Глава 6. Прокофьич собирается уходить

Иногда люди праведной жизни предвидят близость кончины и заранее готовятся к ней, или бывают извещены особыми чудесными явлениями, знаменующими и их загробную участь.
Священник магистр Григорий Дьяченко,
«Из области таинственного»


1

– Долгонько не захаживал, – встретил меня Прокофьич. – Не приболел часом?
– Работы много было.
– Понимаю. Давай чайку попьем.
Запахи мёда, чая с травами, горячих шанег, которыми угостила старика соседка, и ещё постоянно вплетающийся во всё это непонятный тонкий аромат, быстро стёрли впечатления последних дней. Химерические видения и образы отодвинулись куда-то в тень и уже не так тревожили.
– Торопись медленно, – как бы между прочим изрёк старик, рассеянно глядя куда-то на полати. – Так и свихнуться недолго... Эх! Черёмуха зацвела...
Так вот откуда аромат! Но погодите...
– Осенью?
Я прошёл в другую комнату. Там было неузнаваемо пусто. Чисто вымытые полы, пустые стеллажи, распахнутые окна, и за одним из них – не по сезону сочный зелёно-белый куст, от которого в форточку ветерок доносил томный весенний дух.
Я молча вернулся к столу.
– Маленько порядок навёл, однако, – шевельнул усами Прокофьич. Под руками его появилась толстая общая тетрадь в коричневом переплете.
– Убрал всё в подпол, с глаз долой. А то не изба, а каменоломня...
Хозяин – барин. Я прихлёбывал чай. Запах черемухи навевал тоску. Что-то задумывалось здесь!
Старик закрыл тетрадь, тоже отхлебнул с полстакана.
– Кои камушки Игнатию сплавил. Он им ума даст...
(Ну и что дальше?)
– Ты никак осерчал?
– Ну что вы, Прокофьич, с чего бы это?
– И то верно. Огород убрал, дом прибрал, долгов нет... Кажись, всё.
– Уж не уезжать ли собрались куда?
– Уезжать?.. Все мы пассажиры... Ты лучше расскажи, Константин, чего начитал-то?
– А что рассказывать? Сказки для взрослых.
– «Сказка ложь, да в ней намёк...»
– Что-то намёков не нашёл. Читал, наверное, плохо.
– Ну, начитал ты порядком! Только, думаю, не устоялось ещё у тебя в голове.
– Да уж как-нибудь.
– А я думал кой о чём с тобой потолковать.
– Слушаю, Прокофьич.
– Послушай, авось пригодится. Книжки-то тебя, думаю, за живое задели, да пока слабовато. Эку бадью на себя опрокинуть! Ты в них ещё покопаешься. Многого из них не возьмёшь, но кое-что имеется. Я-то подумал, сразу выудишь. И – ничего?..
– Да что там выудишь? Всё о духах и невидимом мире пишут.
– Та-ак. Потеплело! – старик даже заулыбался (редкость для него). – И что?
– Фантазии всё это.
– Голова понимает, душа не принимает? Так вот что я тебе скажу. Мир невидимый – вовсе не фантазия. Если сравнивать, то это наша теперешняя жизнь – «фантазия». Ты сны часто видишь?
– Наверное как все.
– Ну и что это такое?
– Что, сны? Говорят, что мозг дневную информацию перерабатывает.
– В сны вещие, стало быть, не веришь?
– Нет, конечно.
– А как же мы с тобой во сне об аметистах толковали?
– Э... – я осёкся. Про подаренную друзу и совпадение её со сном я помнил.
– Ты только рта не раскрывай широко, а то пчела залетит. Знаю я твой сон тогдашний, хотя ты о нём мне не рассказывал.
– Вы что, внушили мне его?
– В смысле – гипнозом? Очень было надо! Я только в твой сон заходил. Думал, потом догадаешься. Не веришь?.. Вот за это ты мне нравишься, что, не подумав, не клюешь!.. А собаку к тебе Игнатий посылал, чтобы беды не случилось. Он это умеет.
– Что, колдовство, значит?
– Ты ёрничать не спеши. Я от умных людей о невидимом мире много чего узнал, оттого и в Бога без сомнений поверил. Были мне откровения кое-какие, не впрямую, конечно. Со священником тайным говорил, из тех, кто сослан был... за «опиум для народа». Он говорит: всё это, мол, наваждения бесовские. Для многих, думаю, да, но меня-то от наваждений этих прямо к Богу и шатнуло. Если, думаю, наваждения есть, значит и противоположное им тоже есть. А что? Сила Божья! А что касаемо вредности от интереса к чёрным книгам, то это уж с какими целями интересоваться. Если – чтобы корысти добывать, да вредить людям – это одно. А для познания – совсем другое. Тогда-то я книги провоторовские и прочитал, какие по-первах сумел. Ну и Игнатий помог, он тогда уже дошлый мужик был, только таился. За оккультизм сразу бы наградили путёвкой на касситерит*, а то и на уран...

* Касситерит – горная порода, содержащая вкрапления радиоактивных минералов.

Никогда я таким Прокофьича не видел. Глаза – как две иглы, пронзительные, убедительные. Лицо покраснело – разгорячился...
– Ну вот, начал тогда я свой университет... Как белые мухи залетают, я за книги. То за Папюса, то за Калугина… Потом понял, что воды в них – как в Амуре. И опять к Игнатию. Он меня ещё кое с кем свёл... Ну, ладно... И дошло до меня, Костя, что мир-то совсем не так устроен, как нам со дна жизни видится! Ты вот такого философа Бердяева... не читал, конечно. А я прочёл, и меня как по лбу стукнуло: ведь человек-то зачем Богом создан? Бояться и молиться? Создание Божие – и такая кислая участь! А?.. Что думаешь по этому поводу, профессор?
– Гм... человек – раб Божий?..
– Глупости! Один не так сказал – и все как попки повторили! Вот, послушай!
Старик разгоряченно листанул тетрадку:
– «Такого Бога, которого боятся и перед Которым раболепствуют?.. – нет, слава Богу, такого Бога человек не согласен принять ещё и потому что и Бог не согласен, чтобы к нему так относились. Бог не может нас принять как рабов!» Это, между прочим, священник пишет, сам Антоний, митрополит Сурожский!
– Мне всегда почему-то казалось, что церковь трактует иначе...
– И от кого ты всего этого нахватался? Ну ладно, не мне судить... Люди создаются для творчества! Хлеб ли печь, картошку растить, камни искать – всё хоть помалу, но тоже дело творческое. Жрать, спать да детей делать – это любой зверь умеет. А ты душой и сердцем знания возжаждай, а узнал что – на доброе дело используй. Тогда ты по-настоящему Богу служишь, а не на словах. Вот этого Бог-то от нас и ждет... Только мало чего доброго за жизнь свою мы успеваем. Вот пакости делать – это быстро, это не заржавеет!.. Да, а Игнатий мне и скажи: «А откуда ты знаешь, может, тебе за труды праведные и после смерти шанс пожить дадут?» Это, говорю, как? По-индийски что ли: жизнь-смерть, опять жизнь-смерть, как белка в колесе? «Да нет, говорит, не так быстро, но дух смерти не имеет. Уходит из телесной жизни, потом сам собой в областях неведомых обретается, пока его снова в жизнь не пошлют. И ждать ему такой «командировки» у всех по-разному приходится, смотря что на земле натворил... Смерти как полного исчезновения нет! Чересчур дорогая вещь – человеческая душа, чтобы так, запросто ею швыряться. И смерть как обновление – необходима, иначе – застой, духовная деградация, и в обновлении этом – тайна бессмертия!..
– Правда, – усмехнулся Прокофьич, очевидно сам слегка сконфуженный своей столь долгой и возвышенной речью, – ещё неизвестно, кем ты обратно в жизнь вернёшься. И ещё: не думай, что это – награда. По разным причинам...»
Слушая старика, я невольно подпал под его возбуждение. То, что мне удалось вычитать в «чёрных книгах», слегка размочило мой скепсис и мне казалось, что я, кажется, начинал чуточку разбираться в странной концепции, которую пытался развернуть передо мною разоткровенничавшийся старый горщик.
– ...А мир, невидимый нашими чувствами, куда как разнообразнее и сложнее, чем теперешний! Потому нам узнать его невозможно, но если с умом, то можно кое-что понять, пусть хоть маленечко, с краешка. И даже помощь получать, если для хорошего дела... Я когда это понял, сначала заскучал. Что ж ты делаешь, сам себе говорю: камни ищешь, красоту природную портишь, да ещё потом за теми камнями и рудами целая цепочка всяких гадостей тянется от людей жадных, хищных. Вот тогда и разлюбил своё дело, а потом и вовсе отошёл. И такая мне удача стала подваливать, ровно кто подсовывает! Только я уже другим стал. Наловчился духов камня слушать, они мне много чего теперь открывают, не хуже интроскопа, как у Игнатия. Камни-то не «мертвая природа», а как есть живая, только медленная. Неторопливая… А куда им торопиться?!. И память у них! – на миллионы лет! И у любой вещи есть память, и у растений, и у вот этой избы... Я сейчас сны-то не смотрю, больше духов вещей с их рассказами слушаю. Думаешь, врут?.. А есть, парень, средства такие, тёмных духов и близко не подпускать. А добрых, настоящих не пытать о том, чего тебе знать не положено. Что можно, то и открывается.
– ...Сейчас думаю: как всё легко это! А покрепче подумаю: ну и дурак же я! Легко только... ну, ты знаешь, что легко делается. А мне это – как дар, что ли, только не очень знаю, почему. Ты, Константин, человек начитанный, скажешь, блажит, мол, дед, из ума выживает?.. Да нет, не одержимый я всякими нечистыми, и не сдвинулся мозгами. Просто знаю: Бог есть любовь, а не гроза неумолимая. Даётся мне всё это – значит, для нужного дела, не для болтовни, конечно. Вот и тебе говорю теперь не потому, что язык зачесался. Время нужное настало. И ты мне сейчас ничего не говори, а спокойно выслушай.
Прокофьич умолк, словно жар его чувств немного утих. Заговорил медленно, будто взвешивая каждое слово:
– Уходить мне пора настала... Вот за собой и прибираю. Жалею – не жалею, дело пустое. Сказать по душам, так одного жаль... тебе, верно, Игнатий уже проболтался – с Аней расставаться. Не гляди, что старик, любовь-то моя, парень, так молодой и осталась. Это я постарел, а душа – нет...
Мне стало жаль этого странного человека. Потемнев лицом и согнувшись, смотрел он слезящимися, старыми своими глазами на скрещённые перед ним на столе ладони. Словно пытался угадать по ним, что будет дальше.
– Прокофьич! А что же она?
– А что она? Знает и помнит. Жалеет меня. Да сердцу-то не прикажешь... Да ты видал её недавно...
– Это когда же?
– Однажды, – не отвечая на вопрос, продолжал Прокофьич, – однажды она от жалости сама ко мне пришла. Стала молча передо мной... Глаза синие, как сапфиры, побледнела вся. Поцеловал я её в эти синие глаза, чуть не заплакал. Трясусь весь. И её жалко, и себя... Поняла она, что со мной творится. Только и сказала: «Спасибо тебе за всё», поцеловала тихо и ушла. С тем и живу... до сивой бороды. И считаю, счастье мне огромное досталось – на всю жизнь полюбить, хоть и без ответа. Мука и радость великая... Может, потому я на мир по-другому стал смотреть, как враз поумнел... О мистике я не понаслышке знаю. Ну, это такая уж мистика, что не знаю, что и думать...

Склонившись над столом, старик долго молчал. Я не решался нарушить его печаль.
Знаете ли... если старик говорит такие слова...
– А, ладно! – он вскинул голову. – Не о том речь. Я тебе вот тетрадочку приготовил с мыслями. Записывал! Для себя, конечно, да что там... Может, тебе послужит, сгодится, возьми. Что не поймёшь – Игнатия спросишь. И помни: ни о чём никогда не жалей и не печалься. Всё правильно идёт.
– Вы, вроде, прощаетесь?
– Это как положено. Время пришло, Константин Петрович.
Признаться честно, я с детства боялся, когда старики начинают говорить вот так, то есть, «надо отдавать себе отчет, что жизнь прожита» и так далее. Но в эту минуту мне стало так жаль моего Прокофьича...
– Что это вы вздумали, Иван Прокофьевич? – дикая мысль толкнулась в мозгу, отозвалась в сердце.
– Где-то читал я, что жизнь человеку – дар Божий, какая бы она ни получилась. И отказываться от неё по воле своей – всё равно, что дар этот бросить в лицо Тому, Кто его тебе дал. Упаси, Господи, конечно, и ранее времени своего я туда не тороплюсь... Но, тут ты прав, надо отдавать себя отчет...
Я замер в ужасе.
– А впрочем, – вдруг оживился Прокофьич. – Чего это я! И... Эк-ко, что-то меня сегодня на цитаты потянуло! Знаешь, читал я как-то книжку про древних египтян. Ну, ладом-то я мало что узнал, а кое-что в душу запало. И вот такие их древние стихи:

«Поют тебе духи Восхода,
Зовут тебя духи Заката...»

И снова умолк надолго. Тень печали вновь прошла по его лицу. Сказал неожиданно:
– И меня уже зовут.
И рассмеялся:
– Да ты что, парень, скуксился? Смерть такая же простая штука, как и жизнь. Мне ещё повезло: подготовиться дали. А всякие ахи-охи ни к чему. Ко мне больше не приходи, даже если услышишь всякое. Договорились?
Я не знал, что сказать. Мысли смешались в густую толпу и не одна не могла прорваться для вопроса.
– А со временем, Константин, я к тебе... загляну. Не в яви, конечно. О хламе моём не жалей, потом поймёшь почему. И вот тебе мой маленький подарок, – он поставил на стол каменную фигурку, похожую на шахматную. – Из калканской яшмы её когда-то Игнатий мне выточил. Материал красивый, но по информации тупой, хоть вдоль, хоть поперёк режь как картошку, ничего не попортишь...
Я взял подарок. Зеленовато-серый горщик с каёлкой и заплечным мешком глядел на меня острыми глазками, приложив к губам палец: молчи, мол, помалкивай. Бородой, усами и хитроватым личиком слегка с Прокофьичем схож. Сделан искусно, до точечки.
– Когда попало на стол не ставь. Вспомнишь – достанешь. Поудивляешься, снова спрячь... Ну, будь здоров, Константин! – хозяин встал.
Мы обнялись, словно прощались насовсем. А может, так оно и было?..