Глава 9. Алая кливия

Игра ещё не началась для Шута: перед ним открыты все возможности и все они равны, а сам он достаточно безумен для того, чтобы не отдавать предпочтения ни одной из них. Конечно, это шут, игрок, безумец, но это – и Господь Бог, начинающий какую-то неведомую нам игру.
       Папюс, «Предсказательное Таро»


1

– Игнатий Харитонович! Я тетрадь Ивана Прокофьича просматривал...
– Щи с сапогами! Это он тебе мозги перемешивал, чтобы не загустели. Не всякое лыко в строку! Но поиск он вёл широко, ничего не скажешь.
– Там о Монаде-Первозданности что-то было. И про Лейбница. Вы не в курсе?
– Ну как же! В нашем «Кредо» и этому место определилось! Лейбниц-то верующим был, но, с точки зрения церковников, в ересь некую впадал. Потому что в реинкарнацию верил... Знаешь, кстати, что означает это слово – «ересь»?

Я старательно копался в памяти.

– Что-то... вроде «ёрничанья»?
– О нет, совсем не обязательно!.. Греческое слово «хайресис» – «выбор»! То есть, если ты имеешь дерзость иметь свое собственное мнение, значит ты – еретик...
– То есть, «в мои лета не должно сметь свое суждение иметь»? – процитировал я Грибоедова.
– Вот-вот-вот-во-от!.. Увы так, по мнению многих служителей церкви, (и, кстати, не только их)... Монополия на духовную власть! Инквизиция! Крестовые походы! В наши дни – активизация экстремистов!.. Хотя далеко не всё, что сказано даже духовным авторитетом – действительно истинно. Ибо сказано сие человеком... просто человеком! и оспорено может быть... Но кто-то, не вдумываясь, подхватит и – пошло-поехало о каком-либо вольнодумце «общественное мненье»: «ересь, ересь!»; как сплетня по селу... Так вот, о Монаде. По мнению Лейбница, она – дух-основа, сущность из первосозданных, обретающая с паузами земное, плотное воплощение. Пробудет Монада в своей временной плотной оболочке жизнь человеческую – и вновь сама в себя возвращается с некоторым опытом, до нового воплощения... Очень, говорят, его за эти взгляды осуждали.
– А по-вашему?
– А по-нашему – осуждали зря. Реинкарнацию и ранние христиане не отрицали. Это уж потом ортодоксы её похерили, потому что, говорят, об этом в Библии не говорится. Но мало ли о чём в ней не говорится, это же не энциклопедический справочник! О постоянной Планка или, скажем, о сопротивлении материалов в ней тоже нет ни слова!.. Потом, Библию тоже люди писали, да и переводили не всегда точно, и переписывали неоднократно; что-то меняли, вставляли, исключали... Об этом помнить надо.
– Что же, выходит, что Лейбниц открыл нечто, что достойно было бы войти в священные книги?
– Ну, «открыл» – громковато сказано. Переоткрыл! Отголоски учения о Монаде можно встретить во многих иных древних сочинениях, не менее почитаемых, чем Библия... Мы полагаем, что Монада-первооснова должна прогрессировать, совершенствоваться, так сказать, в практических делах. Вот она и возвращается циклически...
– А личность?
– А личности появляются и исчезают, как пузырьки на воде. Неизменна лишь дух-Монада. Все «личности», которые она проживает – только её временные ипостаси.
– Значит, они бесследно пропадают?
– Не совсем так. При желании Монада может дать им отдельное существование. Для неё они лишь средства её совершенствования. Но иногда она повторяется по каким-то причинам. Так и возникли легенды о «возвращении» некоторых выдающихся душ вновь в земное бытие на новом витке истории. Иногда это, очевидно, так, а иногда – чисто внешнее сходство. Временное возвращение личности возможно – по желанию Монады – но что в этом хорошего, если эта личность очутится в чуждом ей мире? Трагедия души? Если такое и будет, то ох как не скоро!.. Хотя теоретически допустимо... Что ты собираешься сейчас делать?
– Пойду домой. Тетрадь Прокофьича полистаю, может что-нибудь найду.
– «Что-нибудь» – это получится. А в целом... Надо размышлять точно так же как он. А это невозможно. Хотя... Ну ладно, иди. Нас, стариков не забывай. Здесь тебе всегда рады. Анна Николаевна, на что уж нелюдимая, и то твоему приходу рада...

Дома меня ждала повестка к нотариусу.


2

«Вступив во владение» полусгоревшим имуществом Ивана Прокофьевича Свиридова, то есть содрав доски с калитки и войдя на знакомый двор, я остановился.
Серо и неприютно было. Трава побурела от первых заморозков. На месте дома лежал странно аккуратный квадрат чёрных головёшек. И, совсем удивительно – светлозелёной свечой стояла почти рядом неопалённая черемуха в цвету. Так не бывает, но так было!
Жить я стал в бане (печка была). Из домашнего скарба – огородный инструмент в сарае да поленница дров за банькой, рядом с колодцем. Понемногу перенёс постель, книги, скудную посуду. Картошки купил два мешка, консервов...
Черёмуха осыпалась и увяла. Зарядили осенние дожди. В баньке, когда натоплено и горит керосиновая лампа, тесновато правда, но удивительно уютно: постель на полке, столик с тетрадями, книги на полке. Фиолетовыми отблесками светилась аметистовая друза на выступе печки... А коллекцию свою я подарил школе, целый шкаф загрузили. Ребята написали названия минералов, директор похвалил...
Чёрный квадрат сгоревшего дома я не трогал. Так и стоял он чёрной гробницей под первым снегом.
В хлопотах по устройству «владения» я не мог выбрать времени, чтобы посетить Щёголевых. Только мечтал как о маленьком празднике.


3

– А мы вас, Константин, сегодня особенно ждали, – Анна Николаевна подарила мне прямо-таки девичью улыбку. – Игнатий Харитонович в мастерской. Сейчас придёт вас ругать.
В «зале» не по-зимнему пахло луговыми травами. На столе раскинулся бодрый куст кливии с лучистыми бело-алыми цветами.
– Так славно зацвели, что на окно ставить жалко, – хозяйка погладила, как котёнка, кожистые листья. – У меня постоянно что-нибудь расцветает, приходите почаще цветами любоваться.
– Как японцы, – пошутил я.
– Китайцы и корейцы им не уступают.
– А почему у вас кошки нет? Животные у вас, наверное, уютно себя чувствовали бы.
– Вы думаете? Скорее, обленились бы. А кошка должна жить нормальной жизнью зверя, а не игрушки.
– А я себе, наверное, кота заведу. Скучно одному в избушке моей.
– Игнатий Харитонович вам сюрприз приготовил…
– …Ага, а Анна Николаевна о нём проболталась! – раздался в дверях голос хозяина. – Здравствуй, Костя!
На радостях мы даже обнялись.
– Ну как, домовладелец? Устроился в бане,поди?
– Да больше негде было. Тесно, но уютно.
– То-то керосином пропах! Я в ванной «титан» нагрел к твоему приходу. Иди, не стесняйся!
Честно говоря, это было кстати…

Славно, тепло было за круглым столом с алой кливией в центре! Анна Николаевна соорудила мне целое блюдо «закуски». Откуда-то появилась причудливая бутыль с тёмным вином.
– Моё произведение, – гордо сообщил Щёголев. – Не поверишь, из дикого винограда сделал. Когда-то я на Кавказе жил, научился. Позволь, Аня?
– «Старухе, да не пить», – засмеялась жена. – Твоему вину я доверяю.
– За Ивана! – поднял рубиновый бокал художник.
Только теперь я разглядел четвёртый прибор и бокал вина на тарелке. Мы молча выпили.
Раздался тихий треск. Вокруг четвёртого бокала быстро натекала лужица вина.
– Мир тебе, Ваня, – серьёзно сказал Игнатий Харитонович. – Помним тебя и любим по-прежнему.
Качнулись листья кливии, словно по комнате прошёл сквозняк. Щёголев не дрогнул лицом. У Анны Николаевны глаза налились слезами. У меня защемило сердце.
– Ну и хорошо, – словно продолжая разговор, сказал хозяин. – Не будем терять связи… Кушай, Костя, всё в порядке.
– Что это… было? – спросил я вполголоса.
– Иван приходил, – спокойно пояснил Игнатий Харитонович. Жена его тоже не проявила ни удивления, ни страха.
Да что они, всерьёз, что ли?
Игнатий Харитонович поймал мой недоумённый взгляд.
– «Давно уж с чёртом ты "на ты", а всё ещё меня боишься…», – процитировал он слова Мефистофеля.
– Что озадачился, Костя? Мол, выжившие из ума старики резвятся? До этого, слава Богу, ещё не дошло. То, что ты видел, для нас вещь обычная. Умей другие люди правильно мир понимать, и для них это чудом не показалось бы. Книжки-то почитываешь?
– Давно не читал, с хлопотами завозился.
– Ну и зря. Кое-что понял бы.
«Действительно, чертовщиной попахивает», – подумал я, но промолчал.

– …Анечка, мы пойдём в мастерскую?
– Идите уж, без вас уберусь…
Здесь всё было по-прежнему. Только вместо цветов на столе сосновая ветка с серыми шишками.
– Я тоже долго недоверчивым был, – начал разговор Щёголев. – Когда совсем камнями заболел, Иван поругал меня нещадно, мол, душу камня не понимаю, да и показал мне своё знание. Я только рот раскрыл. По старым временам камнерезом он мог бы стать отменным. Я после головомойки ивановой засунул подальше свои поделки. Хочешь посмотреть?.. Стремянку возьми, они у меня на верхотуре…
Я вскарабкался чуть ли не под потолок, отодвинул занавеску. Показалось: россыпью навалены на полке всякие плоды и ягоды, веточки со свежей листвой, цветы. Приглядишься – каменные! Работа была виртуозной! Я брал одну за другой, удивлялся тонкой, нежной обработке хрупких минералов, искусству подбора их окраски и фактуры.
Игнатий Харитонович хмуро поглядывал, слушал мои восклицания.
– Только потому не выкинул, что Аня не велит, говорит «память молодости». Как я по живому камню кромсал, вдоль и поперёк! Всё норовил живизну породы выразить. Как Иван научил меня в камень поглубже заглядывать, чуть не заплакал я над вот этими… Мастерство есть, души нет! А вернее, испохабил я суть камня, которая и без подражания хороша, сумей только распознать… Потом уже мало делал.
– А что вы с изумрудом сделали, Игнатий Харитонович?
– Да почти ничего. Так, добавил кое-что. Посмотри на полке пониже. Там и рубин, что Ваня жене подарил…
Изумруд почти не изменил форму, лишь рука мастера придала его граням чистоту ровного блеска. Что ещё сделал Щёголев, я не понял, но, словно подсвеченный снизу, кристалл сиял глубокой, загадочной зеленью. Обнимая камень, орнаментально переплетались у его основания тончайшие по чеканке змеи, драконы, ящерицы из серебра, цветного золота и ещё какихто, неизвестных мне сплавов. Это было так хорошо, что превратить чудесный, живой кристалл в ювелирное изделие показалось бы кощунством.
– Камешек-то – задумчивый, – сказал Щёголев. – Не только внешностью заиграл. Прямо-таки загадочный камешек. Как-нибудь покажу, что в нём выявилось… А рубин в коробке рядом.
С сожалением упрятав композицию с изумрудом, я открыл очередную коробку.

…Трепетные ладони розоватого золота бережно поднимали вверх комочек рдеющего огня, напоминающий сердце. Камень был обработан слегка, быть может – в манере мастеров Востока, не применявших европейскую огранку. Но благодаря именно этому «слегка», он производил впечатление живой, пульсирующей плоти, на неуловимом уровне, за которым началась бы отталкивающая натуральность… но не началась. Наверное, истинное мастерство и состоит в том, чтобы, как говорят, кажется, любимые Щёголевым китайцы, «нарисовав кошку, не получить в результате всего-навсего ещё одну кошку». Волшебный мастер был Игнатий Харитонович!
Конечно, после таких шедевров «ботаника» верхней полки теперь казалась собранием муляжей…
– И вы ни разу не выставлялись, Игнатий Харитонович?
– Искушение было, пока не задумался: а зачем? Удивить? Похвастать?
– Но ведь это больших денег стоит. Материалы-то не на дороге находили.
– Считай, что на дороге! Сам находил, Иван помогал… Выставься я – сразу бы меня за хобот взяли: откуда? сколько имеешь? кому продавал?.. Это всё – для души, да для друзей, которые понимают.
– А не опасно такое дома держать?
– Опасно? – иронически глянул Щёголев. – Помнишь, поди, псинку, которая за тобой приглядывала?..
– Псинку помню. Что это было, Игнатий Харитонович? Привидение?
– Да не совсем. Ну, если хочешь, мыслеформа в оптическом исполнении. Можно бы и в физическом, только зачем? И так жутковато.
– Да уж! И вы всегда так можете?
– Почему бы и нет? Только не люблю.
– Так, значит, вы маг?
– Вот это уж нет! Чем-чем, а магией не увлекаюсь. Магия, Костя, это уже вмешательство в естественный ход событий, а это грех. А мыслеформа – так, маленькая ретушь к происходящему, лёгкий изгиб в линиях случайностей, что мы постоянно в жизни делаем: не хочешь простудиться – сапоги надень, иначе насморк, не хочешь, чтобы гадость сделали – чуть-чуть подправь своё бытиё. Беда стороной и обойдёт…
– Многое вы знаете и многое умеете!
– Немногим больше твоего. Только по-другому, в этом и секрета особого нет. Надо свои мозги слегка сдвинуть в нужную сторону. «Синюю Птицу» Метерлинка читал?
– А как же. Литератор же я.
– Ну так, если помнишь, есть там такая фея, Берюлина, которая Тильтилю шапочку с алмазом дала. Поверни алмаз – всё иначе выглядеть станет…
– И у вас такой алмаз есть?
– А есть!.. Дело, вьюнош, пытаешь, али от дела лытаешь?..
Спрошено было шутливо, а взгляд у мастера был как игла!
– Просто интересно. Кое-что я уже понял, хотя верится… с натугой. Как всё это объяснить, истолковать возможно? Мистика какая-то!..
– Ты тетрадь Ивана просматривал?
– Там чем дальше в лес, тем больше бурелом! Оккультизм пополам с философией и якобы научными наблюдениями. И подготовка у меня не та. Там и «карма», и «модели Вселенной», хрононы, фридмоны, фитоны… и тут же «психургия», «теургия», тернеры, квартенеры!.. Любого отчаяние хватит. Иван Прокофьевич слишком хорошо обо мне думал, если рассчитывал, что я в его записях что-нибудь внятное вычитаю.
– Хотите научить человека плавать – бросайте в глубокое место, – невесело засмеялся Щёголев. – На полное понимание Иван не рассчитывал.
– Одно до меня дошло. Он хотел, чтобы я, сам для себя, стёр грань между наукой и эзотерикой…
– Вот! – Щёголев торжествующе ткнул пальцем в стол. – Если судить по записям, всё – сплошная эклектика, надёрганная где попало. Но логика там есть.
– Да я ни в эзотерике ни черта не разбираюсь, ни в этих… хрононах!
– Этого и не требовалось. Элементарное знание придёт позже. Начнём с такого тезиса: «Всё возможно».
– После знакомства с вами я, кажется, уже поверил в это.
– «Мы» не безнадёжны!.. Пойдём далее. Можно ли однозначно утверждать истинность научных гипотез и теорий, и ложность всего оккультизма?
– Думаю… ни то, ни другое. И учёные ошибаются, и оккультисты в чём-то проявляли, что называется, здравый смысл.
– Или делают настоящие открытия?
– Не исключаю. Хотя не убеждён: нет доказательств!
– Доказательства-то как раз есть.
– Например?
– Например, как ты объяснишь тот факт, что люди держались этих знаний тысячелетиями? Их отсталостью? Ой ли? А если отсталостью, то в чём? В гуманитарных науках? Философии? Математике? Биологии и физике? Не знали, как расщеплять атом – и уже отсталые? А астрологию изучали наравне с астрономией, нумерологию наравне с математикой, а из алхимии родилась химия.
– Ну, а научно-техническая база…
– Какая база при населении в пять-семь миллионов человек на всю Европу? Нужна она им была, эта база? Нужен ли был фараону скоростной истребитель? Или древним грекам – химический завод по производству удобрений? Или варварам – спутник связи?
– Ну, вы преувеличиваете, конечно…
– Нисколько. Те же египтяне возводили пирамидальные объекты, секреты которых до сих пор не дают спать учёным. Древние греки в ходе войны столетиями небезуспешно пользовались предсказаниями оракулов. Варвары Британии поставили Стоунхендж – гигантские камни были совершенно непонятным образом доставлены, установлены и… обработаны каменными топорами… Кстати, и огромное число представителей того, что мы называем наукой, так или иначе интересовались «тайнами запредельного», и даже писали на этот счёт серьёзные труды. Словом… – вздохнул Щёголев и усмехнулся:
– Пинг-понг какой-то! Главное мы с тобой уже получили – твоё последнее допущение, что между наукой официальной и наукой, непризнанной учёными мэтрами, возможно, скажем так, не существует резкой границы. Так?
– Вроде бы…
– Вроде!.. Ну ладно, слушай. Ты про розенкрейцеров читал?
– Это… в книгах Прокофьича?
– Почему у них не было своего круга учеников?
– Потому что они их не звали. Розенкрейцеры лично находили тех, кому считали нужным передать свои тайны.
– Мы с Иваном, конечно, не розенкрейцеры. Но ученики и нам нужны. И искать их мы тоже должны индивидуально. Вот и вышли на тебя.
– Это я на Прокофьича «вышел».
– Это ты так думаешь. Ну и на здоровье. Но калитка у него была не заперта.
– Случайность.
– Не было у него случайностей. Не тот человек. Я немножко знаю, о чём вы толковали. Что он рассказывал, что я… догадался. Понимай как хочешь… Знания наши мы тоже не на кусте нашли, и раздавать их кому попало права не имеем, тем более, что стоят они многого. Только попади они в дурные руки! – беды не оберёшься. Вот сейчас всякие популяризаторы-пенкосниматели себе хлеб с маслом взялись добывать, расписывать «одним им ведомые» эзотерические тайны, мистический дым напускать… В оккультном сём хламе истины ни на грош, это и без очков видно. Но за этим враньём столько легковерного народу устремилось… Можно бы, конечно, плюнуть и сказать: «У меня и без того дел хватает, чтобы голову себе морочить». Ну, мы с Иваном пошли по иному пути, решили, что всё должны досконально распутать. Он по оккультным наукам ударил, я – по физике, космологии, биологии, химии. Сходились, спорили до хрипоты и ругани. А ещё людей нужных искали. Он – своих, я – по своему профилю. Ну, Бог нас за любопытство не наказал, пожалел, видно, простодушных дурачков. И люди нужные нашлись, и книги подходящие сами в руки приходили… А где концы с концами у нас начали сходиться, мы с ним двое суток не спали. Такую схему на ватмане начертили, что сами ошалели. Схемку ту мы, конечно, по всем углам прощупали, а потом сожгли. Всё только в головах осталось. Сегодня иначе нельзя… И, как я уже говорил, канули на дно: светиться нам было ни к чему, особенно для тех, кто любит из голов информацию выковыривать.
…Я тебе ту, общую картину нарисую, а ты сам суди, правильна она или нет. Как бы ни решил, о нашем разговоре – молчок! В лучшем случае, тронутым посчитают, в худшем – лучше и не думать. Всем жить хочется…


4

Странную картину мироздания «нарисовал» мне Игнатий Харитонович. В неё точно входили, как в верно собранную мозаику, и библейские сказания, и мифология разных времён и народов, и последние космогонические открытия, астрофизика и исследования времени-пространства, и гипотезы фантастов, и явления полтергейста, оккультные теории Успенского и Калугина, и спиритические обобщения Кардека… Много,много чего называл Щёголев, давая краткие пояснения, чтобы мне было понятней… В заключение своей «лекции» он дал мне несколько формул, настолько несуразных по форме, что я заподозрил его в розыгрыше. Но он тут же заставил меня применить их в действии…

Он подошёл к столу и выключил ненужную настольную лампу. В окне стоял розовый, туманный от мороза рассвет.
– Вот мы сейчас с тобой ударим по кофе с коньячком! Кофе варить умеешь?.. Давай. А я побреюсь, ишь, щетина отросла, пока мы с тобой балакали.
От запаха кофе кружилась голова. Игнатий Харитонович появился, попахивая лосьоном. Нёс огромную миску с пельменями.
– Остыли совсем, но, думаю, вкусные. Аня позаботилась, знает меня!..
Голод навалился жестокий!.. Когда мы прикончили пельмени и выпили по три кружки кофе пополам с коньяком, я обнаружил, что мир прекрасен, а за окном стоит великолепный зимний день. Звонкая ясность была во всём. Даже сосновая ветка на столе несла в себе глубокий смысл дружеского пожелания долголетия и мудрого хладнокровия.
– Костя, – сказал хозяин, – ты Арканы Таро помнишь? Какая фигура на двадцать первой карте?
– По «Марселю»? «Шут» или «Безумец». Или…
– Ну, неважно. Её поверхностный смысл?
Я процитировал из Калугина:
– «Человек в обтрёпанном наряде шута стоит с котомкой на краю бездны. Собака разрывает на нём одежду, а под уступом скалы его поджидает крокодил. Но безумец не обращает на это внимания, он смотрит в туманную даль гор, где краснеет закат… Это тот, кто уже перешагнул обычную человеческую мудрость, по виду безумец, по сути – Великий Маг, равнодушный к обычному знанию и опасностям, постигший свою неуничтожимость, мощная бездействующая сила…»
– Годится. Так вот, привет тебе, новый Безумец, теперь ты один из нас. Оправдай же своё имя Константин, что значит «твёрдый, постоянный», своей жизнью и делами! – Игнатий Харитонович торжественно встал и протянул мне руку, словно вручая высокую награду.

Впрочем, так оно и было.

Жизнь моя делала крутой излом. Я его аккуратно расширил, уволившись с работы – к негодованию директора, который умудрился не запомнить моё отчество и называл меня то Павловичем, то Ивановичем. Что ж… как сказал кто-то, «хороший специалист без скандала не уходит». На скудные сбережения я купил летом по дешёвке старый, но крепкий сруб. Игнатий Харитонович нашёл хорошего плотника… К осени на месте пожарища стояла крепко сшитая простая изба с печью, но без подвала.
– Дык замёрзнешь ты, паря, зимой, – равнодушно сказал плотник, получая плату за работу. – И картошку где держать? Не по-людски! – осудил он «антилигента» и отбыл.
Зато я получил в подарок от Щёголевых пимы и полушубок до пят, а от горкомхоза – недоходную должность посменного сторожа лесного склада, что у затона. А главное – массу свободного времени. Кто вместо меня охранял вверенный мне объект, про то знал только я. Зато ночами, отодвинув неприбитые плахи пола, я занимался «строительством» подвала.
Работал я как археолог, осторожно снимая слой за слоем золу, головешки и осыпавшуюся землю, пока не добрался до бетонного покрытия на полтора метра ниже нового пола. Сюда и перекочевали кули с картошкой, занимавшие раньше угол избы. Два мешка я поставил на досчатую площадку с роликами: чтобы их убрать, надо только открыть. И уже после этого открыл стальной люк, оставленный предусмотрительным Иваном Прокофьичем Свиридовым.
Ничего не вынес я оттуда. Посидел среди прочных стеллажей, где тускло поблескивали чудеса минералогии, заглянул в ящики с ламаистским скарбом, смахнул пыль с нескольких книг, так и не открыв ни одной. Всё это – потом… Погрустил по старому горщику, вернувшись в избу – прибил половицы.
Дымился чугунок с горячей картошкой, трещали сосновые шишки в топке. Я погасил электролампочку, затеплил самодельный канделябр из елового корня и поставил на стол бутылку с тёмным щёголевским вином. Поставил две тарелки, два стакана…
– Вахту принял, Иван Прокофьич! – я поднял стакан, похожий на рубиновый кристалл.
И, как тогда, в другом месте, тонко треснуло стекло, и вино из другого стакана вначале растеклось по тарелке, а потом стало испаряться, исчезать на глазах.
Но я больше не удивлялся.