Дорога в Никуда. Гл 4. Суровые будни - 28

XXVIII
1/XII – 1967
ФЕРГАНА
В. Ф. Бондаревой

                Здравствуйте, Вера Филатовна.


На днях получил от вас письмо. Где получу следующее – не знает ни одна живая душа на свете, я первый не знаю. Ибо сегодня купил билет на самолет и четвертого вылетаю в Красноярск. Мне все омерзело, через четыре дня после открытия написал заявление об увольнении. Директор подписал заявление с крайним сожалением, а кстати, – директор в цирке новый, тот самый незнакомый мужик, который сидел в кабинете, когда я ворвался и первый раз потребовал увольнения. Это еще в Джамбуле было, кажется, я вам писал об этом, а может и не вам. Анекдот: новый директор – бывший погононосец КГБ! Я в восторге и умилении.

Отправил в Красноярск на главпочтамт до востребования три бандероли с некоторыми пожитками: книгами и нотами. Может быть придется оставить их Майе Доманской, не знаю, как повернется в дальнейшем. Из Красноярска поеду в Иркутск, из Иркутска на Байкал. Найду какой-нибудь угол, вроде Ермаковского. Почему не в Абакан еду? Ни за какие коврижки. Если бы весной или летом – поехал бы, а сейчас поди поотвечай на дурацкие вопросы, зачем да почему не работаешь больше в Московском (!!!) цирке.

Из Джамбула в Фергану восемнадцать часов шарашились на автобусе. Мама дорогая… Деклассированные элементы и трудоустроенные алкоголики, – артисты и музыканты цирка, вылакали по пути море водки, озеро сухого вина и большую лужу портвейна, а накурили так, что не только топор, бульдозер подвесить можно. Ну, пейте себе дома, сколь в пузо влезет, но чего в автобусе-то нажираться? А с «камчатки», куда оркестровое охальное кодло позабивалось, вообще дым валил пополам с руганью. Какие грозные пертурбации происходили там, в недрах, не знаю: я затесался поближе к водительской кабине и сидел рядом с Толиком Расторгуевым, это наш старший бухгалтер, ему двадцать лет. Кажется, кроме нас двоих никого трезвых больше не было. Он даже заступился, когда Лидка Жураховская схватила меня за шиворот и в тысячный раз потребовала Есенина, то бишь «Я встретил вас».

Часа через три проехали Чимкент, после полудня остановились в Ташкенте у цирка. В ближайшей забегаловке съел лагман, потом То-лик сфотографировал Рудика Изатулина, Алешу Жураховского, меня и Симку Феоктистову на фоне Ташкентского цирка. Вечером проеха-ли Ленинабад, мне понравился этот город, и еще один, название за-был. Что всего ярче запомнилось, так это ночная, лунная дорога по стране, так не похожей на родную Сибирь, плотина через Аму-Дарью и огромные бунты хлопка, я их видел только на картинках и в кино. Ночью, еле живые от дороги, пьянки и куренки, прикатили в Фер-гану; формальности в гостинице, то да се, и когда грохнулся в пос-тель, то тут же ухнул в черную бездну без сновидений и движения. Так же, помню, проваливался в сон в московской гостинице, когда ездил на фестиваль с нашим ансамблем «Жарки». (С нашим!.. Это по привычке).

Поместили все оркестровое воинство в одном большом номере (кроме Симки, разумеется) и вот утром (мы еще изволили почивать) в комнату вламывается многолюдная делегация и начинает критически обозревать низку снулой рыбы, наш оркестр, кто-то из делегации да-же чисто рефлекторно принюхался, видимо, разило чем-то до боли знакомым. Видели б вы наши рожи, Вера Филатовна! Я имею в виду Филимонова, Юсуфа, Макса и Равиля – покоричневевшие, заспанные, испитые и перепуганные, а рожа вашего покорного (вернее – непокорного) внука как раз поразила прибывшую компанию именно своим алебастровым цветом в отличие от меднолобых образин его приятелей. Ах, как для полноты картины не хватало здесь Вовы Штана и Симки Феоктистовой! Симка, впрочем, уже лупала тупыми своими мигалками в гостиничном холле – она первая попала в поле зрения команде грозных незнакомцев, сплетничали, что упомянутая команда чуть не попадала с ног, узревши ее физиономию; Вова же Штан как раз подъезжал к Фергане – объявился после обеда. Новоприбывшие являли собой во-первых – дирижера; далее – первого трубача и пианистку, его жену; второго трубача и одновременно отличнейшего барабанщика; и саксофониста-альтиста. Не явилась на наши ясны очи только скрипачка (кстати, отличнейшая) – жена дирижера, она намного младше его, ей, по-моему, и тридцати нет.

Последние дни в Джамбуле были очень тяжелые, восемнадцать часов на автобусе вообще довели до шизофрении, а тут еще эта надменная и высокомерная клика свалилась на голову. Опротивело одиночество и беспрерывная душевная маета. Что ж, теперь все это в прошлом: над глупой и несчастной цирковой авантюрой подведена жирная черта. Вчера прогуливаюсь по вечерним ферганским улицам, слышу – музыка, и вроде как знакомая, ба, да это цирк-шапито! Блистает огоньками! Как-то даже и странно, что аз грешный имел пребывание под его зелеными сводами.

Ну, и главное. Водка, пиво да портвейн и ни гу-гу о Жомини! Давайте о Жомини побеседуем. На каком основании, собственно, обвиняете вы меня в непостоянстве? Что волочусь сегодня за одной, завтра за другой? А я не волочусь. К вашему сведению, бабы, как таковые, мне вообще до фонаря, иначе я был бы вынужден остепениться, вступить в комсомол, получить диплом и обзавестись ядреной самкой для разного рода хозяйственных необходимостей.

«Но плачу без слез о неверном обете
О неверном обете, –
Мне нужно то, чего нет на свете,
Чего нет на свете…»
А если и сваливались на мою голову авантюры, так что ж – либо не приходилось отступать, либо потом самому становилось худо и тошно.

Я, что ли, обманул и бросил Олю Нежданову? А не эта ли милая и практичная девушка сообразила, что ее кавалер и умен, и талантлив, и красив, и способен на все, кроме одного – тащить в дом барахло и деньгу? Боже меня сохрани винить ее: она добрая и отзывчивая и я никогда не помяну ее злым словом, да и правильно она сделала, оставив птицу певчую на ее ветке. Пусть себе чирикает на здоровье, а в курятнике главное – корм, овес там, пшено, жирный червячок.

Вы еще скажете, что я и перед Людой Янко виноват!.. А Кате что за принца приспичило? Если у тебя есть друг, то и жди его, а не це-луйся с другим под ермаковскими тополями. А то вишь: замуж не по-йду и спать с тобой не буду, но терять тебя не хочу! Утешительно, не-чего сказать. А встретилась вдруг девочка, беззаветно полюбившая, так судьба ее из рук вырвала, с клочьями мяса из сердца!.. Да, завтра опять за кем-нибудь поволочусь, так по собственной ли злокозненности?
 
И раз навсегда оставьте меня с вашим училищем. Нигде и никогда учиться больше не буду. Некто древний сказал: «Одни занимаются музыкой, чтобы жить, другие живут, чтоб заниматься музыкой». Я из других, а вы тянете меня к первым. В училище поступил, думая, что обрел храм музыки, но в «храме» вместо алтаря нашел кувшинное рыло и дел с ним иметь не желаю. Найду себе приют в прибайкальской тайге и буду играть на чем хочу: на скрипке, пианино, гитаре и саксофоне. Вот на балалайке не буду, это однозначно. Буду читать и фантастические романы сочинять – с детства мечтаю. И в драмкружок запишусь. Директор училища однажды разнес мое актерство, как полностью бездарное, может оно и так, а может и нет, потому что в музыке начинал тоже в ранге полной серости, это теперь вокруг вопли и причитания, что размениваюсь, разбазариваюсь, талант гублю. Но талант мне бог дал, бог пусть и разбирается со своим грешным пилигримом, а не профсоюзная общественность.


                «Как я любил, за что страдал,
                Тому судья лишь бог да совесть!..

                Им сердце в чувствах даст отчет,
                У них попросит сожаленья;
                И пусть меня накажет тот,
                Кто изобрел мои мученья».


На общественность же вообще, а на советскую особенно, – мне наплевать с самого высокого циркового шапито. Если бы можно было, удрал бы в Австралию, или в Новую Зеландию, или в Аргентину, но тюремный срок у всех нас пожизненный.


До свидания, Вера Филатовна. Не сердитесь.


Ваш Тиррей Давенант.


P.S.

«Все ли еще собираете свой венок? Не скучно ли на Темной Дороге? Я тороплюсь, я спешу…»