Глава 4. Всевидящий глаз

Тимофеев: – Да, впрочем, как я вам объясню, что такое время? Ведь вы же не знаете, что такое четырёхмерное пространство, движение… и вообще…
М.А. Булгаков, «Иван Васильевич»


1

– ...Камнерезы, косторезы, пупорезы, резники!.. – морщился Игнатий Харитонович. – Хирурги по живому!
Он сидел у верстака, расставив на нем несколько камней и разглядывая крупный халцедоновый желвак, который принес я.
– А не резать, так что из камня сделаешь?
– Он сам подскажет, если по-умному спросить. А то, как хирург, разрезал больного и говорит: «теперь я убедился, что у вас все в порядке!»
– А иначе как угадаешь в камне?
– Лучше никак, если его уважаешь!.. А давай твой желвачок внутри посмотрим.
Он подтянул к себе серый ящик на роликах, открыл две смежные стороны и поместил халцедон на круглую подставку. Нажатием кнопки задвинул оконные шторы (всюду у него в мастерской была электромеханизация!)
Из объектива в камень ударил тонкий луч. Как получилось – не понять, но халцедон словно утерял унылую серую одноцветность и стал прозрачным. Голубоватые и белые слои минерала то густели, то растворялись в потоке света. Мастер медленно покручивал верньер настройки, и подставка вращалась, показывая со всех сторон прихотливую структуру камня.
Затем случилось что-то совсем непонятное. Что-то случилось с лучом, запутавшимся в теле минерала. Отразившись в нем, он под углом ударил в линзу. И тут внезапно ожил экран старенького телевизора, до этого безжизненно стоявшего на стеллаже. Игнатий покрутил ручки настройки и вместо туманных пятен на экране возникло изображение. Первое, что я увидел – шипастую морскую раковину, закрученную улиткой. Из улитки змеились щупальца. Закрывая её, через весь экран прошагали членистые, как у рака, ноги. Взмутился песок, всё закрылось серо-чёрной дымкой...
– Ну и так далее, – мастер выключил аппарат. – Девон, сотни миллионов лет тому назад... А может и больше. Аммонита видел?
– Что это такое?
– Это... – Игнатий Харитонович ласково погладил кожух аппарата, – Это «всевидящий глаз». Работает в разных режимах – как интроскоп, как хроноскоп, ну и некоторые другие... «скопы».
– Но почему этот халцедон и... девон?
– Не знаю. Скорее всего, халцедончик этот вырос в полости скелета какого-нибудь морского обитателя, скажем – морского ежа. Вот и записал то, что «видел». Сюжет довольно бледный. Откуда камешек?
– На берегу Каспия подобрал.
– Камешек так себе. Ты полюбопытствуй по книжкам, а я его тебе слегка обработаю, как он сам подсказал. Так, маленько. Интереса ради...
Книжки у Щёголева были какие-то невиданные, в кожаных чёрных переплётах. Русских книг было мало, все больше с «ятями». В основном латынь, греческий, немецкий... Я разобрал надписи: «Магические ритуалы», «Практическая магия», «Оккультная философия», какие-то «Сефер Иецира» и «Очерки Каббалы», толстенная «Книга Медиумов»... С моей точки зрения – сплошной оккультный хлам с заумными схемами и гравюрами, кошмарными мифическими фигурами и «пояснениями» еврейскими и латинскими письменами. Неужели их нынешний владелец всё это читает?
Щёголев, наверное, давно наблюдал за мной. Я так увлёкся разглядыванием раритетов, что не заметил, что в мастерской наступила тишина. Хозяин давно прибрался на верстаке, поставил на место вазончик с цинниями и неспешно протирал фланелью своё изделие. Я просидел за книгами больше двух часов!
– Это добро я, считай, из огня вытащил, – сказал Игнатий Харитонович. – Когда-то был такой в Хабаровске богатый книгочей, мистик и оккультист. Потом спугнули его там, в наш город переехал. Помер, в конце концов... Его библиотеку нашли и приговорили к сожжению. Я случайно узнал, «подмазал» кочегара, а книги перетащил к себе. Сжечь – большого ума не надо, но вдруг что-нибудь стоящее попадется.
– Ну и попалось?
– Ей цены нет, этой библиотеке!
– Шутите?
– Отнюдь. Костя... ты Библию читал.
– Сложновато… но, по-моему, очень интересно. Даже более.
– Вот «более» меня и интересует. Ты читал её правильно. Какой вывод ты сделал?
– Ну, во-первых, стало стыдно, что я не прочел её под этим углом зрения ещё в институте. Это… как луч света в вашем приборе. Действительно, великая книга. Во-вторых, и на многое иное я посмотрел под иным углом. А в-третьих, мне показалось, что целый пласт человеческой культуры как-то остался вне моего сознания.
– Хорошо. А теперь я добавлю. Вот здесь, на полках, часть этого пласта. Конечно, это «брекчия», смесь разнородного материала, от архиглупостей до гениальных прозрений. Разобраться в этакой мешанине весьма не просто. Может, поэтому высокая наука попросту свалила эти писания в кучу, как кочегар у топки. Счастье, что пожечь не успела. У нас-то... Говорят, что в спецхранах хранилось кое-что «для служебного пользования». А во всех остальных случаях горело за милую душу!
– Игнатий Харитонович! Ну, с Библией понятно… Но какая вам польза от вот этого, простите, мракобесия?
– Спасибо! Вот мракобесия-то, милый Костя, здесь куда меньше, чем, например, в лысенковщине, борьбе с кибернетикой и прочих «достижениях» науки. Не дозрел ты ещё кой до чего, милый друг.
– До чего не дозрел?
– До более широкого взгляда на жизнь и знания.
Я обиделся. Что он меня как мальчишку отчитывает?
– Ты не обижайся на старика. «На свете много есть чего, Горацио, что и не снилось нашим мудрецам!» Убеждать тебя я ни в чем не собираюсь. Сам не захочешь разобраться, никто тебя не убедит. Возьми свою игрушку...
Я неохотно посмотрел на его ладонь.
На тёмно-зелёном диске из серпентина молочно отсвечивала палевыми и голубоватыми переливами странная композиция из полуслитых халцедоновых шариков. От этой «скульптурки» ощутимо шла волна сдержанной... симпатии, что ли. Рука моя невольно потянулась потрогать эту милую странность.
– Бери, бери.
– Как же это, Игнатий Харитонович?
– Благодаря «мракобесию»...
– Извините за резкость! Но какое чудо получилось! Надо же, простой камень...
– Не такой уж и простой, сам же видел.
– Но так обработать!
– Обработка – мелочь. Главное – камень услышать. Ты только намек в нем почувствовал, а я раскрыл то, что было внутри.
– Волшебство какое-то.
– Где уж мне. Не видал ты, Костя, работы настоящих волшебников.
Щёголев явно не хотел слезать с любимого конька! Дались ему волшебники и колдуны!
– Камешек-то возьми в презент.
– Спасибо, Игнатий Харитонович. Он тёплый!
– Чего уж там.
Я чувствовал себя неловко, как ребенок, которого незаслуженно одарили. Хотелось загладить размолвку.
– Игнатий Харитонович, там была одна книжка... Какой-то, кажется, чех или француз...
– Ну?
– Вы в спиритизм верите?
Хозяин слегка прищурился (подлизываешься, милый друг?), сказал равнодушно:
– Верю.
– То есть, убеждены?
– А что здесь убеждаться? Камешек тебе понравился? А я ведь его не обрабатывал. Просто его истинный дух освободил от тяжести. Он к тебе и прилип.
– Ну, это, конечно, образно...
– Какой там «образно»! – вспылил мастер. – Зачем же я его на интроскопе крутил?
– Структуру изучали?
– Структуру! Она и на глаз как на ладони! Я с его духом общался.
Старик явно заговаривался. «Не будите спящую собаку!» Я промолчал... но не утерпел с вопросом:
– Игнатий Харитонович, этот... «интроскоп» вы сами придумали?
Он посмотрел пристально, испытующе:
– Что я, такой гений, что ли? Человек один оставил. На время, да... больше так и не зашёл. Вот про него тебе расскажу.


2

– Если облучить объект, помещённый на этот диск, пучком СВЧ-лучей, – рассказывал мне Алексей Васильевич Тиунов, – то его внутренние структуры как бы придут в движение, точнее – в них возникнут торсионные микропроцессы. Их совокупное поле выйдет за пределы объекта, начнет иррадировать в окружающую среду. Уловив эту иррадиацию, переведём её в видеоинтерпретатор и получим «картинки» того, что происходило когда-то на меньшем или достаточно большем расстоянии от объекта – в тот момент, когда он образовался, то есть...
«То есть, в тот момент, когда сформировалась его душа», – подумалось мне. Тиунов, конечно, был явный «технарь», а я... я уже тогда все понемногу переводил на свой новый язык.
– То есть, таким образом, мы получим сферическую голографическую панораму ранее окружавшего объект пейзажа. Я понятно объясняю?
– Достаточно понятно... Вы имеете в виду, что излучение... изнутри предмета ловится, преобразуется – и мы получаем изображение той обстановки, что некогда окружала эту вещь.
– Вы отлично разобрались в сути! Ну, например, положим сюда вот... это, «цветок увядший, безуханный»... – Алексей Васильевич осторожно вынул пинцетом какую-то высохшую до желтизны былинку из сухого унылого пучка, Бог знает как давно торчавшего из старинного «саше» – полотняного настенного карманчика.
– Это ещё моя покойная мама букетик сюда засунула... Во-от. Кладём на диск. Теперь – экранирующий колпак видеоинтерпретатора...
Колпак представлял собой не слишком изящно спаянное подобие мышеловки из медной проволоки, насколько я понимаю – нечто вроде округлого защитного экрана... да вон он сейчас, торчит за телевизором. Сейчас-то я его шутя подключаю, а тогда, признаюсь, испугался: если все остальное смонтировано так же, то как минимум в счетчике вылетят пробки!
– Ну вот. Сейчас мы увидим где, когда и в какой обстановке рос, был сорван и обретался до сей минуты наш цветочек...
Я поискал глазами непременно долженствующие быть ящик с песком или огнетушитель. Гореть-то там было чему!.. Тиунов моего беспокойства не уловил, глянул на меня округло-счастливыми глазами и... щёлкнул тумблером.
Я дернулся: комната наполнилась сдержанным гудением. Экран телевизора задергался световыми вспышками, подёрнулся чёрно-белой рябью. Но ничего не заискрило и не взорвалось. На экране мы увидели чёткую панораму холмов с берёзовыми рощицами, меж которых ветерок качал густое разнотравье. Потом стало быстро темнеть...
– Ночь наступила, – пояснил Тиунов. – Я сейчас ускорю считывание, а то придётся ждать следующего дня.
Вновь та же панорама. Ветра нет. Наверное, солнечно: всё выглядит чётче, рельефнее... По взгорку поднимаются мужчина и женщина, легко одетые, молодые. Он время от времени нагибается, срывает что-то и, улыбаясь, передаёт девушке цветы... Приблизились. Крупным планом появились пальцы, ухватившие стебелек. Лицо мужчины, обрадованные глаза... Лицо девушки... Смущенная улыбка...
– Букет он ей набрал, – вполголоса сказал Тиунов. – А потом отец уехал... Насовсем. Где-то далеко в эти дни началась война...
Сменялись один за другим образы на экране. Комната была одна и та же, и ракурс изображения не менялся, менялось только расположение мебели. Время от времени появлялась молодая женщина, работала у стола, ела, писала, читала... Иногда, по воле Тиунова, лицо её приближалось, заполняя экран. В глазах были раздумье, грусть, даже слёзы... В комнате появились изменения: на кровати лежал белый свёрток и несколько белых пелёнок...
– Появился я, – упавшим голосом сказал Тиунов. – Дальше... не стоит. А то так можно целые годы просидеть у телевизора. Длинное кино! Аппаратура греется...
Экран погас.
– Если фрагментарную выборку сделать, можно целый фильм до сих дней смастерить. Но это сейчас неинтересно. Ну... как вам моё кино из одного цветочка?
Что тут было сказать... Передо мной сидел на обшарпанном табурете обыкновенный русский гений. Лицом, правда, в хрестоматийные герои не вышел: серое оно было у него, усталое, на лбу залысины, очки с разными «оглоблями» криво сидели на носу, небритый... «Неухоженный», «Васька-старьёвщик», он же «барахольщик», он же «золотые руки», когда требуется срочная починка телевизора или холодильника.
Не знаю, отчего потрясение мое было больше: от демонстрации небывалого прибора или от мысли, что вот так, в пыльном мусоре повседневного бытия человеческого, живут до срока невостребованные бриллианты поразительной талантливости. И не знаешь, плохо это или хорошо, что в пыльном мусоре!.. Набредёт какой ловкач, раскусит пользу от таланта – и мастера загубит, и из доброго дела сделает гадость. А останется умелец в безвестии, ценное открытие – тютю!
Тиунов, словно прочел мои раздумья, невесело рассмеялся:
– Думаете: что он с этой штукой теперь делать будет? Сам радуюсь: вещь ценная – хоть археологу, хоть историку, хоть следователю. Радуюсь и боюсь. Уже который год! Потыркался было к учёным. Какой-то недокандидат физических наук мне на пальцах доказал, что идея моя – бред ненаучный. Я ему и показывать ничего не стал, так, для себя лично забавляюсь иногда, картинки из прошлого разглядываю. В милицию – ни-ни! Загребут, может, и засекретят, а дышать не дадут свободно, это уж точно! Потом и «объекты» ихние, если пронюхают, вмиг шею мне свернут. Такая ерунда… Вам-то по инженерному делу такая штука не понадобилась бы?
– Да она наверно во многих случаях понадобится. Но, как ни крути, вещь действительно опасная. Расчётов и чертежей вы, надеюсь, не делали?
– Как же нет! Но потом все пожёг от греха подальше. Всё пока здесь, – он постучал пальцем по лбу. – Так вот, Игнатий Харитонович, не поспособствуете ли пристроить к делу серьезному мой интрахроно- не знаю чего -скоп? Изображение можно в цвет перевести. Может, и звуки удастся воссоздать, если подумать. А то и запахи...
Вопросом этим он загрузил меня свыше меры. Я ещё «потянул резину»:
– А почему вы так, ни с того, ни с сего, сразу ко мне? Могли ведь и ошибиться.
– Ну уж нет. Я к вам давно приглядываюсь. Не тот вы человек, чтобы корысти той добиваясь, по головам шагать. А штуковина эта большой души требует, чистой и честной.
– Спасибо за оценку. Н-ну, давайте вместе подумаем, что делать...
Думали мы с Тиуновым до полночи. Несколько чайников сквозь себя пропустили. И... ни к чему не пришли. Хотя наук перебрали множество! Что археологи-историки ухватились бы двумя руками – понятно. А палеонтологи? А литературоведы? Милиционеры, следователи, прокуроры, судьи?.. И их вечные противники, конечно... Куда ни кинь, шила в мешке не спрячешь – высунется же, да ещё в какой форме!.. И пришли мы с Алексеем Васильевичем к итогу печальному: нельзя обнародовать его «интроскоп» ни под каким видом. Беды будет больше, чем пользы. Он вгорячах чуть молотком по установке не трахнул. А потом сказал:
– Возьми ты эту штуковину... себе, Игнатий Харитонович. Ты же с камушками возишься, тебе полезно будет по ним в прошлое минералов заглянуть. А среди твоих машинок она позатеряется, никто на нее не позарится. Храни, сколько сможешь, а надобность отпадет, ты вот это блок молотком обработаешь и концы в воду. Человек я пожилой. Помру – вдруг кто-нибудь возьмёт, да дотумкается. А тогда что? – джинн из бутылки! И ничего кроме скверности не получится...
– А вдруг я себе присвою ваше изобретение?
– И обнародуешь, и прославишься, и деньгу по колесу загребешь? – Тиунов невольно перешёл на «ты». – Не выйдет!.. Все по тем же соображениям. Я пару твоих работ видел. Талант у тебя великий, даром что инженер, а душу камня понимаешь. Ты бы и так мог деньги огребать, а что-то не видать. Вот и пиджачок у тебя... не очень.
– А что пиджачок? Хороший, приличный, – защищался я. (Дался ему мой пиджачок!). – А где вы мои работы видели?
(Точно знаю, нигде не мог. Я в выставках не участвовал, работы свои никому не передавал).
– Одну – динозавра из красного камня – у Прокофьича видел. Я к нему заходил один раз по делам огородным и с тобой в воротах столкнулся. Прокофьич не камнерез, динозавр на столе стоял, значит принесен был. Прокофьича не спрашивал, а тебя запомнил. А другую работу в доме твоем видел, когда хозяйка твоя попросила холодильник посмотреть. Я увидел камушек, вроде без обработки, а живой: соболь из белого камня с тёмным хвостиком по дереву бежит. Я и спросил, кто, мол, делал или купили где?.. Хозяйка говорит: «муж иногда балуется», и скульптурку убрала. Вроде я не в свое дело влез. А я прикинул: если человек такие штуки в камне видит и так вырезает, мастер, значит, большой. А мастер всего-навсего – инженер. Не миллионер, значит. Мог бы и зарабатывать попутно, а не занимается этим. Ну и связал узелок к узелку... С Прокофьичем подружиться тоже – это особым человеком быть надо. Он с кем попало не водится. Потом поприглядывался я к тебе, Игнатий Харитонович, и выводы свои сделал... Так что, на гениального прохиндея ты не тянешь, нравится это тебе или нет...
Это мне конечно понравилось. На следующий день мы перевезли всю установку ко мне в дом. А что везти: самое громоздкое – телевизор!.. Объяснил мне дополнительно кое-что Тиунов, пообещал над цветом поработать, а потом... пропал. Искала милиция его, искала... если вообще искала!.. Теперь-то я знаю, что случилось. В старый шурф он угодил. И что понесло его на разрез угольный, не пойму... Беседовал я об этом с ним... потом уж. Так ничего вразумительного и не услышал.
– А его родные? Они не выяснили?
– Не было, считай, у него родных. Приезжал один, десятая вода на киселе, Прокофьича расспрашивал. Тот тоже ещё ничего не знал. Родственничка, видишь ли, наследство интересовало. А какое наследство – дом трухлявый, да железок всяких куча. Родственник тот и убыл. А дом до сих пор стоит заколоченный. Да ты его сто раз видел – слева от Прокофьичевой избы. После «родственничка» того Иван потихоньку ревизию провёл, дом тот по-своему «припечатал», так что никто и не зарится. Думаю, не надолго. Не объявятся настоящие родственники – отойдёт государству. А пока вроде бы его и нет вовсе. Даже соседи по улице мимо ходят без внимания...
– Я, наверное, пойду, Игнатий Харитонович?
– Ну, давай, будь здоров. Вчера-то нормально домой добрался? Время-то позднее.
– Да ничего, всё в порядке.
– Ну-ну...


3

Подпортил он мне настроение на прощание!..
Стало как-то неуютно от мысли вновь идти через сосновую рощу. Решил обойти её сторонкой. Правда, там злющие собаки, которые иногда вылезают из подворотни по своим собачьим делам. Но особо выбирать не приходилось.
Лай я услышал издали. Поискал какую-нибудь палку или камень – ничего. Отломил ветку тополя: все защита. Но пошёл неуверенно, чего ни в коем случае делать было нельзя.
Псина вынырнула из тени забора, сказал бы, «обрадованно». Заорала злобно-торжествующе, попался, мол! Я остановился (ещё одна глупость), замахал веткой...
Внезапно пёс умолк и резво нырнул в подворотню. Чего это он?.. Я прислушался: на улице стояла абсолютная тишина. Повезло!.. Я пошёл увереннее, помахивая веткой. Сходство с вчерашним приключением позабавило. Я оглянулся. Шагах в тридцати из темноты блеснули две фосфорические точки...
Я не побежал: будь что будет, но стало не по себе. Хоть бы одна шавка залаяла!
«Время-то позднее», – сказал внутри меня голос Щёголева. – «Без приключений?..»
Как в воду глядел... Но вчера мой «сопровождающий» появился как раз вовремя. И сегодня... Я оглянулся. Залитая лунным светом улица казалось белой, только вдали чернела удаляющаяся точка, вроде собака...