Дорога в Никуда. Гл 4. Суровые будни - 35

XXXV
13/I – 1968
ФЕРГАНА
Майе Доманской

                Здравствуй, Май, мой милый Май!

Первое письмо в Новом Году получил от тебя и тебе же первой и пишу.

Каюсь! Грешен в непостоянстве! И ничего с собой поделать не могу. Да и на кой прах долго по ком-то там страдать? Хватит с меня Люды Янко.

Ты жалуешься на скудость и однообразие своей училищной и вообще жизни, я же наоборот имею некоторый излишек разнообразия и если тебя берут по этому поводу завидки, готов уделить тебе малую толику своего изобилия. Впрочем, за что это я тебя?! Что ты мне плохого сделала?!

Итак: от толстомясой хавроньи (своей второй хозяйки) решил удрать и сделал это всего за три часа до Нового Года. В очередной раз смякнул и поверил в Вовин посул «не пить и – никаких гвоздей!» Как сказал поэт:

                «Меня обманывать не надо:
                Я сам обманываться рад».


Очень уж тошно было на этой квартире. А Вова изобразил сирену и в стихах и красках описал все прелести жилища, где он обитал у одинокой старушки. И так хорошо напел, что махнул я рукой и сразу после представления потащил Вову к себе на предмет помощи в переносе моего скромного барахлишка. Войдя в квартиру, вспомнил мудрую библейскую заповедь: обмани своего ближнего, или он обманет тебя и возрадуется. Но в данной конкретной ситуации заповедь пришлось несколько трансформировать: не дай ближнему обмануть себя и, тем самым, обмани его и возрадуйся. Ха! Посмот-рела бы ты на физиономию этой дебелой колоды, когда мы с Вовой собрали вещички, написали договор, а потом я протянул ей вместо сорока рублей всего семнадцать: «Это за свитер, минус стоимость бутылки рома! До свиданья, мама, не горюй, не грусти!» Таким вот манером не дал падкой на дурняк хозяюшке обштопать себя.

Новый Год пришлось встретить в абсолютно незнакомом обществе, если не считать Вову. В гостях у новой хозяйки сидели три пожилые тетечки и два невзрачных мужичка. Один из мужичков оказался музыкантом: умел шпилять на баяне нечто, трудно поддающееся определению и, примерно так же, виртуозно шпилял в балалайку. (Дурак притащил с собой весь свой оркестр, знал, что будет пить водку с артистами цирка). Собственно, что можно было иметь против этого мужичка? Но он возил мехами и чесал по струнам с видом: что, дескать, съели? Задаетесь, а есть люди не хуже вас играющие, а может еще и получше.

Вова Штан, когда не орет «ах ты, мой рыжий стрептоцид», довольно чутко ориентируется в ситуации, он незаметно ржал в ладошку, подмигивал мне и мотал башкой в сторону балалайки. Что ж, беру инструмент и изничтожаю мужичка: играю «Полонез» Огиньского. Там не хватало ладов в верхней позиции и, ругаясь сквозь зубы, пришлось жать струну по голой деке, что, как показалось, особенно пришибло ферганского Андреева.

Затем хватаю баян и выдаю публике «Взял бы я бандуру» с вариацией (не зря, не зря сдавал общий баян! На одном из зачетов шепчу своему педагогу: «Где фа-диез берется?!», а тот в ответ шипит: «Рядом с третьим пальцем черная кнопка!..»). На «Бандуре» баянный репертуар ВадимаДалматова начинался и на ней же заканчивался, но кто вам об этом скажет?! Вадим Далматов небрежно скинул ремни и устало зевнул: хватит, мол! И вполне хватило, чтоб обратить соперника в музыкальную пыль. Вова ржал уже откровенно.

А вечером первого января мы пьянствовали этажом выше, у Аси. Ася – это подруга Вовы и какая-то седьмая вода на киселе нашей хозяйке в смысле родства. Зная, кто есть кто Вова Штан и зная, кто есть кто многочисленные дамы Вовы Штана, я упирался руками и ногами и не пошел бы, но Вова намекнул, что Ася по долгу службы имеет право в неограниченных количествах красть казенную колбасу. Пришлось задуматься и даже почесать затылок. Пришлось, в конце концов, согласиться. Колбаса… Гм. Такими вещами, понимаешь, не шутят. Святое.

Но, как грустно сказал Лис, счастья в жизни нет: если есть куры, есть и охотники. На первоянварском колбасном пиршестве ко мне сразу же прицепилась стройная, поперек себя тоньше, девушка лет сорока пяти, явно воспылавшая нежными чувствами к ослепительной мусульманско-цирковой бороде. Мадам Грицацуева принялась ту бо-роду теребить (не в переносном, а в натуральном смысле), тащила ее танцевать, пыталась таранить арбузным бюстом, но борода, как мог-ла, отбояривалась, «не понимала», о чем ей зудят, строила из себя не-винного теля и, под шумок, уписывала колбасу и запивала заботливо подливаемой водкой. Колбасы и вправду было море, то есть, горы.

Наконец мадамстодонт утомилась наполнять мою рюмку (никак не пьянеет, паразит!), разочаровалась и пошла танцевать сама.

Пола ей показалось мало, она задрала платье, гораздо больше, чем нужно, и сиганула на стул. Не успела сделать и единого па, как у стула подломилась ножка и изящная тушка Асейдоры Дункан с великим грохотом сверзилась на пол. Тут уж решил, что хлеба и зрелищ на мою голову вполне достаточно, что, не дай боже, начнутся приключения и дал с пиршества деру. А зря! Зря.

Зрелище для королей, увы! – пропустил. Вова рассказал на другой день, что темпераментная Мата Хари, не устрашившись предательской ножки стула, влезла уже на стол, платье решительно содрала и отчубучила разлихой чарльстон по ложкам, вилкам, рюмкам и тарелкам. Была ли на тарелках колбаса спросить побоялся. Лучше ничего не знать о надругательствах над драгоценными перлами души, сердца и желудка.

Только не думай, что эти дни я был счастливый и веселый. Хочется, чтоб в ладошках мерцал хоть маленький комочек тепла и света, а где он?.. И что такое – Фергана? Чужбина, другая страна, другой мир, другой народ, ни одного друга, ни даже знакомого, а маятник Эдгара По все качается и качается, и все чиркает лезвием по сердцу. И никто с Новым Годом не поздравил. Трудно, что ли, черкнуть два слова?..

Наш великолепный оркестр был таковым до новогодней ночи, а в ту ночь он кончился. Приходим первого на работу – леденящее кровь известие: наш чудный трубач Славик выпал из окна своей комнаты на четвертом этаже. Почему-то в полном неглиже. И лежит, как все думали, в больнице с переломанными ребрами и отбитыми печенками.

Затем начались странные вещи. Сначала пронесся слух, что на теле несчастного нет ни одного синяка и все кости и печенки целы-целехоньки. Но мало ли чего начешут злые языки! Как вдруг второго января Славик сбегает из больницы! Толки поползли самые свинские и соблазнительные. Инна сидит зареванная, толку с нее никакого во всех отношениях. Третьего Славик является во время елочного представления на оркестровку, бледный, с полубезумными глазами и что-то лопочет на тему: раз не верят, что я упал не понарошку, то вот пойду и выпрыгну второй раз.

Увы! Все просто, как репа, как брюква, как турнепс. Делирум, граждане, делириум-с!.. «Ах, ты, мой рыжий стрептоцид»!
И сразу обвал. Леня Вояковский бросил ударные и пересел на трубу, но заменить Славика невозможно – то трубач милостью божией. Маэстро вынужден был сесть за барабаны, но из него такой же ударник, как из Вовы Штана дрессировщик крокодилов. А шестого, накануне закрытия цирка, Леша работал музыкальным эксцентриком. Нет, нет, не в манеже. Там каждый дурак может придуриваться. Шестого пропал наш дражайший Михаил Данилович Якимович со с супругой. Паники по пропаже не наблюдалось никакой, одно мрачное молчание. Запахло джамбульскими временами татаро-монгольского ига, словно и не было ферганского поля Куликовского!.. А как прикажете быть оркестру? В цирке оркестра без ударника все равно, что нет, без первой трубы – если и есть, то вариант жмуртрестовский. И пришлось Леше, сидя за барабанами, держать одной рукой трубу и двумя ногами выколачивать, что можно выколотить в такой отчаянной ситуации.

С двадцать девятого декабря у нас идут не обычные представления, а так называемые елки, представления для детей, с Дедом Морозом, Снегурочкой, Бармалеем и так далее. По две елки в день. С Бармалеем вышла история. Еще когда обсуждался сценарий и распределялись роли, маэстро наш возьми да вылезь с пропозицией, что неплохо бы роль Бармалея поручить артисту Покерману. (Покерман старый, страшный и зело пузатый, можно сказать – Бармалей милостью… Гм).

Старый мыльный пузырь, однако, взъелся и завопил: «Это я-то Бармалей?! Нет, вы посмотрите на этого (маэстро) нахала, чего он сует нос не в свое дело?! Я всю жизнь играл мальчика Зюзю, а он мне – Бармалей! Вы – темная личность!» Комедия. С исполняющим роль главного дурака Покерманом. Он так и исполнял роль Зюзи. Вернее, вывизгивал ее.

Дедом Морозом был Мстислав Запашный, они со Снегурочкой делали несколько кругов на своем воздушном аппарате, Рудольфу Изатулину выпала роль мальчика Алеши и в этой роли он своим актерским мастерством затмил всех. Запашный даже в открытую заговорил, что такому актеру следовало бы работать далеко не в цирке-шапито и грозился поднять этот вопрос в Главке. Интересно, поднимет или нет? Великие мира сего щедры на обещания и скупы на исполнение. Впрочем, не только великие…

Больше всего восхищались Рудиком я и Михаил Данилович. Маэстро вообще сулил ему большое будущее. Цирковые номера (в урезанном, конечно, варианте), как бы вплетены в сюжет новогодней сказки. Коронная же изюмина представления – катание детишек на лошадях. Они, как саранчата, облепили барьер, Дед Мороз только успевал садить их по три, четыре штуки на лошадь и после круга-другого снимать.

Тоска, одиночество, приближение рокового седьмого января, когда цирк должен будет закрыться на консервацию и потянутся темные месяцы тягостной неизвестности, все это лишило меня выдержки, ума и мужества: Май, милый Май, я назначил Нонне свидание!.. А чем, собственно, виноват?! Тем, что видя эту женщину чуть-чуть оттаиваю и оживаю? Как будто меня не вымотали десять жестоких лет бесконечной Дороги, как будто вдохновляют будущие десятилетия скитаний! Ладно, пусть – дурак, слушай дальше.

Написал письмо, попросил Гиту Львовну передать и в десять вечера спрятался под чинарой против гостиницы. Ферганская январская прохлада чуть остудила голову и, честно сказать, обомлел от ужаса, осознав собственную наглость. Но каяться было поздно, следовало ждать и я ждал. Целый час. И не дождался. И слава, думаю, богу.

Теперь надо как-нибудь уловчиться и в оставшиеся роковые дни не показываться ей на глаза. Когда первое, что увидел, явившись на работу, была растерянная и виноватая Гита Львовна, Гита Львовна вертела в пальцах мое несчастное послание и моргала глазами: «Я вчера не видела Нонну… а что теперь?.. письмо…»
Как угорелый, вырвал у нее записку, разорвал и сжег в огне камина. Электрического, разумеется. Ну, теперь хоть прятаться не придется. Ан пришлось, потому что на другой день Гита Львовна потихоньку сообщила, что Нонна вроде как очень сожалеет, что мое злосчастное послание не попало к ней… Молчали бы уж – более печального огорчения и не придумаешь!.. Не войти дважды в одну реку…

Прятался довольно успешно, а там и седьмое грянуло – цирк закрылся. Восьмого же мы с Рудольфом Изатулиным приобрели пять бутылок виноградного винца по шестьдесят две копейки бутылка вместе с посудой, вынесли им смертный приговор и приступили к казни. Не знаю, какими судьбами, но шляясь по конюшне лицом к лицу столкнулся с Нонной и ее невесткой. Наверное, представлял собой ужасно глупое зрелище, женщины улыбались и не отрываясь глядели мне в глаза.

И все. «Все прошло и – навсегда». Больше ее никогда не увижу. Не думай – не переживаю, просто светлая печаль о необыкновенной женщине. На память осталась вырезка из «Огонька»: четыре лошади, с шамбарьером – Сергей, на лошадях стоят трое мужчин в белых костюмах с красными рукавами, на плечах у них три женщины. Репродукция не очень четкая, ну да что поделаешь. У Рудольфа выпросил.

К пятой бутылке соображал уже из рук вон плохо, на улице стемнело, надо было идти домой, но ни с того ни с сего вдруг отчаянно захотелось еще раз увидеть Нонну. Пьян, пьян, а желания этого не выдал, просто объявил, что иду в гостиницу и гори все синим огнем. Рудольф отговаривал, но я рвался столь отчаянно, что ему пришлось покориться. Добирались мы так: он посадил меня на раму своего велосипеда и повез. Хорошо помнил, что еще вчера улица была прямая и смирная, а с какой стати она вдруг стала такой замысловато-зигзагообразной и с каких причин озверели деревья и начали бросаться на наш смирно катящийся экипаж – не понимаю.


«Но ангелы хранят отверженных недаром…»

Мы уцелели. Ни кривая и горбатая улица, ни вероломно рыскающие чинары не сумели причинить отверженным никакого вреда. Мы у цели. Нонну, конечно же, не увидел, а очутился с Рудольфом в номере Михаила Даниловича и Гиты Львовны. А там – дым коромыслом. Кроме Якимовичей имелся в наличии неповторимый Леня Вояковский и наш первый альтист Саша Бахтин. Разумеется, вся честная компания была крепко поддавши. Нам шумно обрадовались, посыпались поздравления, так как девятого мне исполнялось двадцать четыре, кутеж обрел второе дыхание, я вытащил пригоршню мятой бумаги (денег, имеется в виду), кто-то сбегал за бутылкой (бутылками?..) и к носу моему подъезжает полный стакан портвейна, храбро его выдуваю. Смутно улавливаю шум какой-то ругани, откровенные признания непонятно о чем, писк Гиты Львовны, табачный дым.

Маэстро окончательно слетает с пьедестала, на котором он поместился полтора месяца назад: чего, например, лается, как сапожник, с Лешкой? И чего милая Гита Львовна в упитии то и дело падает со стула, а ее платье приобретает манеру задираться до рискованных высот? Присутствующие джентльмены (кроме Далматова – тот сильно пьян и Якимовича – сильно увлечен ругачкой) то и дело водворяют Гиту Львовну обратно на стул и возвращают на исходные позиции края ее платья.

Провал в памяти.

Проблеск: лежу на кровати, перед носом – полосатая ширма, из-за ширмы – невнятные голоса, чьи – не могу разобрать.

Снова провал.

В себя пришел в четыре утра. Дико метались мысли: «Где я?.. Мне двадцать четыре… Ах, да, это гостиница!.. Как я здесь очутился?..» Ширмы нет, маэстро мирно храпит со своей благоверной, на полу валяется его паспорт, военный билет, цирковое удостоверение. Собрал документы, сунул ему под подушку и вышел из номера.

Брел на квартиру по ночным пустынным улицам Ферганы мимо величественных чинар, с которых до сих пор не облетели крупные резные листья. У меня день рождения и ночь, ночь на небе, ночь на душе – один во всем мире, ноги заплетались, в мыслях – мерцающий лиловый хаос.

В ту же ночь леший носил по городу и Лешу Вояковского. Он, покинув маэстро и гостиницу, несся по улицам и приставал к одиноким перепуганным прохожим с убедительной просьбой разменять ему сторублевую купюру. Увы, над ним никто не сжалился, Леша несся все дальше и дальше, пока не очутился у кинотеатра. Здесь и повстречал такую же искательницу приключений. Искательница на его слезную просьбу искренне посочувствовала: «Водки хочешь? Есть у меня!» Временное их содружество забрело в чей-то сад, у панельно-кюветной незнакомки нашлась не только водка, но и складной стаканчик, а Лешкина хозяйка на другой день нещадно его корила: «Где ты так вывозил свой плащ?» А когда его пытались расспросить, кто и что была его ночная подруга, он тряс головой и отвечал: «Волосы у нее были светлые. Больше ничего не помню».

Интересный он человек, Леня Вояковский. Одареннейший музыкант, светлая голова. У него неиссякаемое остроумие всех оттенков: от мягких и добродушных тонов до жгучих и язвительных. Человек долга. Однажды сильно заболел, но играл на ударных и не хотел уходить с эстрады, хотя от него валил пар, глаза лихорадочно блестели, был весь мокрый, как мышь. Поступал в музыкальное училище на трубу, но благополучно вылетел с первого же курса. Презирает все музыкальные учебные заведения, почти не знает классической музыки и не любит ее. Еще он меня сильно не любит, хотя вида не показывает.

Ну, и самое главное. Не увидимся мы с тобой в скором времени! Цирковые палестины решил не покидать, переживу консервацию и весной снова покачусь под сенью зеленого шапито. Директор за такое решение пожал мою руку, а Якимович так вообще рад без памяти. И то: пресловутый Славик после тридцать первого больше не играл, Инна его кое-как отбренчала до закрытия и они тут же уволились и уехали. Сашки Бахтина тоже след простыл. Так что на безрыбье и Далматов саксофонист. И не слиняют ли к открытию сезона Вова Штан и Леша Вояковский?

Как устроился на период зимовки напишу потом. Здесь тепло, можно ходить в пиджаке и без шапки. Для коренного сибиряка среднеазиатская зима – сущая профанация. Тело тоскует по морозу, так хочется услышать хруст снежка, так хочется, чтоб пощипало нос!
Разъехались все. И артисты, и музыканты. Уехал и Рудольф Изатулин. Увидимся ли когда-нибудь? Едва ли. Уехал и Вова Штан, я остался на квартире один. Остались только Михаил Данилович и Гита Львовна, но о них – потом.


Пока до свидания. Пиши!

Вадим Далматов.