Глава 12. Аня

Сказывали, будто Хозяйка Медной горы двоиться стала: сразу двух девиц в малахитовых платьях люди видали.
П.П. Бажов, «Малахитовая шкатулка»


1

– …Давненько не заглядывал, Константин! – Игнатий Харитонович обрадованно пожал мне руку. – Чего так, или обиделся на что?
– Ну что вы! Завозился с делишками. Вот, пришёл узнать, как вы с дровами разобрались? Помочь не надо ли?
– Да у меня тут помощников!.. Идём, познакомлю.
За домом звенела пила и стучал топор. В осеннем воздухе знакомо, терпковато пахло опилками. Две женщины сноровисто пилили толстый ствол лиственницы, мужчина рубил чураки.
– Мой сын Олег, Оля – его жена! – церемонно представил Щёголев. – А это – ещё одна Аня…

Качнулась тесовая стена дома вместе с зелёными соснами. И надо было немедленно отвести глаза хотя бы на дрова… Получилось это у меня не сразу…

– Плохо гореть будут, Игнатий Харитонович, – я кивнул на стволы. – Берёзу… а ещё лучше сосну надо бы.
– Что достать удалось, – пояснил хозяин. – И за это спасибо, столько находился…
– Я со знакомыми мужиками на складе поговорю. А то будете мучиться с этим сырьём.

Такой деловой я был в этот момент, самому стало противно!.. Сапфировые глаза светились передо мной и почему-то отчаянно хотелось заплакать.

– Давай, Олег, я порублю, а ты отдохни, – я взял колун и почувствовал себя увереннее.
– Ему полезно, – заметил Щёголев. – Обленился, поди, в городе, на паровом отоплении.

Снова зазвенела пила. Я без оглядки набросился на чураки, лихо расколачивая их, как когда-то дед учил… Когда оглянулся, подумал: зря старался. Пилили Щёголев с сыном, а женщины ушли.

Олег держался солидно. Часто отдыхал, покуривая «капитанскую» изогнутую трубку. Ко мне не обращался, говорил только с отцом, о чём – я не прислушивался. Долетело лишь что-то об «обскурантизме» и «мистике». Щёголев мирно цедил фразы, а сын горячился. Но мне было не до них.
Пахнущая смолой поленница поднялась под навесом в несколько рядов. Я добивал последнюю чурку, Игнатий Харитонович граблями сгребал щепу и опилки.
– Ты всё помалкиваешь, – сказал хозяин. – Как ты там, вообще, обитаешь?
– Всяко, Игнатий Харитонович.
– То-то вижу, похудел даже. Что долго не заглядывал?
– Задумался крепко.
– Бывает…
Я был уверен, что знает он о моём житьи-бытии гораздо больше, чем делает вид, потому и сообщать было нечего.
– С «гостями»-то договорился? – подтвердилась моя догадка.
– Есть маленько.
– Не каждому слову верь.
– Уже убедился. Но почему, Игнатий Харитонович?
– Иная плоскость мышления. Рыба птицу никогда не поймёт: разные среды существования. Вот удивляюсь, как это с Олегом у меня взгляды не сладились. Парень он неплохой, но прагматик – до костного мозга!
– Он чем занимается?
– В тресте угольном крупный чин. Я говорю: «бросьте вы землю уродовать, ничего хорошего не получится». А он: «уголь – хлеб промышленности, а вы, романтики, все ретрограды».
– Но разве вы ему не объясняли?
– Ну как же! Только не в коня корм. Мы с Аней даже удивляемся: вроде бы наш сын и как не наш. Из тех, что «природа не храм, а мастерская». Намастерили уже!.. Ухитрились шоссе проложить прямо по кладбищу динозавров! Костяки бульдозером сгребали!..
Об этой неприятной истории я слышал. Палеонтологи подняли шум, требовали закрыть новый угольный разрез в Черёмуховке. Но уголь оттуда уже шёл составами: прямо сверху брали, а краеведческий музей обогатили крохами из мезозойских залеганий. Будто старинную, драгоценную книгу раздербанили на клочья!
– А остановить это было нельзя, Игнатий Харитонович?
– Вот об этом я хотел поговорить с тобой особо. Мы раньше ещё с Иваном… ну и… ещё кое с кем толковали, «пасьянс» раскладывали. Но об этом потом, договорились?..

За столом я сидел, глядя в тарелку. Молодые оживлённо беседовали с Анной Николаевной о заготовке грибов и ягод, о садовых цветах (недавно заимели дачу). Щёголев вяло подавал иронические реплики, обозначал своё участие. И ещё один человек ел молча, иногда помогая матери управиться с посудой. Я только раз поднял взгляд и встретился глазами. Она давно уже разглядывала меня с особым интересом. Мне стало жарко и тревожно.

– Телефон бы вам поставить, – сказал, вставая из-за стола, Олег. – И чего вы упираетесь!.. Мише уже подъехать пора… Мамочка, обед замечательный… Я в папин кабинет поднимусь.
Под стук убираемых тарелок я вышел на маленькую веранду, окружённому пестроцветьем. Хотелось разобраться, что же всё-таки произошло сегодня? Предательски фальшивое «всё нормально» нередко смазывает робко проступающие штрихи необычайного, и мы, успокоившись, проходим мимо. Может быть, мимо знаков судьбы?


2

Синева колебалась перед глазами… Не сразу сообразил: поросль васильков, редко встречающихся в дворовых цветниках, весело расположилась среди флоксов и бальзаминов…
– Вы цветы любите?
Я смутился, будто застигнутый за немужским делом. Обозлился на себя, суховато-задиристо ответил:
– Очень люблю и сам развожу.
Аня-младшая, словно не заметив моего скрипа, подошла к перилам:
– Самые мои любимые, васильки!.. Почему так мало синих цветов?
– Ну почему? Пролески, ирисы, медуница, незабудки… – докторально возразил я.
– А голубых тюльпанов, лилий, роз нет.
– Физиология, наверное, не та.
– Папа говорил, что вы учитель. Биолог, да?
– Увы. Литератор-русовед.
Она сделала большие глаза (хотя, куда уж можно больше!):
– Правда? А почему вы не в школе?
– Ленивый я.
– Ага. Я смотрела, как вы лениво дрова кололи.
Мы рассмеялись. Ледок хрустнул.
– Я тоже хотела учительницей стать… Только особой. Которая не просто уроки давала бы, а с детьми или ими самими занималась.
– Психологом.
– Как вы меня поняли! А таких специалистов, мне сказали, нет. Я после школы на социальные курсы поступила, годовые. Закончила, и получилось ни два, ни полтора: в школах такой ставки нет, и никому психологи не нужны. Не понимаю! Мне предложили: иди вожатой работать. А это совсем не то! Я без работы и осталась. Потом нянечкой в больнице работала…
Я посмотрел на неё сочувствующе.
– Нет, вы не подумайте… Я грязи не боюсь. Сократили меня как самую недолго работавшую. Теперь к родителям приехала.
– Кудряво получилось.
– И не говорите. Пока маме помогаю, работу ищу. Как услышат «курсы психологии», говорят: у нас психов нету. Будто у них и души «нету».
Она невесело рассмеялась.
– Разболталась я что-то, извините.
– Ну что вы, мне интересно.
– Правда? А что интересного? – и смутила меня пристально-глубоким взглядом. Вот, наверное, из-за чего её «сократили». Её взгляд будто раздвигал пелену сиюминутных мыслей, проникая, как говорится, «в душу».
Такого взгляда боятся все, у кого нечиста совесть, такого взгляда боится шпана, такого взгляда боятся «любвеобильные» начальники, такого взгляда боятся погрязшие в аферах чиновники… Боятся и мстят…
– Вы, Аня, наверное, были бы неплохим психологом. Может, в мединститут стоило поступить? Диплом получили бы.
– Я анатомички боюсь. Специально ходили мы после школы, чтобы «дух науки» почувствовать. Там такой «дух» – лучше не вспоминать. Я лягушку разрезанную видеть не могу, а там же люди!.. Глупо,да!
– Совсем нет. Ну хорошо, а как же с психологией? Разве не противно иногда в разлагающиеся души разглядывать?
– Я с такими не встречалась. Но думаю, что справилась бы. Это же всё равно как больные цветы лечить.
– Неожиданное сравнение. Но у цветов обрезать кое-что приходится, а то и с корнем вырывать.
– Я про комнатные цветы. Вообще-то людей с совсем больной психикой, по-моему, не так много. Больше так,искривлённых, жизнью исковерканных.
– С вами, пожалуй, можно согласиться… Тех, у которых жизнь – не жизнь, а жалкое подобие настоящей жизни, которое эти люди принимают за настоящую жизнь.
– Обидно. Продавцы нужны, чиновники нужны, дворники нужны… А психологи нигде не требуются.
– Ну, а кто добровольно согласится, что у него в душе непорядок? Так, говорят, неврозы…
– А вот у американцев тысячи психологов и все нарасхват.
– А может, и вам тогда в Америку?
– Смеётесь? Если бы и брали, не поехала бы. Разве наши люди хуже, или психологи им ничем не могут помочь?
– Вы же убедились в общем мнении. А гипнозом вы не интересовались?
– Интересовалась. Это почти как хирургия, только опаснее. Особенно для самого гипнотизёра.
– Почему?
– Знаете, Константин, когда человек чувствует свою полную власть над другим, в нём какой-то сатанизм просыпается.
– Эк! – произнёс я голосом Прокофьича. – Так сразу и сатанизм? И… у всех?
– Конечно, не у всех, но у многих. Пациент тогда слабее ребёнка. Сколько беды можно наделать по неосторожности. А у меня опыта слишком мало, потому всерьёз и не берусь. Может, когда-нибудь… Вы с папой давно дружите?
– Не очень давно. Нас Прокофьич познакомил.
– Я его помню. Такой хороший был дедушка. Правда, я его немножко боялась. Какой-то загадочный. У меня от него подарок, талисман остался. Хотите, покажу?
– Конечно.
Она ушла в дом.

Я прислушивался к себе. В привычном ритме самочувствия появился какой-то сбой, нарастающая тревога. Счастливая тревога? С каких-таких авансов?

– …Я её так, в тряпочке, как он мне её дал, и держу… Только вы не смотрите, что «она» страшненькая, вглядитесь!
Голубовато-серый халцедон, весь в натёках, бугорках, ямках показался мне не слишком представительным.
– Вы поверните.
Лёгкий поворот – в точности фигурка скрюченной старушки в платке. С крохотного, сморщенного лика сверкали две пронзительные сапфировые искорки. Вспомнилось бажовское: «Бабкой Синюшкой меня кличут. Вечно старая, вечно молодая…»
Я поднял голову. Синие-синие глаза пытливо глядели в мою душу! И не хотелось отвернуться, было страшно отвернуться, страшно утерять хоть на миг этот завораживающий свет… Я заговорил, не отводя взгляда, и язык мой ворочался помимо моей воли.
– Знаете, Аня. А я бы не хотел быть вашим пациентом. Так и душу потерять недолго. От отчаяния…
Она отвернулась, не ответив. Повисло долгое молчание, в котором, я чувствовал, происходило что-то крайне важное. И боялся догадаться.

Скрипнула калитка. К дому шёл мужчина в лоснящейся фуражке с уголками – шофёрский шик.
– Миша! Я уже заждался, – раздался голос Олега из окна. – Оля, уезжаем! Машина пришла.
Наверное, уходить надо было и мне, чтобы не утомлять стариков. Аня пошла помочь матери нарезать цветов. Олег поморщился, но подождал у калитки, пока не собралась вся семья.


3

Машина ушла, и все на миг оказались не у дел. Тут я спохватился: «Синюшка» всё ещё была в моей руке.
– Аня, Синюшку-то возьмите, талисман ведь.
Аня порозовела, взяла статуэтку. Старики внимательно посмотрели на меня, будто впервые. Анна Николаевна слегка улыбнулась. Игнатий Харитонович погладил подбородок, хмыкнул.
– Пойду и я, пожалуй. Загостился.
– Счас! – Щёголев насмешливо встал передо мной. – Пойдём ко мне, посплетничаем.
В мастерской ещё пахло дорогим трубочным табаком.
– Подцепил сынок эту заразу, курево! – ворчал хозяин. – Поспорили мы с ним немного. От тебя мне скрывать нечего. Я в «консерваторы» попал. Можно подумать, сами они – обновители! Понимаешь, Костя, прав был старик Экклезиаст: «Во многом знании много печали!» Хуже нет – видеть глупость и мириться с ней, потому что изменить такое дело не имеешь ни права, ни возможности… А если рискнуть?..
Что-то путает старик. Ладно, это тебя не касается… Так, говоришь, колечко тебе подменили? Вот это, наверное? Возьми к гарнитуру.
Он положил на стол перстень с изумрудом.
– Эти штучки с секретом делаются. Кому предназначено, тот и владеет, понял? Куда положено, там и будет… Да, ты не знаешь, как этот урка Рангусой в милицию угодил?

Рангусой был в Тихореченске местным «Аль-Капоне», всем известным и никем не обличённым «вором в законе», «авторитетом» среди городской шпаны. Капитан Батырханов, старший следователь, которого давно ненавидели местные «урки», взялся за «дохлое» дело, по которому арестовали группу опиумоносов (граница-то у нас – вот она, рукой подать!). «Дохлое», потому что как правило задержанные с готовностью всё брали на себя, и дальние ниточки неизменно обрывались. Но внезапно все задержанные дружно и охотно заговорили. «Рябой» (как его все называли «за глаза», оспой переболел) Батырханов разворошил с десяток квартир, в заключение выпотрошил дачу Рангусоя и набрал столько неопровержимого копромата, что об успехе тихореченской милиции была даже передача по центральному телевидению. Говорят, Рангусой, потеряв всю элегантность «босса», катался на суде по полу, бился в истерике, но с его уст слетали и слетали всё новые признания во всех его чёрных подвигах. Правда, после процесса его хватил удар…

– Тебе что, жить стало скучно? – поинтересовался Щёголев. – Лавры Ванги спать мешают, Круазе тихореченский?
Да-а, Игнатий Харитонович «расколол» меня поскорее, чем Рангусоя Рябой. Я молчал «как партизан на допросе». Всё равно получил «на всю катушку»:
– Ты, дорогой, микроскопом не пробовал костыли в стену вколачивать? Очень было бы поучительно… Мы с Иваном что, нового Эркюля Пуаро лепили? Стоило бы стараться!

И много другого было сказано неприятного и справедливого. А в заключение:
– Как ты там личную жизнь свою строить будешь, дело твоё. Но Большое Дело в суету не вмешивай. Раз простится, два простится, а на третий жди беды. Мелочь не в счёт.

Он подошёл вплотную, полуобнял меня за плечи:
– Не обижайся, мальчик. Для другого дела ты нужен. Об этом тебе и Иван при случае скажет… Одно тебя выручало до сих пор: не для себя старался. Побереги, если не себя, то Дело…
– Хорошо, Игнатий Харитонович… Пойду я…
Он кивнул. Я медленно вышел во двор, никого не встретил и совсем удручённый направился домой.