Глава 1. Прокофьич

Повесть II

21-й АРКАН*

* Повесть написана в равноправном соавторстве с П.П. Рубцовым (г. Благовещенск).

(Рассказ Ивина)

Мало ли есть людей, которые никогда не рассказывают о своих приключениях из боязни, что им не поверят! Кто осудит их за это?
Артур Конан-Дойл


Глава 1. Прокофьич

Он научил меня радоваться моему невежеству жадной радостью, с какой выздоравливающий обнаруживает у себя аппетит.
В. Леви


1

Есть на свете такие личности, про которых люди положительные поговаривают: «он маленько камушком ушибленный».
Сам того не заметив, и я попал в этот разряд. А, считая, как водится, дело такое несерьезным, слегка таился от знакомых – не поймут!
Но под кроватью и на тёмной антресоли комнатёшки, сданной мне чуть ли не даром, рядами стояли посылочные ящики, забитые эфемерными сокровищами, собранными на берегах морей и рек, на кучах строительного щебня городов и просто где приходилось бывать.
Сверкающих штуфов, появляющихся на витринах ювелирных магазинов, у меня не было. Уж слишком потрясали они эффектным видом и ценами. Зато каждый мой камешек был найден мной лично и нес в себе неброскую красоту, мной же и увиденную. Тем и был дорог.
А спроси кто, зачем это? – я не ответил бы. Как объяснить смутную, властную тягу к «мертвым» минералам? Для меня-то они всегда были живые, в отличие от пластмасс, бетона и даже отполированных каменных поделок, в которых что-то умирало под рукой камнереза...
Так я и вышел по загадочному пунктиру судьбы на Свиридова, известного в Тихореченске под бажовским прозвищем «Прокофьич».
Услышал я краем уха про старика-чудака, которого не раз замечали на берегу речки Бурхановки. Как хороший ливень пройдет, такой, что чахлая Бурхановка, куда сваливали мусор, превращалась в недолгий, но свирепый поток, – так и бродит там Прокофьич с полевой сумкой на боку.
Побывал на Бурхановке и я. Попал в самую сушь: песок, ил, коряги, кошка дохлая... Сокровища!
На мальчишек напоролся. «Дяденька, а что вы ищете?..» Как отвечать? Они хоть делом занимались: рыбёшку таскали... Отговорился как-то. А самый маленький и сопливый запруду мастерил из кусков кирпича и осколков рыхлого гранита.
Прошёл я повыше, где улочка совсем закончилась и мусора было поменьше. И на крохотной отмели увидел два ярких сердолика! Красные, как сургуч, только полупрозрачные... Рылся я там как бульдозер, забыв стеснительность. Только стесняться было некого: по бокам откосы, песок с галькой, и никаких любопытствующих.
Потом назад пошёл. Груз в карманах был маленький: те два сердолика да пара жёлтых зерен халцедона. Рыбачков уже не было, запруда развалилась. А в кучке камней лежал угловатый сросток ярко-фиолетового флюорита. Радость необыкновенная!.. Так вот почему здесь бродил после ливней таинственный Прокофьич! И почему реплика, услышанная у магазина, была такая ехидная:
– Чокнутый дед...
Жилище деда обнаружил я на той же улице Бурхановской. Тетка с молочными кринками показала: «Свиридов ему фамилие».


2

Калитка была не заперта. Побрякав на случай собаки железным кольцом, я вошёл. После затененной тополями улицы в глаза ударило желтое сияние: по сторонам узенькой тропинки двор плотно зарос одуванчиками. За ними полосой поуже – белые и фиолетовые кисти картофельного цветения, а в конце тропинки серый бревенчатый дом с бархатной ото мха крышей. И ни души.
Одуванчики пахли горьковатым медом. И, вроде самостоятельно, жужжали. Пчел было полно. И красных стрекоз. А собаки не было.
Крылечко у дома похилилось, ощерясь треснувшими досками. Боковую стену и два еле видных окна затянули синие вьюнки и «турецкие бобы» с алыми кистями соцветий. Всё – на туго натянутых нитях шпагата: рука хозяина!
Я успел пожалеть, что пришёл непрошенно, как дверь отворилась.
Высунулась седая борода лопатой. Серые глазки из-под бровей колюче глянули.
– Извините, можно ли увидеть... гражданина Свиридова?
– Я это.
А в глазках: «Ну, чего приперся, тоже мне "гражданин"?»
– Понимаете, я слышал, что вы интересуетесь минералами, – солидно соврал я.
– От кого это?
– Да так, случайно, из разговоров.
– И что?
– Ну, хотел бы познакомиться с вами.
– А ты откуда?
– Да ниоткуда. Сам по себе. Просто тоже камнями увлекаюсь.
– А я думал, из милиции.
– Почему?
– «Гражданин Свиридов»! Прокофьич я, Иван Прокофьич. Зайди в избу-то.
Жил Прокофьич бобылём, на пенсии. По весне нанимал людей вскопать огород под картошку и овощи. Со двора выходил редко – за хлебом. Соседи снабжали молоком и яйцами.
Дом у Прокофьича был старый, кое-где венцы уже тронула гниль, в пазах наросли зелёные подушки мха. «Крыша добрая, печь большая, чего ещё надо?» – по-диогеновски рассудил хозяин.
– ...Камни, говоришь? – сказал при первой встрече. – Так, балуюсь по-стариковски. Это я раньше горщиком был. Тогда были камни! А теперь – «последние тучи рассеянной бури»!
Я даже рот закрыть забыл: ай да дед! Как строчку из Лермонтова ввернул!
Находки мои старик осмотрел внимательно. Ни похаял, ни похвалил. Сказал только: «Будем знакомы. Заходи как-нибудь днями, поговорим...»
Неказистый на вид, дом Свиридова был «с секретом». Первая комната – обычная, с обшитыми тёсом стенами, широкой печью и полатями. Зато две другие, куда, видно, заходящих он пускал редко...
Оставляя открытыми только проемы подслеповатых окон, всюду до потолка поднимались стеллажи с книгами и нагромождениями минералов. Целые глыбы и друзы занимали подоконники и углы, навалом лежали на столах и под ними. На стойках стеллажей висели на кнопках невиданные схемы, замысловатые диаграммы и какие-то, слишком уж старинные гравюры. Всего этого добра хватило бы на целый музей неведомо какого направления, потому что здесь же вперемешку стояли и лежали экзотические статуэтки, маски, причудливое азиатское оружие, кувшины, пузырьки да ещё пучки сухих трав и коробки с коричнево-серыми корневищами и пахучими порошками.
– Хлам мой, – коротко пояснил хозяин, но по глазам было видно, что мое изумление ему польстило.
Я долго передвигался по хранилищу (нормально ходить здесь было невозможно). Ничего не касался, почти не расспрашивал. Ощущение было такое, будто я угодил в пещеру сокровищ, и ни о какой зависти мысли быть не могло.
Можно ли завидовать, скажем, собраниям Эрмитажа?..
Чем, не знаю, но Иван Прокофьич остался доволен. Напоил меня крепким чаем с сотовым медом, расспрашивал о работе (и что его могло интересовать в школьном учителе?). О себе говорил скуповато и все будто приглядывался, что-то прикидывая... Только раз непонятно оговорился:
– Ведь я же не слова, я то, что за словами.
И не пояснил, к чему сказал. Потом я узнал, что он цитировал Эдмона Ростана.
А жизнь у Свиридова, по его выражению, была «лохматая». Хотел стать геологом, но денег на житье в большом городе не было. Работал по найму во многих экспедициях, где «поднахватался науки». Пытался работать старателем в Сибири, да угодил в колонию. «Жулья много вокруг камней вьется, любое чистое дело испоганят». Потом снова в полевых разведках. Специально приглашали: чутьё на минералы было у него, что называется, «от Бога». Личная жизнь совсем не задалась. «Бабы, они мужиков хозяйственных любят, а горщик – перекати-поле...»
Чего навидался Прокофьич в своих скитаниях, упоминал он только случайно, между прочим. В подробности не входил. Однажды со смешком покаялся:
– Бывало, под статью могли меня упечь, если бы знали, какие я номера откалывал. Ученые-то о камнях и о земле больше по книгам знают, а я все это своими руками перепробовал, да... Так вот, ходили мы однажды по Джугджуру, какие-то стратегические руды искали. Вот там, на... одной речке набрели на озерко красоты неписаной. Оно в стороне от нашей трассы было. Ну, я с начальником нашим (серьёзный такой был мужчина, строгий) пошли побродить, оленей поискать. Консервы-то надоели. Ну и вышли на озерко. Меня, как увидел, ровно кто за душу потянул!.. Слыхал я о нем раньше от эвенков, мол, озерко то заклятое. Да ведь у них везде в тайге все «волшебное», духи там, видения всякие... Да-а. Вышли мы с Иваном Андреичем на бережок. Вода – ну хрусталь чистый! Берег крутоват, весь из осыпей. А камни в воде – глаз не налюбуется! Андреич как стоял, так и сел. «Ненормальное, – говорит, – какое-то место. Такого сочетания пород в природе быть не должно». «– Ну, не должно, так значит и нету, и все это нам только снится», – говорю. А сам полез к воде, ружьё оставил, шарю по дну да такие камушки вытаскиваю!.. Руки трясутся, глаза разбегаются, совсем ошалел. Навалил на берегу целую кучу, потом понял: зря это все. Куда с такой тяжестью? А бросать тоже жалко, чуть не заплакал. Андреич подошёл, сел, глядел долго-долго. Смотрю, а он и в самом деле слезу пустил. Камней-то не тронул, а закурил трубку и говорит: «Брось ты, Прокофьич, эти сокровища обратно в воду. Не дай Бог, станет об этом озерке известно, разграбят все, разворуют и загадят». «– И это, – говорю, – тоже выбросить?» – и подаю ему самородок килограмма в полтора. «– И это», – говорит... Погоревал я, погоревал да и выбросил все в озерко. Только один камешек в рюкзак сунул, на память. Вон он, на окне зеленеет...
На подоконнике, припорошенная пылью, стояла крупная призма. Я стёр пыль. Не поверив глазам, провёл камнем по оконному стеклу. Белая глубокая черта осталась на нем. Я держал в руках огромный, чистой зелёной воды изумруд!
– Вот так-то, Петрович, – печально качнул головой хозяин. – Хотел я камешек этот подарить Ивану Андреевичу, да не решился. Он-то сказал мне: «Об озерке забудь». Ну, «стратегию» нужную мы потом нашли, совсем в другой стороне. Вольфрам и молибден там потом зэки добывали... Начальника нашего наградили орденом, а потом трясли, как чёрт свою бабушку: не утаил ли, мол, чего в своих поисках? Обыски дома делали. Нашли бы зеленец этот – остался бы мой Андреич без головы. А озерко наверное и посейчас неведомо лежит, поди дресвой с берегов слегка завалило, да и глухомань вокруг, не очень подойдёшь, если даже знаешь, куда идти... Я потом, грешен, ещё раза два такое же умочил: уж больно жаль мне было мест, богатых камушками. Ведь хозяева-то у нас какие?.. Думаю, потомки наши когда-нибудь найдут, может, скажут: дураки, мол, были предки наши. А может, догадаются, что для них камни сохранили?..
Старик криво улыбнулся в бороду. Я потрясённо молчал, понимая, что «преступления» старого знатока минералов шли не от жадности.
– Как же, Прокофьич, вы не опасаетесь такие вещи дома держать? – я кивнул на изумруд.
– Да кто ко мне залезет? – спокойно сказал горщик. – Что же мне, в землю зарывать камушки? А так иногда посмотрю на них, прошлое вспомню... По Бурхановке я уж так брожу, больше от тоски да по привычке. В поиск-то мне уже не ходить...
И добавил, как бы мимоходом:
– Да ты не тревожься, заклятие у меня на доме есть, ни один вор не зайдет.
Пошутил вроде, а как-то серьёзно пошутил.
Конечно, подумал я, в такой пылище никакой камень не разглядишь. Вот и всё заклятье.
– Ты хлам мой разглядывай, можно, если интересно, – предложил Прокофьич. – Понимаю, забарахлился я по-стариковски. Но расставаться с этим как-то жаль. Хотя понимаю: суета все, с собой ничего не заберу. В музей бы отдать. Да что-то часто их обворовывать стали. А я, наверное, жадный. Попадёт, думаю, живой камень к лихому камнерезу, искромсает он его, наделает безделушек, и расползётся красота по рукам всяких...
Он ввернул крепкое словечко и загрустил:
– Сижу как Кощей, над златом чахну. Людям бы надо отдать, да в случайные руки – не хочется. А стоящий человек возьмет – сам таким же Кощеем станет. Или обидят его. За такие камушки немало плохого в мире делается. Читал, наверное, и сам?..
– Ну, а оружие откуда, Прокофьич? Статуэтки эти, посуда?..
– Сам ты посуда, Петрович! – беззлобно пожурил меня старик. – Это же, парень, ритуальные сосуды. Оружие тоже обрядовое, от бурятских лам мне перешло, когда их, в семидесятых-то, в колонию погнали. Ты не подумай чего, они сами мне передали. У тебя, говорят, целее будет, потом отдашь. Теперь уже и отдавать некому...
– А почему у вас целее будет?
– Я же сказал: заклятие лежит на домике моем.
– Вы что, серьезно так думаете?
– Не думаю, а знаю, – Прокофьич еле заметно вздернул плечи. – Вон, в углу, камешек лежит, подними.
Я примерился: а что поднимать, булыжник с килограмм весом. Но даже сдвинуть с места пыльный камень, зардевший, когда я его потрогал, ало-оранжевым цветом редкостного агата, не смог.
– Или ещё что сейчас, попробуй!
Но все предметы были почему-то неподъемными. Приклеил он их, что ли? Но ведь брал же я с окна изумрудную призму. Я хотел повторить, но она не тронулась с места, будто вросла в доску!
– Пей лучше чай.
Но стакан, источавший легкий пар, тоже стал неподъемным.
– Э, ослабел ты, парень! – покачал головой хозяин. – С такой силёнкой тебе и таракана с места не стащить... Ну ладно, пошутили и хватит.
Рука со стаканом резко взлетела вверх, я обжёг пальцы.
– А бывает, – невозмутимо сообщил Прокофьич, – двери капризничают, не открываются, хоть колуном бей. Или калитка захандрит...
– Почему? – глуповато спросил я.
– От магии, естественно.
– Очень естественно, – пробормотал я, чувствуя себя... не очень умным человеком.
– Ты ведь атеист, а, Петрович? Сейчас все атеисты, кроме таких старых грибов, вроде меня. Я наук-то в институтах не изучал, марксизмов-ленинизмов этих. Поэтому так, по невежеству своему всё в колдовство верю. Вот оно и получается...
Глаза его смешливо поблескивали.
Гипноз, подумал я и почувствовал облегчение: все как-то нормальнее, чем магия.
– Ты не смущайся, – успокоил Прокофьич. – Колдовством настоящим я не занимаюсь. Мерзость это, не люблю.
– А вы что, с колдовством настоящим встречались?
– Да что там! Так, ерунда попадалась всякая!
– И верите?
– И верю.
– И в Бога верите?
– Нет, в Бога не верю. Просто знаю, что Он есть.
Я прикусил язык. Икон в доме нигде не видно. Тибетские божки не в счет. Может, сектант он какой, баптист, пятидесятник? Ну, это его дело.
– А ты, Петрович, надо думать, круглый атеист?
– Конечно.
– Это как учитель – конечно. А в душе?
– В какой душе? – возмутился бывший отличник по марксистской философии. – Разум у человека есть, и психика, естественно. А душа – это миф.
– Ну, само собой миф! Если разум да ещё психика... Только «психе» по-гречески и есть «душа».
– Прокофьич! Есть сознание, есть инстинкты… может быть, ещё и подсознание, ну какая «душа»?
– Тогда скажи мне, ученый Петрович, чем ты камушки любишь, сознанием или подсознанием? Или инстинктами своими? Как их там… пищевой, половой, оборонительный?
– Н-ну, не знаю. И тем, и тем, наверное.
– А интуиция – это что такое?
Чёртов старик! Действительно, «поднахватался»!
– Наверное, подсознательное что-то.
– Есть, а что – не знаю? Жидковата у вас наука.
– А вы знаете?
– А что знать? Душой, милок, ты красоту и жизнь камня воспринимаешь, душой! Для нее мерки рефлексологии и вашей психологии узковаты. А душа у человека – океан. Бездна непознанная. Сеченов там, Павлов только по верхам копались, а до сути так и не дошли.
(«Ну, понесло старика!..»)
– Ты хотя бы Библию читал, Константин Петрович?
– Интересовался.
– «Антиресовался» он! Серьёзно, вдумчиво анализировал?
– Как и все подобные книги. Этнические сказания, поэмы разных народов: «Илиада», «Одиссея», «Манас», «Песнь о Нибелунгах»...
– «Нибелунгах»… Оно и видно. И о чём же написано в Библии?
– Легенды, связанные с историей еврейского народа. Порой, на мой взгляд, весьма националистического свойства.
– Не туда смотрел. Былины русские – они, скажешь, не националистического свойства? Только не то важно то, что сразу в глаза бросается! Помнишь ли, Костенька, поговорка есть такая: «слово – серебро, молчание – золото»?
– Причём тут это?
– А вот притом. Что ты, например, понимаешь здесь под словом «молчание»?
Я промолчал. Мне было забавно узнать, поймёт ли меня старик.
– То есть, – продолжал Прокофьич, – ты хочешь сказать, что молчать означает заткнуться?
– Ну… можно не просто промолчать. Например, промолчать выразительно…
– То есть, умолчать? Надеясь, что тебя поймут без слов?
– Где-то так.
– Скажи, а ты не пробовал ли часом все эти «Манасы» с «Илиадами» перечесть немного по-иному?
– С точки зрения скрытого смысла? Подтекста?
– Ну, ну, смелее, дальше! Уже теплее!
Он уже улыбался.
– С точки зрения… тайных знаний?
– Тепло. Но не то.
– С точки зрения… какой-то науки?
– Ладно, паря. Будет тебе мучиться. Ты алхимические трактаты читал когда-нибудь? Или фотоснимки хотя бы видел?
– На что мне это мракобесие?
– Из этого «мракобесия», между прочим, наука химия появилась. Так вот. Давай объяснюсь тебе. Допустим, в научной терминологии человек не силён. Может, родился не там, может не в то время родился. Но очень ему хочется описать для других свои наблюдения. Свои там открытия, философию свою. Каким может быть простейший путь?
– Ввести свою терминологию.
– Например?
– Например, назвать открытые им предметы, формулы и явления какими-нибудь именами…
– Вот! Вот теперь, Константин Петрович – в самую точку!
– Так вы считаете… – он окончательно сбил меня с толку. – Вы хотите сказать, что под именами и сюжетикой Библии и других подобных книг…
– А ты, прочитывая эти книги, не удивлялся, отчего порой герои их ведут себя так нелогично? Не «здравый смысл» ими руководит, и не «здравому смыслу» всё подчинено… Ладно. Тропиночку ты, вроде бы, нащупываешь. Попробуй дальше сам. Конечно, я тебя переучивать не собираюсь, до чего нужно – сам дойдешь во время своё. Но – полюбопытствуй!.. Эх, однобокие вы какие-то, – посетовал он. – Как кристаллы обломанные… Об эзотерических знаниях ты, разумеется, тоже слыхом не слыхивал?
– Да зачем мне эта чушь?
Старик не ответил, только сдвинул брови. Потом улыбнулся.
– Ты вот что. Домой придешь, над тетрадками не сиди, а ложись спать пораньше.
– Это ещё зачем?
– А опыт проведем.
– Какой ещё опыт?
– Завтра скажу... Засиделись мы с тобой...
Старик меня тактично выпроваживал. Возражать не приходилось.


3

Я шёл по ночной улице Тихореченска, залитой белым сиянием луны. Мысли бродили где-то среди детских впечатлений о всякой чертовщине, обрывках сказок, собранных Афанасьевым, растрёпанный том которых я зачитал до дыр, таинственных историй, услышанных когда-то от женщин, собиравшихся в нашем доме на посиделки... Вспомнил даже бажовскую «Малахитовую шкатулку». Заморочил мне голову Прокофьич!.. И всё же, что он сотворил, когда я не мог сдвинуть с места даже стакан с чаем? Ещё выспаться посоветовал. С приветом, видать, старикан, но весь какой-то... как сундук с сюрпризами...
На этой утешительной мысли я и заснул.