Дорога в Никуда. Гл 4. Суровые будни - 27

XXVII
24/XI – 1967
ФЕРГАНА
Майе Доманской

                Здравствуй, Майя.


Извини, долго не отвечал на твое письмо. Я уже в Фергане, в легендарной Ферганской долине. Еще в школе изучал ее на уроках геогра…
…Трудно писать. Бросил ручку на пол и лег лицом на этот самый листок… В голове страшный сумбур, уже не понимаю, где верх, где низ, где право, где лево.

Странно: Вова Штан, макакоподобное существо, у которого уж одной-то клепки самым натуральным образом в голове не хватает, вновь сыграл роль Судьбы. Кабы не он, не было бы так мучительно расстаться с Сашей: простились бы с тихой грустью, а не с сердцем, разрезанным пополам.

В день закрытия мы с ней встретились рано утром, по улицам вис жуткий тяжелый туман, мы в этом слепом волглом мареве затерялись и нацеловались, как шампанским напились. Но еще и поговорили. Бедная пичужка поразила меня до глубины души. Я зациклился на собственных горестях: ах, как буду без Саши, ах, как ужасно… Никак не приходило в ум, что и по моей особе кто-то может страдать и печалиться. «Вот ты уедешь и мы больше никогда не увидимся». «Ты школу закончишь, приеду и заберу тебя. И ты за меня замуж выйдешь, и у нас будет сын!»

Брякнул и осекся. Ведь все это пустое плетение словес… А у Саши глаза печальные. «Сашенька, – говорю, – если бы можно было, сегодня взял бы тебя замуж, очень тебя люблю, да только кто отдаст? Кто, скажи?» «Никто». «Ну, вот… Если увезу тебя с собой, даже и в Сибирь, так ведь с милицией отберут, а мне будет…» Не стал договаривать. Саша понурилась. «Ладно, останусь здесь, устроюсь работать, так ведь… так ведь…» Она подняла глаза, словно спрашивая: что? «Думаешь, не выследят, что мы с тобой встречаемся и целуемся?» Девочка вздрогнула и отшатнулась. «И так знают…» «Три дня нам осталось, три раза сходим в кино и… «так, знать, бог велел – расстанемся, но когда-нибудь увидимся»». Целовал ее, наговорил тысячу нежных слов, да только чуть не плакал сам.

На утреннем представлении играл больным: смотрю в ноты, а вижу темные раскосые глаза.

Больше в тот день мою птаху не видел, заключительный марш-уход отгремел бодрой похоронкой. Еле уснул, полупьяный Вова чего-то бубнил, на что-то скулил, копался в обтерханном своем чемодане, еле угомонился. А рано утром он меня немилосердно растолкал, я, кое-как, разлепил сонные глаза: Вова, одетый, трезвый, с чемоданом в руке! «Еду на пару дней в Актюбинск, к сестре. Дай взаймы червонец». Ссудил его десяткой. Вова произнес прочувствованную и маловразумительную речь о высоких моральных достоинствах Вадима Далматова, чмокнул упомянутые достоинства в бороду и сгинул вместе со своими манатками. Манатки с Вовой возвратятся, не сгинут, саксофон-то его заперт в цирковом вагончике, а вот червонец, провижу, испарится безвозвратно. Все же Вова по своему привязан ко мне. Раз по пьянке разгалделся на оркестровке: «Все! Все! Еду работать в другой цирк! И ты со мной!»

День хмурый и тусклый, если бы не гитара, не знаю, как дождался бы условленного часа.

Прибегаю к кинотеатру, ищу глазами Сашку, где прячется, увидел. Она протягивает синенькую полоску билета (конспирации ради мы входили в зал поодиночке), беру билет и… «Сашечка, – говорю, – суженая моя, ненаглядная, любовь моя, а ну его в баню, то кино, пойдем лучше ко мне, на гитаре тебе поиграю, ты ведь не слышала, как я на гитаре играю!» «Не слышала. А ты разве умеешь?» «Еще как. Пойдем?» «А твой друг?» «Ура, ура, ура! Он уехал в Актюбинск и приедет уже в Фергану». Немного подумала. «Пойдем».

Шли и не особо-то прятались, на осторожные намеки с досадой отрезала: «Кому какое дело!..»
А дома вдруг оробели и запутались. Сидим друг против дружки, я играю и пою, Шашечка слушает, оба делаем вид, что обоим интересно, а на самом деле совсем не интересно: в кинотеатре прятаться гораздо интереснее. На кой ляд пришли сюда… Положил гитару, говорю: «Давай чай попьем, что ли…» У Саши вроде как гора с плеч, встала быстренько: «Ага!» Тут  уж захлестнуло, перестал себя помнить – обнял Сашку за талию, грудь ей целую через одежду, голова закружилась.

Май, милый Май! Ну – не хотел. Само собой вышло… Расстегнул ей на поясе юбку и потянул ту юбку вниз…

Сашечка рванулась из моих рук, как скаженная, я перепугался, даже глаза зажмурил. Когда смотрю – водворила она юбку на место, обратно застегнула, но убежать и не подумала. «Извини, – бормочу, – наживешь тут с тобой греха…» Вздыхаю виновато, но, как ни странно, глазки у Сашки тоже виноватые. Видно, опомнилась и уже жалеет, что не по делу переполошилась – почему бы и не позволить любимому мужчине снять с себя юбку?.. Позволяла же… Вот горе-то…

Как выпутаться из глупой ситуации  ни я не представляю, ни она уж тем более. Пришлось ставить чайник, а пока он закипал на дохлой электроплитке, допевал под его шум не спетые песни. Саша слушала молча, глаза у нее как будто сделались побольше.

Чай пили там же, на кухне, проклятущая банка с молоком до сих пор была полна на треть. Нацедил своей зазнобе полную пиалу, зазноба подцепила там чего-то на кончик чайной ложечки и потащила в другую пиалу, с чаем. Бог ты мой, живет бедная девчонка в глухой нищете и это, почитай пустое, чаепитие для нее роскошь! Как жалел, что не мог взять ее в кафе, где подают такую чудесную солянку по-грузински!

Поймал Сашкину руку с ложечкой: «Девушка, вы себя неправильно ведете. Вот так!» Зачерпнул из своей пиалы полную ложку и запил ее капелькой чая. «Не выпущу, пока ваша пиала не станет блестеть!» Жалко, что кроме сыра и хлеба ничего больше не нашлось, но кто знал?

Пьем окаянный чай, а в висках стучит от досады за бездарное, испорченное свидание. Лучше бы в киношке на последнем ряду посидели.

«Пиалы помыть?..» «Чего-чего?! Да гори они синим огнем». Ну и, набравшись духу: «Я тебя сегодня ни разу не поцеловал, а ты – пиалы мыть…» Май, милый Май, как она улыбнулась! Подлетел к ней, подхватил на руки (к слову – девица крепкая и тяжелая, ни на каких крылышках порхать не будет!) и уложил одетую на свою кровать. Первый раз Сашечка дала себе волю и, как умела, отвечала на поцелуи. С ума сошли оба.

А только в сердце, как осколок стекла застрял: каждым биением режется об острые грани. Почему через два дня должен с этой девушкой распроститься?! Будь он проклят, жестокий бездушный мир! Хоть бы уснуть когда и не проснуться больше…

Саша привстала у стены, поджала ноги и подушечкой пальца погладила мне брови. «Ты – цыган. Только белый и глаза синие». Целовал ей руку, гладил жесткую ладошку. Сиротливая моя комната стала вдруг уютной и теплой, заметил, что и Саша оглядывает ее странными глазами. Наверное, тоже воображала, что она – моя жена, а я – ее муж, что это наш вечный приют, что мы до смерти не расстанемся и до смерти будем любить друг друга.

Мелькнула шалая мысль сделать Сашке ребенка, чтоб ее волей-неволей отдали замуж. Но хорошо, если отдадут, а вдруг посадят?..

Шашечке пора домой и – новое горе! Как на завтра-то сговариваться о свидании?.. «Пойдем на два в кино?..» А у самого зубы от слова «кино» заныли. У Сашки, наверное, тоже, потому что ничего не ответила. Вот окаянство! Наконец придумал иезуитский ход конем: «Знаешь что?! Я завтра с утра куплю на базаре курицу или еще там чего, сварю ее, мы сходим в кино, а потом придем и пообедаем!» Саня просияла, а я даже не обратил внимания на то, что она мгновенно выхватила трешку на билеты. Обычно приходилось долго уламывать: «Да у меня есть…», «Да еще с прошлого раза остались…», да еще чего-нибудь.

Что бы делал без гитары? С весны этого года, когда пришлось покинуть милый мой и суровый мой Абакан, то и дело являются мысли бросить все и остаться с одной гитарой. Играл до двенадцати, и чтоб время убить, и чтоб грешные образы и желания отогнать. Ох, как тяжко их отгонять! Собственно, не очень-то и отгонял.

И наутро, раным-рано, понесся на Джамбульский базар. Там у толстой русской бабы урвал, не торгуясь, курицу, немало поменьше самой этой бабы, на веранде нашел здоровенную кастрюлю и поставил курицу вариться. Долгая была канитель, но к двенадцати сварилась, выволок ее из бульона, положил в глубокую тарелку и упрятал в тумбочку. Думаю: пару часиков еще на гитаре позанимаюсь, как вдруг во дворе быстрый топот, потом на крыльце и веранде легкий стук и шум. А, хозяйка пришла, кстати: отдам ей куриный бульон, на что он мне…
Сашка! Влетает в комнату, бледная, явно сбежала из школы. Собрался было воскликнуть в тревоге: «что случилось?!», да вовремя прикусил язык. Девушка принарядилась, сколь это возможно при ее роскошном (в кавычках) гардеробе, даже чуть подвела глазки и эти свои сияющие глазки старательно от меня прятала. А вчерашняя трешка почему-то оказалась на тумбочке.

…Не надо нам никакого кино – кино само приехало в нашу одинокую комнату. Я понятия не имел, как соблазнять свою бедовую подружку, а деликатность, волнение и отчаянная влюбленность не очень-то хорошие помощники. Прибавь сюда Сашкину стыдливость и ее же дремучее невежество. Наконец, мы спрятались под спасительное покрывало, Шашечка притихла, как мышка, обнял ее и уж не помню, сколько времени пережидал, когда, наконец, сердце перестанет ломать грудную клетку.

Ну, вот – стал потихоньку целовать и тискать свою милую, тело у нее горячее, мягкое и совсем безвольное. Решаюсь, наконец, попробовать стянуть с нее… М-м-м… Как вдруг Сашечка начинает  отбиваться самым недвусмысленным и энергичным образом! Я опешил, конечно, поприутих, но потом обратно за свое. В ответ опять – глухая оборона. «Санька, – чуть не плачу, – ты что, издеваешься?!» Санька – ноль внимания, прижала одеяло к груди (а чего прятать-то? там лифчик далеко не нулевого размера!..) и что-то высматривает на тумбочке. Высмотрела: нижнюю рубашку. Хвать ее и под одеялом же и надела. Все, думаю, каюк, сейчас последует сакраментальное «я домой хочу»… Когда нет: обняла меня и весьма охотно позволила стянуть то, что мне стянуть с нее хотелось.

Логику этих переодеваний не понять никогда, так и помру неграмотным.

Часа два миловались, да так и остались при своей голубиной невинности. Выть белугой, впрочем, хотелось мне одному, а Шашечка поверх головы была счастлива поцелуями и разными там… рискованными ласками. Умаялись, наконец, до смерти, лежим обнявшись, молчим.

«Саша, ты хочешь за меня замуж?» «Хочу. Ты хороший». И вся озарилась счастливой блаженной улыбкой. «Помнишь, что я в самый первый вечер говорил?» Кивнула. «Согласна?» «Ага». «Я не буду слишком старый?» «Нет! Нет!»
Минут через пять. «Придешь завтра?..» – шепчу ей. «Приду». «Только… если начнешь, как сегодня… брыкаться! то с ума сойду или вообще умру. Будешь виноватая».

Покраснела, аж до слез. Это дитя трущоб должно было быть хищным, грубым и лживым, а оно – одинокий, странный, мерклый цветок, нежный, чуткий и скрытный. Никогда не говорила о своей семье, ни разу не упомянула ни одной своей подруги. И есть ли они у нее? И мне чудится – она старше меня, хоть и девчонка еще.

«Отвернись, я встану». Пришлось прятать голову под подушку. «Ты не вздумай удрать, сейчас обедать будем». «Не удеру. Только я сейчас».

Пока моя любовь прогуливалась, я тоже успел одеться, извлек из тумбочки курицу и обнародовал ее на кухонном столе. У Сашки глаза округлились при виде этакой красоты. Тут нас хозяйка застукала, на Шашечку посмотрела, головой покачала. Предложил в подарок кастрюлю бульона, подарок приняли с благодарностью. Под благовидным предлогом выманил на веранду, попросил, чтоб послезавтра утром пришла разбудила, а потом… завтра после обеда… Кое-как объяснился, хозяйка снова головой покачала. «Ты бы женился лучше, чем таскаться с этим табором. Станешь таким, как Вовка».

Налетели мы, два голодных волчонка, на курицу, правда, Сашка возмущалась, что я отобрал у нее хлеб и отставил так, чтоб не могла дотянуться, и что сложил ей на тарелку все мясо с куриной грудки и обе лапки. Все не стиралась из памяти вчерашняя чайная ложка с капелькой сгущенного молока на конце. Мясо Сашечка съела, от лапок категорически отказалась. «Ладно, – говорю, – лапки завтра съедим».

Хоть и не случилось, о чем горела душа, все же так был счастлив! Обманчивая мечта вдруг обратилась яркой реальностью. И почему бы родителям не отдать мне Сашу? Чем плох? Сашечка откровенно и неудержимо хочет мужчину, так пусть лучше это будет любимый и любящий муж. Остаться с ней – и она всю жизнь будет грезить и нежиться в моих объятиях, рожать детей и вытирать им носы. А разлука, письма… (Тут я отчаянно замотал головой). Сашка горячая и страстная женщина, но не тот у нее интеллект, чтоб годами переписываться с любимым. Ладно, доживем до завтрашнего дня. В Фергану ехать все равно придется (хотя бы за саксофоном), но дней через десять можно и вернуться. Как ни страшна мысль застрять на годы в Джамбуле, но если Сашкина семья отнесется к нашей дружбе хотя бы без вражды, то что ж – потерпим. Потом увезу ее в Сибирь.

Утром пересчитал все наличные деньги, изругал Вову за то, что выудил так нужный сейчас червонец и отправился по магазинам искать для Сашки серьги. Два непременных условия: серьги должны быть золотые и цена их должна соответствовать моим не весьма обширным финансам. И нашел! Два крохотных золотых цветочка, прикреплялись к проколотой мочке на манер болтика с гаечкой. Даже самому понравились.

Саша пришла в два, грустная, видно, что не так давно плакала, сразу заметил. Сердце льдиной придавило. «Что?..» – спрашиваю. Молчит. Взял ее за плечи, не дышу, не знаю, что думать. Какая она была солнечная вчера и какая темная сегодня! Так и стоим сиротливо в маленькой комнатке – нашем призрачном приюте.

Лапочка моя подняла глазки, вот-вот заплачет, я не лучше ее. Она все же совладала с собой, улыбнулась, словно сквозь слезы, легонько сняла мои руки и прижала к лицу. «Саша, милая…» «Отвернись…»
И счастье нам улыбнулось, горькое и печальное счастье, первое и последнее. И лучше бы не улыбалось. Лучше бы она не пришла, лучше бы обманула, я зашвырнул бы золотые сережки в грязь, пару раз напился до истерики, в очередной раз проклял вашу лукавую и неверную породу, но отлежался бы и снова побрел по своей Дороге с легкой душой и легкой котомкой. А теперь вечно брести с каменной ношей на плечах.

Но это сейчас, а в горячке мы все позабыли. Правда, любовь моя предусмотрительно расхныкалась: «Только я не хочу, чтоб у меня ребенок был!» Пообещал – не будет. За бережность и рыцарство тонкая рябина обвила ручонками своего возлюбленного, сказала, что он – хороший, а затем закрыла глаза.

Говорю: «ручонки», но это поэтическое преуменьшение. Руки у Сашки сильные, а ладошки жесткие, подозреваю – от мотыги, так как Джамбул не очень далеко от твоей чимкентской тетки.

…Тишина застыла – вселенская. И в этой тишине мы лежали рядышком, обнявшись, Саша пригрелась и разомлела, даже чуть придремала.


«Читаю я в глазах, прозрачных, как хрусталь:
«Скажи мне странный друг, чем я тебя пленила?»
Бесхитростность зверька, последнее, что мило…»

А время истекало кровью секунд.


«Спи, маргаритки цвет, прохладна и бела…
Ты, так же как и я, – осеннее светило».


Начал считать секунды, кровавые капли времени. Двадцать – два, двадцать – два, двадцать – два – и вот уже на три секунды меньше обнимать мне лилейное тело милой. Двадцать – два, двадцать – два, двадцать – два – вот еще на три секунды приблизился час разлуки. Двадцать – два… Двадцать – два… Течет река и дважды в нее не войдешь: через два года не к кому будет приехать, некого забрать. Двадцать – два… Летят письма – сухие мертворожденные бабочки. Они – пепел и что в них написано – тоже пепел. Двадцать – два… Только остаться в Джамбуле. Двадцать – два… В Джамбуле – Саша, маленький комочек тепла и света, но его отберут, самого безжалостно затопчут. Насмерть. И что такое – Джамбул? Чужбина, другая страна, другой мир, другой народ, ни одного друга, ни даже знакомого…
Никто не перекрыл горловину проклятых песочных часов, никто не оборвал качания страшного маятника, сейчас он чиркнет выпуклым ятаганным лезвием поперек сердца… Не вырваться из заколдованного круга…
«Я домой».

Вот и все.

Сашка зарылась с головой под одеяло, уже оттуда мне было предложено выместись из комнаты и не появляться до специального разрешения.

За окном густо синел вечер, Саша стояла, прислонившись к тумбочке, и печально глядела мне в глаза. «Посмотри вот» – и подал футлярчик с серьгами. Она не поняла, с недоумением раскрыла коробочку и обомлела. Видела бы ты ее разнесчастное личико! Всем своим озябшим сердчишком стремилась она к неслыханному сокровищу, но ведь возлюбленный не сказал «возьми», он сказал «посмотри»!.. Конечно, «он – хороший», но золотые сережки – это из области запредельного. «Да снимай же свои медные побрякушки, цепляй эти! То тебе от меня, на память».

Принес зеркало, и уж как она вертела перед ним своей головкой! Совсем еще ребенок… Даже чуть-чуть мочку уха отогнула, чтоб ловчее полюбоваться. Положила зеркало, подошла вплотную и подставила губы. Совсем взрослая женщина!.. «И мы с тобой больше никогда не увидимся!..» Саша печально и медленно мигнула и чуть кивнула головой.

И тут рыдания сбили меня с ног. Рухнул на колени, зашелся страшными слезами, обнял было Сашку, но сообразил, что вымочу ей блузку слезами. Сел на пол и скорчился, плакал в ладони. Когда встал, обессиленный и выплаканный, Саша взяла полотенце и вытерла мне лицо. Повесила полотенце на спинку кровати и стала снимать сережки. «Зачем? Ведь тебе их подарил! Они твои!» «Знаю». «Так зачем снимаешь?» Ответ последовал ужасный: «Д-да-а? Чтоб пропили?» В глазах не потемнело только потому, что в них уже был полный мрак.

Саша сложила сережки в футлярчик, закрыла, коробочку обмотала в десять слоев старой газетой, упрятала сверток в карман курточки и кармашек застегнула. Что за участь постигнет мой подарок? Пропьют ли его (интересно, почему во множественном числе?), украдут ли друзья-подруги на каком-нибудь гульбище, или Сашечка наденет сережки на своей свадьбе? От мысли, что кто-то другой будет обнимать мою ненаглядную дикую ласточку, снова накатили бессильная злоба и слезы, сжал зубы и еле сдержался.

Дальше – мрак. Вот последний раз остановились на перекрестке. Вот последний раз поцеловались пересохшими губами. Вот последние наши слова: «Напишешь мне?..» «Напишу…»
Саша уходит в безнадежную синеву вечера, обернулась, помахала рукой и… Все, Майя, я никогда больше ее не увижу, никогда, никогда! Господи, за что такая изысканная, виртуозная пытка?! Ослепить ярчайшей зарницей любви, чтобы через несколько минут навсегда и разлучить…
Сейчас думаю, что накануне она, памятуя наш разговор, сказала, не знаю уж кому, что хочет замуж. Ей, быть может, за это и пригрозили.

О дальнейшем ты уже, очевидно, догадалась, не первый день знакомы. Чугунные ноги сами понесли в магазин; там купил две большие бутылки вина и жестоко напился. В мозг ритмично, как раскачивание маятника, вонзался острым шилом неизвестно откуда прилетевший стих: «Но терпи, терпи: чересчур далеко все зашло…» Саша, Сашенька… Гладил, целовал белую простыню, словно хотел найти отпечаток ее чудесного юного тела. «Но терпи, терпи: чересчур далеко все зашло…»
На автобус опоздал на полчаса. Меня отругали, но я плохо понимал происходящее. В Фергане мы уже четыре дня работаем, от Саши никакой весточки.

                «Все прошло и – навсегда…»
                Господи, как тяжело на душе…

До свидания.


Вадим Далматов.