Глава 3 Чёрная собака

– Вот-вот… А где, спрашиваю, красота камня? Тут прожилка прошла, а ты на ней дырки сверлишь да цветочки режешь. На что они тут? Порча ведь это камня. А камень-то какой! Первый камень!..
П.П. Бажов, «Каменный цветок»


1

– Похудел как кошка, – отметил Прокофьич.
– Книгу я принёс.
– Ну и ладно, положь на место.
– За подарок спасибо.
– Какой там подарок! Лишним поделился.
– Да что вы, Прокофьич! Ему же цены нет!
– Цены нет, это верно. Если кто понимает. Да оценщики всегда найдутся.
Я понял намек:
– Я его слегка пластилином залепил. От оценщиков подальше.
– Тоже дело. Только знаешь, Константин, подарком это не называй. Я бы тебе, парень, и больше чего дал, душа у тебя к камню правильной стороной повёрнута, да поопасался. Это как медведя за хвост поймать: держать больно, отпустить страшно. Не приносят добра такие «подарки», ой не приносят. Человечья глупость да жадность – причина. Там и до греха недалеко. Про Власиху-то слыхал?
– А то!..
Тетка Власиха проживала в собственном доме у затона. Держала корову, огород, тем и кормилась с четырьмя детишками. Первый муж её работал на руднике, оттого не зажился. Не сберегла и второго – был он лесничим, кому-то показался слишком честным лесничим... Я бывал в доме Власихи как классный руководитель ее старшего сына, семиклассника Толяна по уличной кличке «Боцман». Нищета глядела изо всех щелей. В углу чёрным квадратом висела икона с неразличимым ликом.
И всё-таки Власиху обокрали! Как вошли, как вышли, никто не видел. Но кричала Власиха на всю улицу, проклиная воров, будто они могли её услышать. (Потом уже выяснилось, что могли.) А украли-то одну икону! Говорили, что как «вещдок» ее показывали на суде, и Власиха её признала. Чеканный золотой оклад был на иконе, а главное – усыпан был альмандинами редкой красоты и крупными аметистами. Видно, хранила ее хозяйка про самый чёрный день. И ведь исхитрилась: зачернила оклад и повесила на видное место, кто подумает, что ценность (жестяных икон в Тихореченске было много). Кто брал, тот знал! Икона та тёмными путями из разоренной после революции городской церкви попала к Власихе ещё от бабки...
А вором соседский дед оказался. Он попался уже потом, когда вздумал коров прямо со двора уводить. Четырнадцать увёл – и с концами, а на пятнадцатой попался. Собаки след не брали, он керосиновыми тряпками копыта обвязывал, а у последней тряпка спала. Так по одинокому следу да по первому снегу и нашли. Бабы этого деда в суде чуть не разорвали...
– Эх, камушки, камушки! – тоскливо простонал Прокофьич. – Кому на радость, а чаще на горе. А знаешь, почему?
– От людской алчности.
– Так-то оно так. А ещё думается, земля сама людей наказывает: не разворовывайте не вами положенное, не губите каменное цветение! Что рекой вынесено, что сверху лежит – берите, так и быть, а сокровенное – не смейте. Да разве понимают? Вот и идет рядом с камушками беда.
– Может, оно и так, – дипломатично ответил я.
Старик насмешливо оглядел меня:
– Так что, милок, не посетуй... А! Вон ещё один страдалец идет!
Как он учуял, не понять. Дверь скрипнула. В избу вошёл седой, гладко выбритый мужчина в чёрной паре и белой рубашке:
– Прокофьичу! – приветствовал он поклоном. Остренько чиркнул взглядом по мне.
– Здоров будь, Игнатий, – ответил хозяин. – Вот это мой юный друг Константин Петрович, – и прибавил:
– Свой человек.
– Очень приятно, – пожал мне руку Игнатий. Его лицо все ещё выражало сомнение... Да, ну ладно, что там...
– Убрал картошку? – деликатно завёл он разговор с хозяином.
– Ты картошкой мне зубы не заговаривай, Бенвенуто Челлини, – сварливо сказал Прокофьич. – Малахитовый желвак искромсал?
– Так на то и камень! Какая сорока тебе на хвосте принесла?
– Видеть тебя не могу!
– Не нервничай, Иван Прокофьич! В твои годы вредно.
– Озолотился?
– Нет, а показать принес. Тебя-то из дому не вытащишь.
– Кому надо – вытащат. Показывай.
Гость степенно сел за стол, поставил перед собой узел, который принес под мышкой, и стал осторожно развязывать шпагат.
– Все в тряпицах носишь, – упрекнул Прокофьич, – а ещё интеллигент.
– От тебя научился, – парировал гость.
Наконец узел раскрылся. На тёмном полотне осколком летнего луга зеленел крупный кусок малахита.
– Ишь, облизал, – съехидничал Прокофьич. – Ну и где твоя работа? Как было, так и есть.
– Ты глаза-то обуй очками! – рассердился Игнатий. – А потом уж ругайся.
Такой камнерезной работы я не видел никогда. Изумрудный минерал играл тончайшими переливами природных цветов. Причудливые завитки узора, выпуклости и углубления, не разрушая впечатления естественности, сочетались друг с другом так, что хотелось, не отрывая глаз все скользить и скользить их таинственными, завораживающими путями... В неровной верхней плоскости, как бы ведя за собою внутрь, в заповедные глубины камня, выступала тёмными полосками на спинке, угадывалась, выявлялась очертаниями зелёная ящерка с чёрненькими, прямо-таки живыми глазками.
Прокофьич и в самом деле надел очки, хотя мне казалось, что у него орлиное зрение. Долго разглядывал изделие, изредка шевеля бородой и усами.
Потом осторожно чуть надавил на полукруглый бугорок. Верхняя часть глыбки шевельнулась, плавно поднялась вертикально. Это была шкатулка! Края её, прихотливо изогнутые, повторяли природный узор, так что, казалось, на платке развернулась чудесная двустворчатая раковина.
– Пустота была внутри, – робко пояснил Игнатий.
Прокофьич молчал. Посмотрел ещё раз в прохладную глубину шкатулки и бережно закрыл крышку. Узор точно сомкнулся.
– Поставь-ка нам чайку, Константин Петрович.
Я с неохотой отошёл к самовару. Два друга молчали, склонив головы, так долго, что я успел вскипятить воду и достать чашки, мёд и любимые Прокофьичем галеты.
– Умница ты, Игнатий Харитонович, – растроганно сказал хозяин. – Нигде не согрешил. Второй такой вещи в свете не бывало.
– Спасибо. Спасибо.
– Сама-то спасибо сказала?
– Не видишь?..
То ли свет мигнул под потолком, то ли тень в окне мелькнула – мне почудилось, что глазки ящерицы как бы мигнули. Вот чёртознаи!
Игнатий плавными движениями свернул узел и перевязал шпагат.
– В музей потащишь? – прежним тоном проскрипел хозяин.
– Ага. На вэдээнхэ!*

* То есть, ВДНХ (ныне ВВЦ).

– Пора, пора рассекречиваться! Как же. Глядишь, медальку алюминиевую заработаешь.
– Меня что-то на зелень потянуло. Давай махнёмся: я тебе коробку, а ты мне изумруд, а?
– Коли надо, бери. А это дело куда мне? Пуговицы от штанов хранить?.. Защиту не растерял?
– Охрана добрая. А тащить назад мне интереса нет. Тяжелая, а я старый уже камни таскать.
– Не старее меня. Ну ладно, оставь, коли так, шкатулочку-то. Время придёт – заберёшь обратно.
– Тебе раньше не пришлось бы мои безделки собирать!
– Нет, Игнаша. Видно, скоро. Звоночек был.
– Рано, рано. Морковку ещё не выкопал...
Я расставил посуду, разлил чай.
– Молодой-то как? – напрямую поинтересовался Игнатий.
– С малой всячинкой, но дозревает. Ты его приветь. Особо потом...
И они улыбнулись, загадочно, как два древнеримских авгура.






2
Растроганный – я его редко таким видел – Прокофьич загрузил плетёную из рогожи сумку, которую называл почему-то «зимбель», десятком своих образцов, завернутых во фланелевые лоскуты.
– Константин, помоги интеллигенту домой добраться. Ослабел он с чайку.
«Зимбель» получился увесистый: колючие сростки циркона, тяжёлые как утюги осколки родонита, амазонита и бадахшанского лазурита, мешочек с разноцветными кристаллами, названия которых я не знал, крупные желваки сердолика...
– Обрадовался! – ворчливо сказал Игнатий Харитонович, приподняв сумку. – Телегу надо.
– Жить надо б поближе... А это лично для Анны Николаевны... – картинным жестом Прокофьич протянул на ладони камень с голубиное яйцо, багровевший как раскалённый уголь.
– Ножки обломаю, – почему-то пригрозил Игнатий Харитонович. Но камень взял, осмотрел внимательно, даже зачем-то лизнул. Медленно поворачивая кристалл, что-то высматривал в его огненной глубине.
– Без порока, – как бы успокоил Прокофьич.
– То-то я и вижу, что не ножки, а голову тебе надо бы оторвать за такой презент, воздыхатель трухлявый.
Прокофьич не обиделся. Мягко сжал руку друга с драгоценностью:
– Я знаю, ты хорошую вещь сделаешь!
– Да что она, королева, что ли? Бирманские рубины дарить?
– А ты не дари, просто отдай.
– Ты думаешь, она в камнях не понимает?
– Понимает – не понимает. Чего уж... – вздохнул старик непонятно. – Просто, в знак уважения и привета.
– Сам бы и поднёс.
– Где уж мне. Пустяки это, Игнаша, ты ж понимаешь.
– Где ты его взял?
– Где взял, там больше нету. А мне не солить.
– Не нравишься ты мне сегодня.
– Какой есть... Привет передавай.
– Зашёл бы...
– Недосуг мне. Сам же сказал: морковку ещё не выкопал...
Рубин Игнатий Харитонович убрал во внутренний карман, шагнул за порог.
– Не скучай.
Я, сгибаясь на одну сторону, понёс «зимбель». Прокофьич стоял на пороге, пока мы уходили по дорожке.
– Рябина кудрявая, – буркнул Игнатий, оглянувшись у калитки и потом долго шёл, молчаливо нахохлившись.

Жил камнерез далёко. Я уже через каждые пять минут перекидывал сумку из одной руки в другую, когда мы пришли к зелёным воротам с аккуратной калиткой.
Игнатий Харитонович встал перед ней, сделал чудное движение рукой, будто от мухи отмахнулся. Калитка бесшумно распахнулась.
Такого обилия цветов я не видал нигде в Тихореченске. Флоксы, ноготки, астры, хризантемы, казалось в беспорядке, заполоняли весь дворик праздничной пестротой. Среди них возвышалось несколько рябин и елей, и картинно выделялся деревянным узором двухэтажный особнячок.
Хозяин молча зашагал к дому. Я, пыхтя, двинулся следом. Прошли через тёмные сени, поднялись по лестнице в два марша и оказались в просторной мастерской с верстаком для камнерезных работ, точилом и токарным станочком. У стены стояли ящики, покрытые крышками. Слева колыхнулась занавесь во всю стену. Пахло свежей сосной и цветами. Пол устилали полосатые коврики. На чисто убранном верстаке стоял букетик алых саранок.
– Поставь сумку в уголок, – суховато сказал мастер. – И присядь. Упарился, небось?
«Упарился! – признаюсь, подумал я в ту минуту. – Тебе бы так!»
– Ты не обижайся, Костя, – неожиданно расцвёл Игнатий Харитонович. – Друг моего друга – мой друг. Что я на «ты», не возражаешь?
– Нормально, – позволил я.
– Думал, если мастерская, то грязи по колено?
– Нет, почему же.
– Ду-умал! Не люблю беспорядка, от лени он.
– Я пойду, наверное.
– Вот ещё! Я же тебя не в грузчики нанимал. Сейчас ужин маленький организую, а ты пока полюбопытствуй.
Он дёрнул за шнур, занавесь разъехалась в стороны. На некрашеных досках стеллажа теснилось такое разнообразие минералов, что я ахнул.
Бедненькие мои ящички с находками!
– Вот-вот, – довольный эффектом, ухмыльнулся хозяин. – Я так и думал, что тебе будет интересно...


3

Хмельной от впечатлений, я медленно шёл домой, думая о том, как мне повезло на новое знакомство. Игнатий Харитонович Щёголев оказался хлебосольным и разговорчивым человеком. Без расспросов сообщил, что был инженером по горному делу, потом резко сменил профессию, стал камнерезом (поступок редкий: «из князи в грязи»). Сейчас –пенсионер, любимое дело не оставил, но на продажу ничего не делает. «Для души только, да в подарок людям хорошим». Прокофьичу Щёголев был ровесником, но выглядел намного моложе.
– За одной девчушкой с детства увивались, – рассказал, посмеиваясь. – Дрались пару раз, пока не одумались. Замуж вышла она за меня, а Иван так и не женился. И жалко мне его, и ничего не поделаешь. Однолюбом он оказался, так гнезда и не свил. Заходит ко мне иногда, подарки делает. По молодости ссорился я с ним, потом понял: от чистого сердца он... А дружбы не потеряли. Я ему говорил даже: продай свою избушку, я тебе целый этаж отведу бесплатно, будем вместе стариковать. Куда-а!.. И то, понять его можно. Отшельник он... О тебе хорошо Иван говорил. Так что заходи, как придется. Может, чему и научишься. Молодой ещё, в жизни пригодится...

... Около сосновой рощицы, чудом уцелевшей чуть ли не посреди города, я замедлил шаг. Место было нехорошее, особенно по ночам. Кто там околачивался, мне было неведомо, но поговаривали, что здесь собираются иногда «жиганы», то есть городская шпана.
Обходить неприятное место было далеко, да и что с меня взять? И, как на грех, зашуршали под чьей-то ногой шишки и сучки:
– Эй, паря, закурить есть?
– Не курю, – ответил я, кажется не очень уверенно.
– А ну иди сюда.
– Некогда мне.
– Ид-ди, говорю!
Из-за сереющего в темноте ствола выдвинулись две фигуры.
Дорожка больше угадывалась по лунным отсветам, чем виднелась. Я пошёл быстрее, сохраняя показное достоинство.
– Э! Стой!
Затопали позади сапоги. Гадкий страх ослабил колени. Бежать мне было противно. Я остановился и повернулся.
– Ах ты... – с матом надвинулся «жиган». Потом почему-то осёкся и нелепо попятился. Его напарник наткнулся на переднего. Луна высветила бледное лицо с чёрными дырами глазниц. Потом они оба дурным голосом взвизгнули, словно вместо меня увидели нечто, и сиганули по кустам.
Я вначале не понял, чего они так перепугались. Потом, огибая меня, из-за спины моей бесшумной поступью вышла огромная собака. Или не собака?
Не останавливаясь, медленно прошла за сосны... Перед тем, как окончательно исчезнуть, она, вильнув хвостом, обернулась, и я на мгновение увидел пронзительно-зеленые, горящие фосфором глаза огромного хищника...