Попали мы в одну роту. Воевали как надо – за ребят не прятались, а за свои береты голубые глотку готовы были любому перегрызть. Мы еще успели время застать, когда нас – «шурави» - афганцы уважали.
А потом мы там для всех врагами стали. Принялись нам духи кровь, где только можно пускать. Вот тогда все это и началось. У десантуры работы навалом: мотаемся то в охранение, то на операции. Ребят погибших в цинковых гробах стали в Союз отправлять. Много.

Года не прошло, как меня ранило. Не очень тяжело, но начмед все равно в госпиталь отправил. Так Яша, как только мог, сразу меня проведать выбирался. Норовил пожрать притащить. Там с этим туго было, мы все как доски повысыхали от жары да голодухи.
А один раз курицу копченую притащил. Это все равно, что кусок золота. Откуда он ее взял – ума не приложу – наверное, кто-нибудь из отпуска привез ребят порадовать, а он выпросил. Он все мог, перед ним никто бы не устоял…»

Быстро смеркалось. Я посмотрел на часы и удивился, что еще совсем мало времени. А в горах, оказывается всегда так – едва солнце за край зашло – тут и темно сразу.
 Мой собеседник сидел и словно разговаривал сам с собой. Он и не смотрел, слушаю я его или нет. Он ушел обратно туда, в жаркий Афганистан, где шла война и был еще жив Яша.
Такая тоска исходила из глаз этого человека, что мне самому вдруг захотелось напиться вдребезги. Спохватившись, что есть еще водка, я разлил. Мы выпили ее, словно воду, не проронив ни слова.

Веселье в лагере нарастало, но мне не хотелось, чтобы оно вмешалось в наш разговор.   Не сговариваясь, мы отошли подальше в сторонку и разложили костер.
«Подлечили меня, - продолжил Виктор, дождавшись, когда языки пламени радостно вырвались из под нижних сучьев. – Вернулся я в свою роту. И тут операция очередная в горах. Но, видно, духи про эту операцию пронюхали, потому, что колонну нашу ждали, сволочи. Загремела рота в засаду. Заперли они колонну в мешок, и пошли расстреливать. Ребят сразу много погибло. Те, кто жив остался, стали потихоньку отходить. А сзади, через каменную гряду, небольшая река в крутом ущелье. Получается и назад некуда. Залегли мы за камнями, отстреливаемся. 

Первую атаку сразу отбили. Перекликнулись мы с Яшкой - вроде целы, только он в левое плечо ранен. Я подполз, перевязал рану, а он мне и говорит:
«Прости меня, Витя, что тебя в дело это втянул».
«В какое дело»? - спрашиваю.
«Ну, на эту войну вытащил…»
«Да ладно, - говорю ему, - при чем тут ты? Я ведь Яша не маленький, с головой на плечах. Сам сюда поехал».

«Да если б не я, спокойно жил бы сейчас и работал. Девушку вместо автомата тискал…а так… духи сейчас отдохнут и отправят нас в ад. Я, ведь Витя, в рай точно не попаду…»
Солнце наверху палит нещадно. Сидим мы, спинами к камням оперевшись. Пот градом валит, с пылью и копотью перемешивается. Дал я Яше попить из фляжки. И опять не узнаю его - он словно сам не свой. Любое дело пробивал, без боя никогда не сдавался, а тут…
Я ему говорю: «Ты что, Яша? Какой ад? Сейчас наши подойдут и духам такую … мать покажут... Ротный по рации подмогу вызывал, я сам слышал. Мы с тобой еще на этом свете поживем»!

А он заладил свое: «Нет, Витя, мне место только в аду. Душегубы мы; отец мой был душегубом и я такой же. Оба с ним на чужую землю воевать пришли».
«Я тебя, Яша, что-то не пойму, - не выдержал я, а сам смотрю на его рану – не тяжелая, бредить не должен, - то ты себе на войне место искал, то в душегубы записываешься. Наше дело живыми остаться, а насчет ада пусть голова там болит, - и пальцем наверх тычу, - нам главное своих дождаться».

Духи-то тоже торопятся с нами разобраться. Зашумели, закричали, повыскакивали из-за сопки. На наше счастье пулеметчик Ванька Грушин еще жив был. Мастер - от плеча за двадцать метров мог котелок изрешетить. Подвалил он духам свинца из РПК, те поостыли. Только обратно шаровары замелькали.
«Вот, - говорю Яшке, - у нас еще передышка есть. Скоро уже наши подойдут».
А он мне и говорит: «Послушай, Витя, что я тебе скажу. Я ведь сюда от отца своего побежал. Он мне такое после срочной выдал… облегчил душу свою грешную… а мою -грузом непомерным обвесил.

Никакой он не простой пехотинец, как прикидывался, а эсэсовский офицер - каратель. И фамилия Крауфман вовсе не его настоящая, а придуманная. Просил он меня настоящую фамилию запомнить, и после его смерти родственников найти.
Крови на нем немало, Витя, и под старость эта кровь его душить стала. За Библию он ухватился, решил передо мной покаяться. Один на белом свете человек я, который всю правду про него знает, да что я ему поп – грехи отпускать? Он мне такого порассказал…
Видеть его больше не мог. Я думал, что я сын простого немца, которого силой на фронт погнали, а оказалось – сын фашиста! Мне, Витя, и так всю жизнь стыдно было, что мой отец - немецкий солдат. Бывало, фильм про войну смотришь – так голову в плечи вжимаешь, боишься, что сейчас весь зал закричит: «Вот - он тоже немец! Отец его из этих гадов – бей его»!

Гость прервал рассказ, поднял на меня усталые глаза и произнес: - «Вам - молодым сейчас этого не понять. Для вас герои - Рембо да Терминаторы. А у нас тогда самый главный герой – солдат советский был, а фашист – враг заклятый, которого убивать беспощадно надо было».
Я подавленно молчал, глядя на пламя костра.  «Нравится мне Горный Алтай, – неожиданно произнес гость. - Людей не много, природа необычная, первозданная. Горы, не как афганские – жаркие и скалистые, а живые, зеленые. Не могу я среди людей быть». 
От земли стал пробираться холод. Зябко охватывая себя руками, я удивился, что Виктор, в рубашке с короткими рукавами даже не ежится.
«Вот эту тяжесть папаша на Яшу и взвалил, - вновь вернулся мой собеседник в далекий бой, - поделился своими грехами. Может, и в самом деле невмоготу стало за прошлые дела. Не к прокурору же идти было каяться.

А Яшка лежит и спрашивает меня: «А что, Витя, если я в плен раненый попаду? И меня афганка какая-нибудь выходит? Ведь говорят, что дети судьбу родителей повторяют».
Вот хрен редьки не слаще! То про ад, то про плен. Я ему руку на лоб положил – горячий, а кто его разберет, то ли от жары кромешной, то ли бред.
«Нам, Яша, - говорю, - в плен никак нельзя. Прирежут, как баранов и никакая афганка не поможет. У них баба хуже твари бессловесной, не то, что у нас».
«Да нет, - отвечает он мне, - это как судьба сыграет. У меня вот - дед воевал, отец воевал, и я воюю. Хотя мир вроде как на земле».

Разозлился я на него, и говорю – «Вот и воюй, пока воюется. Отец твой до старости дожил, дед,  небось, помер лет в сто, и ты еще поживешь, киндеров полный дом наплодишь»!
 «А ты знаешь, - спрашивает он меня, - отец ведь понял, что я из-за него на войну поехал. Он мне так и сказал: «От меня ты сын бежишь. Вот только зачем на войну»? И не простил я его тогда. А сейчас прощаю. Многое на войне понял. Никогда не думал, что это так страшно. Правду сказал Христос: «не судите и не судимы будете». Вот только написать ему об этом не успел, тянул, хотел в отпуске все сказать. А простить надо, у отца судей и без меня наберется. Боюсь, он не выдержит, старый уже».

Схватил он меня за руку, затряс и говорит: «Витя! Ты живым должен остаться! Если тебя убьют, я себе этого даже на том свете не прощу. Съезди к моим, скажи отцу, что я все простил ему. Скажи, что есть у него сын, хоть на небе, но есть. Он в Бога верит, поймет. Я ведь ему перед отъездом сказал, что проклинаю и не хочу знать ни настоящую его фамилию, ни взятую».

Голос Виктора задрожал, сорвался и он снова замолчал. Затем, подняв на меня глаза, полные слез продолжил: «А Яша мне вдруг говорит: «Ты, Витя, выживешь»! И крестит меня со словами: «Спаси тебя Бог»! А я ему в ответ: «Какой Бог, Яша? Если наши черти сейчас не подойдут, то нам точно хана будет, и никакой Бог не поможет. Духи скоро попрут».
И точно. Только духов упомянул, как они полезли. Только грамотнее уже. Несколько человек сбоку пошли. Пулеметчика Ваньку из гранатомета сразу же убило. Мы давай отстреливаться из последних сил. Я с Яшей спина к спине. Меня в бедро зацепило, а… друга моего … прямо пулей в лоб».

Виктор снова тяжело выдохнул и замолчал. Мне показалось, что он заплакал.
«Так Яков и погиб с прощением отца, - раздался его срывающийся голос в темноте, -  Я вижу – наших в живых никого, подмоги нет, как смог - к речке. Прыгать высоко, боюсь. Но думаю, лучше разбиться, чем им под пытки. Зажмурился и прыгнул. Не зря меня Яша перекрестил. Спас меня Бог. Как угораздило о камни не разбиться – сам не пойму, да только в мелкой речке умудрился в воронку попасть и цел остался.
Вот так геройски Яша отвоевался. Запаяли мы погибших в цинки. У друга моего гроб такой, что и подписывать не надо – он у нас один двухметровый был.

Через два дня погрузили гробы в самолет, да сопровождающие сели. Хотел и я, хоть на костылях, да сам Яшу хоронить, но командир полка капитана одного послал. Тоже правильно, если прапорщика будет прапорщик хоронить, что о нашей армии подумают? Доковылял я до взлетки, друга в последний путь проводить. Разбежался по полосе черный тюльпан, взлетел, а как с дальней сопкой поравнялся – так его ракетой и сбили, гады… Вот так Яшу второй раз и убили…».

Виктор всхлипнул и замолчал. Потом встал, нервно теребя себе руки. Наконец он унял волнение и сел:
«И отправлять больше нечего. Слышал я, что иногда родителям в гробах землю отправляли – всё им утешение. Но наш командир не пошел на это. А я на сопку ту сходил. Взял патрон крупнокалиберный, порох вытряс. Нашел в обломках на пепел что-то похожее и в гильзу засыпал. «Пусть, - думаю, - хоть частичка Яшина на родную землю вернется».
Дослужил я свой срок тяжело. Словно во сне. Помню только, что жалости у меня нисколько не осталось - крошил всех, кто попадался под руку. Смерть меня миновала, видать Яша за двоих откупился. Попрощался я с Афганом, и сразу рапорт на увольнение написал, решил - домой, на гражданку.

Получил за весь год чеки, кровью заработанные – это в то время вроде валюты  считалось. В Ташкенте, пограничница – девушка – на осмотре гильзу увидела – панику подняла: мол, я боевые патроны вывожу! Отбирать собралась. Я ей и говорю: «Боевой патрон – это когда пуля есть и порох». А она в ответ: «У вас там и есть порох».  «Нет, -говорю ей, -  девушка. Это не порох. Это пепел. Это все, что от моего друга закадычного осталось».
Она стоит, нарядная такая, отутюженная, в белой рубашке и от ужаса ничего сказать не может, только ресницами хлопает. Наконец опомнилась и стала начальника своего звать. Тот подошел. Рассказал я ему вкратце про смерть Яшину и спрашиваю: «Как, капитан, прикажешь друга моего боевого хоронить? В коробке из-под конфет? Он ведь воин - на войне погиб, так что разреши гильзу провезти». Капитан посмотрел на меня как на сумасшедшего, но пропустил, спасибо ему.

Выбрался после таможни я в город и пошел искать магазин «Березку» - чеки свои отоваривать. Тогда в этих «Березках», что хочешь купить можно было, и подарков я наметил домой набрать, да Яшиным родителям. Иду после войны по городу сам не свой, словно на другую планету попал. Улицы зеленые, в цветах, люди улыбаются, никто не стреляет, детишки радостные бегают.
Нашел я «Березку», а у входа в магазин мужик стоит и предлагает мне: «Давай, служивый, я тебе чеки один к трем поменяю». А я уже задумал Якову памятник большой из гранита поставить. С портретом, со стихами – я такие в Омске на кладбище видел. Дорогие они, зараза. «Вот, - думаю, - хорошо, мне рублей и на памятник хватит и на машину подержанную. Оставлю две сотни на подарки, а остальные поменяю».

А этот мужичонка плешивый, две тысячи чеков моих взял и мне две тысячи рублей взамен дает. Я ему – «А где остальные»? А он улыбается и говорит: « Прости, землячок, по советскому закону больше не положено. Страна наша один к одному курс держит, а на трудящихся наживаться, как ты захотел – нехорошо».
Я как это услышал, сам не свой стал. Кровь к голове аж подлетела. «Это я то, падла, - говорю, - наживаюсь? Да я на войне два года провел, у меня друг там лучший погиб, а ты трудягой прикидываешься»?

Вижу - он улыбается спокойненько, а денег не отдает, ну я сразу в челюсть. Задвинул улыбку ему вместе с зубами. Он упал, я чеки свои у него из кармана и вытащил. А тут подельники его подлетели. Драка завязалась. Будь здесь Яшка, он бы поубивал их всех. Но и я держусь: одному руку сломал, второго завалил. Поняли они, что не справятся - милицию вызвали. Приехали те кодлой, руки заломали, скрутили. В общем, загремел я под суд. Судили хоть и со снисхождением, но срок впаяли. Так я и стал зеком.
Ты на руки изрисованные, Андрюша, не смотри. Это уже потом накололи, а первую ходку я не дал. Хотел родителей Яшиных воином, солдатом настоящим навестить, а не барыгой синюшной. Только вэдэвэшная наколка и была» - Виктор хлопнул себя по предплечью ладонью.

Шум лагеря потихоньку стихал, путешественники разбредались по палаткам, бросив тлеющие костры догорать во тьме. Мой гость продолжил:
«Отсидел я свое - и к Крауфманам. Должок ведь за мной святой. Весь срок боялся, что из-за своей глупости отца Яшиного живым не застану. Да, слава Богу, успел. Встретили они меня как родного. Выпили мы за память Яшину светлую. Оставил я им фотографий несколько Яшиных с Афгана. Показали они мне его медаль посмертную «За боевые заслуги» - близняшка моей. Государство вот такие железочки штампует, и сует их всем – и живым, и мертвым, и калекам.

 Я им и говорю; «Простите меня дорогие Карл Францевич и Ирина Борисовна, что не сберег сына вашего. У него получилось меня спасти, а я не смог. До последнего были мы вместе. Так уж случилось, что не судьба похоронить нашего Яшу, но частичку его я все же привез».
И достаю эту гильзу многострадальную. Мать Яшина голосить, и Карл Францевич, хоть и молча, но затрясся, плечи у него ходуном заходили.
Пошли мы прах Яшин (так я уже свыкся с мыслью, что это и в самом деле Яшин прах), предать земле. Родители ему могилку на кладбище обустроили, с памятником, с фотографией. Закопал я гильзу и говорю: «Прости, Яша, что не смог для тебя большего сделать».

Меня, конечно, погостить просили подольше, а я все думаю, как мне с отцом Яшиным один на один поговорить. И торопиться ведь надо, тяжесть с души его снять. Выбрал момент подходящий и говорю: «Карл Францевич, последние Яшины слова о вас были». Тот аж вздрогнул, кровь к лицу нахлынула.  Дело ведь нешуточное. Я уж и не знаю, как он до сих пор жив был. Видать, сказалась порода немецкая. Крепкая, не хуже нашей.
«Простил он вас, Карл Францевич, - говорю, -  просил перед смертью передать, что любит вас и сыном вашим остается на земле и на небе».
Заплакал тут старый немец. Сморщилось его лицо, залопотал он по-своему что-то. Голос у  него гортанный, со старческим подхрипыванием. Я в немецком ни бум-бум, но тут понимаю, что у него через слово «майн гот» и «кляйне». Бога, значит, вспоминает и сына своего – Яшу.

Я-то не хочу вида подавать, что все про него знаю. «Зачем, - думаю, - ему страху перед смертью нагонять, с него и так горя хватит». И говорю: «Карл Францевич, уж не знаю, из-за чего вы с Яковом поссорились, да только просил он передать, что не судья вам. Сказал, что Бог всех сам рассудит».
Обнял меня Карл Францевич руками своими немощными  (сильно он сдал по смерти  Яшиной), а я его. И он мне с акцентом немецким: «Свершил свой суд Господь, воздал всем по-справедливости. Подошла и моя очередь. Все как в писании сказано: прибрал дятитку моего невинного за грехи мои родительские. Скоро я вслед пойду на очищение».
Тогда я и не понял, о чем он говорит. Потом уже, через годы, когда Евангелие чуть-чуть узнал, всплыли в памяти слова его. Догадался я, о чем он говорил.

Погостил я у них четыре дня и, как не упрашивали, уехал. Да только, как пошла моя жизнь после Афгана на раскоряку, так и не выправилась. Я словно тепловоз, сошел с главного пути, а за мной сразу – хлоп! Стрелку-то и перекрыли. Бегаю теперь по подсобным путям туда-сюда, свищу, да только на главную дорогу уж не выйти.
Я-то в душе машинистом мечтал стать, чтобы жизнь в дороге провести. Сильно путешествовать любил. А провел - на войне, да за решеткой. Вот такие, брат, законы наши мужицкие: от войны, да от тюрьмы не зарекайся. Народная мудрость, конечно, и суму не прочь человеку пообещать, да только с сумой не вышло ничего. Зато с тюрьмой дело нехитрое - только начать, а там за первой ходкой вторая выскочит и третья напросится».
Виктор понуро покачал головой. И не было в этом отчаяния и сожаления, а было уже простое смирение перед неудачно прожитой жизнью.

«Как бросили нас – десантуру - по молодости в кровавую мясорубку, так и летим мы без остановки в никуда. Вечный десант, одним словом. И ребята, что в Афгане погибли – вечный десант, и Яков, и я. Смотрю вот назад, и тошно становится –  такие ребята погибли ни за что. Вся политика дерьмом оказалась - а парней больше не вернуть. Нет их на земле, и не будет уж никогда…  А кто ответит за их жизни загубленные? Кто за мою жизнь покалеченную ответит?!

Я то зек по нужде, а по жизни я все равно - десант. Падаю, кувыркаюсь, да только нет за спиной никакого парашюта. Знаю, конец этому один – смерть. А больше мне и ждать нечего. Но не жалею я, что по жизни за Яшей пошел. Чтоб такого друга встретить, можно все отдать: и жизнь и мечту… Он как половинка мне был.
Все норовят мужика с бабой в одно соединить, да только вранье все это. Нет, ниже пояса природа, конечно, мудро придумала, ничего не скажешь - там есть каким половинкам совпадать. Да только никогда из бабы не будет настоящего друга. Вот я - с четырьмя женами прожил, и ни одна из тюрьмы не дождалась. После каждой отсидки выходишь, и никакой половинке не нужен. А мужчина, друг – это опора. Стена каменная. Вот таким был Яков - товарищ мой боевой, вечная ему память».

Виктор поднялся. Лагерь крепко спал. Наш костер догорал и багровые угли уже не давали света. Пустая бутылка лежала рядышком, тускло поблескивая золотистой этикеткой, словно ключ от этой страшной истории, которую я даже не ожидал услышать.
Сказать гостю было больше нечего, и мы оба поняли, что наши пути, так неожиданно пересекшиеся, должны разойтись навсегда.

«Спасибо тебе, братишка, что дал друга помянуть! - протянул мне Виктор сухую, жилистую руку, - И дай Бог, тебе войны не увидать. Тяжелая это штука и несправедливая…»
Вечный и несчастный десантник угрюмо шагнул в темноту. А я остался и еще долго сидел, ежившись от настойчиво пробиравшегося к телу холода. Я совсем и забыл, что хотел показаться незнакомцу знатоком жизни и подловить его на лжи. Все оказалось наоборот - я сам еще многого не знал и не понимал в этой жизни.

Завтра меня ждали приятные знакомства, отдых и развлечения, но сейчас моей душе было невыносимо тяжело. Я - молоденький лейтенант, еще не успевший занять место в строю, совсем по-другому взглянул на свои две маленькие звездочки, которые в любой момент могли утонуть в кровавой реке какой-нибудь войны.