Глава 7. Старая тетрадь

Видимо, существует НЕЧТО, что не укладывается в рамки наших знаний. И это НЕЧТО проявляет себя в самых различных областях знаний, ставя перед нами неразрешимые загадки.
       Ю.А. Фомин, «Анатомия чудес»


1

Нежданно-негаданно случилась командировка!
Областные начальники, как водится, решили, что в охвате учителей высоким вниманием «сверху» имеется недоработка, и спустили разнарядку на областную конференцию. В середине четверти! Ни два, ни полтора... От нашей школы отправили меня: отдувайся, молодой.
Три дня я читал газеты и старые журналы (всё, что удалось набрать в киоске) под аккомпанемент речей маститых ораторов (ни одного, кто бы когда-либо работал в школе!), агитировавших за политехнизацию обучения. В последний день удалось сбежать в краеведческий музей, где я особенно внимательно осмотрел – ну конечно! – коллекцию местных минералов. Было много отшлифованных мраморов, оникса, агатов, разных «полезных ископаемых». Особенной гордостью отдела было мозаичное панно, изображавшее Климента Ефремовича Ворошилова верхом на лошади, составленное из нарезанных кусочками образцов поделочного камня. Амазонит, малахит, родонит, яшма, лазурит... много чего. Опытному мастеру всего этого добра на год бы хватило.
Мне стало скучно и тоскливо, как в кабинете зоологии, где стоят колбы с заспиртованными лягушками, раками и окунем в разрезе. И очень печалила мёртвая красота камней, аккуратно распиленных по живому...
Директор мой выслушал отчёт о конференции равнодушно. «Ну хорошо, идите работайте». Я был всего-навсего «птичкой», которую поставили в графу о выполнении плана.
– Константин Петрович, а у нас пожар был, – сообщил на уроке рыжий непоседа Витька Ваулин.
– Где?
– На нашей улице. Прокофьич погорел.

В учительской на ходу подтвердили:
– Сильно горело, прямо столбом. А старик там же у дома умер. И позвать никого не успел. Пока пожарные ворота сломали, чтобы заехать, от дома головешки остались...
Я отправился к Щёголеву. У калитки долго стучал кольцом, пока не послышался хруст шагов по гравию.
– Здравствуйте, Константин Петрович. Мы вас ждали...
Я её сразу узнал. «Глаза синие, как сапфиры...» Лицо очень милое, спокойное, будто у неё мысли совсем далеко от окружающего.
Летнего цветника уже не было. Семена собраны, ботва убрана. Совсем голо во дворе. Чёрные ели полузакрыли сказочный домик.
Игнатий Харитонович встретил меня в «зале», самой большой комнате, где круглый стол, стулья, диванчик и огромные «китайские розы» по углам.
Без слов, как-то хладнокровно пожал руку. Мы присели за стол, помолчали.
– Как же это получилось? – не выдержал я. – Меня в командировку послали...
– Я знаю... Как случилось? Я уже наутро услышал. Пошёл; там один пепел. Сараюшка да баня остались. Вчера Ивана и схоронили. Я ворота заколотил, чтобы кто попало не шастал.
– Умер-то отчего?
Пытливый взгляд уперся мне в переносицу.
– Ты, Константин, перед отъездом с ним говорил?
Я кивнул.
– Он... ничего тебе особенного не сказал?
Почему-то не хотелось мне в ту минуту подробно вспоминать, распахивать душу, плакаться о том, что вот, мол, как сбываются предчувствия… И без того худо было на сердце.
– Говорил, что «зовёт» его кто-то. Я не придал значения…
– Ну и всё верно, кроме значения.
– Как это?
– Он же всё тебе сказал.
– Я думал – так, под настроение…
– Да нет, всё правильно.
– И вы так спокойно об этом говорите?
– Конечно, – Игнатий Харитонович пожал плечами. – Иван своё время знал, всё сделал как надо и... ушёл правильно.
– Он ещё крепкий был мужчина.
– Разве в этом дело...
Жена Щёголева сидела на диване, почти равнодушно слушая нашу беседу. Я почувствовал к обоим неприязнь. Друг же умер, а они такие!..
– Ну-ну, ты не ерепенься, – Щёголев положил руку на мое плечо, сжал, когда я хотел высвободиться. – Ваня знал, что делал.
Я наскоро распрощался.
До калитки меня проводила Щёголева.
– Я знаю, вы сейчас на кладбище пойдете. Вот, положите ему, – она протянула букет крупных белых хризантем. – Для вас сохранила.
Я хотел отказаться, но увидел дрожащие в глазах слёзы...

Холмик Прокофьича я нашёл сразу, с краю, по свежему деревянному кресту и груде цветов. Кто-то уже и скамью пристроил сбоку. Посидел. В голове было пусто, ни чувств, ни воспоминаний. Заморосил мелкий дождик.
Не чужой мне был Иван Прокофьич. Разница – лишь в годах да опыте, а в главном мы сходились один к одному.
Но, поверите ли, печали и скорби у меня в ту минуту не было. Почему?
– И то верно, – я представил и «услышал» голос друга. – Что, меня слезами из земли намоешь, как самородок? Да и нет меня там совсем, только мёртвое тело старичка в ящике... Цветы-то, конечно, вещь приятная, знаю чьи они. Лучше бы росли на месте, живые... Господь с тобой, Константин...
Я вспомнил: в ящике стола лежит тетрадь! Заторопился домой.


2

Коричневого ледерина обложка изрядно истрепалась, видно путешествовала с хозяином где придется. Я открыл и нашёл свернутый вчетверо лист-записку:

«"Во многом знании много печали... "
Я не хотел умножать твою печаль и многое не рассказывал тебе, пока был. Присматривался, чего стоишь как человек. Понял, потому и тетрадь отдал. Много она тебе не откроет. Но ты уже, думаю, немного отмяк от своего прежнего понимания жизни и вообще, так что тетрадь подскажет, какими путями я пришёл к тому, что знаю и что, думаю, и тебе пригодится...
Не всякому писаному верь и не всё самое главное записывается. Есть и другие способы. И не каждому, кто захочет, дается знание, заслужить надо. Главная заслуга – чистое сердце и душа пытливая. У тебя это есть, значит, тебе и книги в руки. Читай, думай, сравнивай и снова читай. Что-нибудь и люди подскажут. Я тут без тебя похлопотал немного, так что не очень удивляйся. То, что получишь – не подарок, а обязанность. Ты её выдержишь, думаю. И здесь люди помогут, если надо...»

Странно. Выходило, что записка эта была написана уже после моего отъезда?
Тогда... как же всё это могло получиться? Я решил пока не ломать голову и продолжил чтение.

«...Ищи себе учеников и единомышленников, как я тебя нашёл, хоть ты и думаешь, что сам пришёл. Будь осторожен. Хорошее дело нельзя передавать в жадные руки. Когда тетрадь почитаешь, может мы ещё встретимся, если захочешь. И если сумеешь. Думаю, получится. Мудрости особой нет, только не надо пугаться.
Когда всё хорошенько перечитаешь, хранить это, как память, не надо. Думаю, ты поймешь, почему.
Пишу больше по привычке, чем по необходимости. Все мы человеки. Будь здоров!»

То ли записка была наспех написана, то ли я не вник, но показалось, что старик продолжал, хоть и так, свою игру в таинственность и чудеса, как мне порой и раньше виделось. Я открыл тетрадь.
Разными чернилами, иногда карандашом, то уверенной рукой, то кривым, дрожащим почерком было в ней записано всякое: цитаты, какие-то формулы, беглые заметки, вычисления, рисунки то ли кристаллов, то ли схем... На первой странице чётко выведено:
«"Человек и природа имеют смысл только в своей связи с Божеством. Природа, отделенная от Духа Божия, является мертвым и бессмысленным механизмом". В.С. Соловьев, философ».
Ниже – карандашом:
«Золотое сечение по Пифагору: a : b = b : c ; a : b = 1,62... Числа Фибоначчи!.. Пропорции человека и животных стремятся к "золотому сечению"...»
«Пентагональная симметрия свойственна только живым организмам! Земной "шар" – пентагональный многогранник –?! Свящ. симв. – звезда, пентаграмма».
Опять цитаты:
«"Бог-личность хочет не человека, над которым он господствует и который должен Его прославлять, а человека-личности, которая отвечает на его призыв и с которой возможно общение любви". – Н.А. Бердяев».
«"Чудо – прорыв духовной силы в природный порядок" – Н.А. Бердяев».
Совсем несуразное:
«"Хумата, хухта, хваршта!" !!!»*

*Формула зароастрийских огнепоклонников: «Добрая мысль, доброе слово, доброе дело!» Надпись на фарси (по-персидски).

«"Мы не знаем многих скрытых возможностей. Это дремлющие силы, и их надо вызвать к жизни", – Скрябин, композитор, изобретатель цветомузыки, оккультист».
«Камни – застывшая музыка. Цвет есть, звука нет. А если оживить, цвету дать звук?..»
«Сфера магии – область повышенного риска».
Потом рисунки: треугольник с точками – «тетрактис Пифагора», треугольники с вписанными шестиугольниками, тут же какое-то «божественное дерево» и целый чертеж – «Земной монохорд»... Таблицы-перечни камней и их «соответствия»... планетам – по Пифагору, Агриппе, Луллию... Потом «Тетраграмматон» – треугольник с еврейскими буквами и похожее на кристалл «Древо Сефирот» с мелкими пометками... Крупно, трижды подчёркнутое: «Монада Лейбница!!!»
Я уныло перевернул страницу. Если всё это читать подряд, конечным результатом будет только одурение и головная боль. Понятно, что каждая запись – как обломок, может быть, долгого размышления (или работы над, быть может, какой-то книгой?). Попробуйте по обломку восстановить целое! Хозяин тетради слишком хорошо обо мне подумал!..
Или это всё же – галиматья, «сборная солянка», выхваченные где попало обрывки и кусочки? Так, баловство на досуге?
Так... «Николай Николаевич Сочеванов – много интересного. Пробовал сам. Получается!!! Лозоходство – не миф!..»
Здравствуйте! Что я могу понять из такой записи? Который такой Сочеванов? Геолог? Прокофьич что – встречался с ним? Зачем? и что «пробовал»?
Всё это – просто сумасшедший ребус с перепутанными строчками! Или… у читателя тетради с интеллектом слабовато?
Я закрыл тетрадь. Головоломка пестрой грудой рассыпанной мозаики находилась под этой коричневой обложкой, а ключа к ней...
«Торопись медленно», – всплыло напоминание Свиридова после моего дикого штурма всяческой эзотерики. Стоп!
А ведь «древо Сефирот» там было! И «Тетраграмматон» был!.. Это я тогда по верхам, по диагонали, сикось-накось читал. Значит, надо перечитывать всё, чтобы понять эти записи? Стоит ли игра свеч?
Я достал из укромного уголка коробочку и поставил перед собой яшмовую статуэтку. Всё-таки было в ней сходство со стариком Свиридовым, и, наверное – не случайное.
Чёрные ямочки-зрачки от света лампы углубились, даже словно заблестели искорками, как у живых глаз. Хороший мастер Игнатий Харитонович. И внезапно так захотелось спать...


3

...Терпеть не могу пьяной расплывчатости, туманности мозга и лживой многозначительности!.. И всё это было во мне.
Сознание выныривало, как утопающий в болоте, из наплывающего дурмана и вновь опускалось в пузырящуюся гущу. Предательское: ещё чуть-чуть, задохнуться и – перестать всё ощущать!.. И ярость: но почему? Во имя чего?!.

...Холодный голубовато-зеленый луч резанул вокруг, отсёк бурые и чёрные тени. Белые плиты под ногами и белые стены... В низком кресле сидит Иван Прокофьич, милый, близкий. Ничего, что он зеленовато-серого цвета, это же благородная калканская яшма, без порока и лжи!
– ...Ну-ну, Костя. Одурел совсем парень! Охолонись, всё позади... Ничего, что прохладно, зато блохи не заедят... Здесь не холодно, здесь никак. Ну-ка, присядь...
Я опустился на что-то деревянное, угловатое. Стало теплей и уютней. Вокруг мгла или плохо различимые стены старой избы. Прокофьич напротив.
– Обкушался, парень... Оно, понятно, всякая нечисть вокруг вьется. Отдышись. Я тоже, старый дурак, не рассчитал: конечно... что ты там поймешь, коли залпом, в этой тетради... Да в ней и не главное, одни соображения... Оклемался? Мыслить можешь? Ну и ладно. Теперь слушай. ЭТОТ, который Тёмный, сам по себе бездарь, «двоешник» по-школьному, зато гордыни – уу! Так он, подлец, человеков заставляет фантазировать и всякие каки-бяки придумывать, а потом самим же и пугаться. Вот и тебя зацепил. Только мы все – рядом, и я, и Игнатий, и другие. Много нас, в обиду тебя не дадим... Тетрадь моя – для раздумий и поисков. А главное теперь скажу. Тетрадь – только наброски, чтобы легче искать было... Я же Суть Мира искал, основную мудрость. Зачем мы, кому нужны, для чего живём?.. Здесь искать, себя заранее настроив, нельзя. Но доверяться всякому – тоже. И ты знаешь, я нашёл! Сразу всё не скажу, сам тоже поработай мозгами, радость открытия ощути! Тогда победитель будешь. Главное – Монада. Первозданность... Это поймёшь – да сути доберёшься. Всё остальное второстепенно. К Игнатию пойди... Ну, я и так сказал больше, чем надо. А теперь усни крепко...