Глава 14. Тень Молчаливых

Я Отшельник,
И мне ли не знать,
что до всех докричаться нельзя,
Я смирился, устал
и попытки меня утомили.
Пусть страдает сейчас
всяк, кого ещё носит Земля.
Все страдали!
И будут страдать в этом мире…
«Баллада об Отшельнике»


1

Сквозь густую сетку повседневных впечатлений, переживаний и событий очень редко проглядывает их истинная подоплека и сущность. И даже эти редкие проблески проскальзывают в нашем сознании со скоростью промелькнувшего в ночном вагонном окне фонаря. И мы редко задерживаем бег привычности, чтобы поразиться, ещё реже – чтобы задуматься. Выстроить все мелькания в один ряд, попытаться как-то обобщить их, понять их смысл – никогда! Для этого надо сознательно вывалиться из трескучего движения, остаться на обочине его и вслушаться в наступившую тишину. Тогда ясно слышны и звон капели, и треск сверчка, и шорох бабочек на стекле окна…
И становятся виднее проявления невидимой стороны нашего мира.
«Бхикшу (посвящённый) с успокоенным умом, удалившийся в одиночество, испытывает сверхчеловеческое наслаждение: он отчётливо видит дхамму (истину)», – гласит строфа из «Дхаммапады».
Вынесенный «ветром Судьбы» из, казалось бы, естественного течения бытия, я с тихим удивлением оглядывался на последние годы. Невинное увлечение минералогией, необычные знакомства с «закатившимися в уголок» стариками, перестройка видения мира… Плавно, но решительно свернула моя линия жизни в сторону от наезженной колеи, и я обнаружил, что кроме этой пыльной дороги есть ещё и свежесть травы, и запах цветов, и песня жаворонка. Настоящий мир!
Теперь я, уже без раздражения от исподволь наматывавшегося на душу и память утомления, мог разглядывать конструкции, получавшиеся из элементарно простых явлений, читать замысловатые сочетания, определять их причины и следствия.
Сказать проще, я сделался странным и благодарил Бога и все Светлые Силы, что не остался прежним. Это почти то же, что самому от рождения избавиться от своей же непроглядной тьмы.
Плата за это – одиночество, отчуждённость от окружающих, их недоумение, сожаление и даже презрение – казалась такой мелочью! Так думал я не из гордыни (ну как же, «особый»!), а от счастья – жить свободно и удивительно интересно. Что может быть ценнее?
«Чёрные книги» давно уже пылились на полках: в них больше не было нужды. Менялись проволочные псевдо-«пантакли» с завитушками на стенах избы, расползался строками и главами мой заумно-фантастический «роман», читать который было невозможно никому, кроме автора. Невольно следуя древним традициям оккультистов, я зашифровал в нём в цветистых образах свои опыты и выводы. Когда отпадёт нужда, всё это славно сгорит в печи, «без дыма и копоти», которые, известно, тоже могут содержать информацию.
Сказано: «никто не зажигает светильника, чтобы накрыть его чашей». Зачем мне было моё знание, если бы я, как скупой рыцарь, в одиночестве наслаждался бы своими богатствами? Но явная активность, – как проявление «неестественного», – была мне противопоказана. А чтобы хоть как-то использовать свой опыт для личной выгоды… Я хорошо помнил слова Свиридова!

Появилась у меня «в народе» ещё одна кличка – «Блажной». То ли безобидный, то ли просто дурак. В открытую проявлять ко мне пренебрежение, однако, не решались. «Блажной он и есть блажной, мало ли что отчубучить может, спрос с него никакой!..» И когда я работал на дровозаготовках, расплачивались честно. Неизвестно кем был пущен слушок: «обманешь его – беды не оберёшься!» Автором был, конечно, не я, но защита получилась надёжная. Хотя неизбежно «глухая». Давно не стучало кольцо у ворот под рукой незваного гостя. Бродячий люд обходил двор «Блажного» стороной. По городу я ходил словно в шапке-невидимке – редко кто обратится с вопросом. Нелюдим!..
Игнатий Харитонович понимал моё положение, разговаривал на равных, сочувствия не выказывал, знал: ни к чему мне оно. Раза два я ловил его случайно-уважительный взгляд, безо всяких комментариев.
А как иногда хотелось, чтобы кто-нибудь попросту посочувствовал! Такие состояния я про себя называл «искушениями». Нарушить свой образ жизни я не боялся. Но пресными казались теперь мне обычные житейские радости. За каждой выплывали их скрытые обстоятельства и причины, отравляя и перечёркивая безоглядное наслаждение, доступное любому человеку. Не знаю, как справлялись с такими танталовыми испытаниями другие, а мне порой бывало кисловато…


2

Выпал первый, но щедрый снег. С утра в моей избе было пасмурно, неуютно. Лампочка под коническим колпаком светила противным жёлтым светом. Забытой арматурой поблескивали алюминиевые «забубоны» на стене. Я вышел побродить по улице.
Снег всё сыпал и сыпал, по-хозяйски неторопливый, отборно узорчатый. Прохожие встречались редко. Стояла задумчивая тишина.
Я дошёл до центра. У входа в полуподвальное помещение трудился уже первопроходчик по снегу. Щуплый старичок в демисезонном пальтишке очищал ступени и площадку перед ними. Здесь размещался единственный в нашем городе магазин букинистической книги.
– Можно зайти?
– Почему бы и нет? – старичок устало посмотрел на слишком раннего покупателя.
– Доброе утро! Давайте-ка лопату…
Я быстро откинул уже довольно толстый пласт снега, выскреб ступени, прибил снег по краям, чтобы не ссыпался под ноги.
Старичок не уходил. Потаптывал тёплыми войлочными ботами, молча посматривал…
– Благодарю, молодой человек! Весьма благодарю! Заходите…
Сладковатый запах старой бумаги…

Смешно. Знаете, этот запах знаком мне с моего такого далёкого, заповедного детства, когда я так любил мороженое «пломбир» местного заводика… На обёртку мороженого шли переработанные макулатура и картон, и запах у мороженого был потому особый, какой-то корично-ванильный, успокаивающе-обворожительный… Сейчас такого, конечно же, не встретишь…

Итак, запах старой бумаги встретил меня внизу. Даже под лампами «дневного света» было видно, какой старый-престарый товар стоял и лежал на тёмных полках. Поблескивали чешуйками облезшей позолоты кожаные корешки, надгробными плитами теснились серийные издания вроде каких-то уездных справочников, технических словарей, «ведомостей» неизвестно чего. Всё это было настолько устаревшим, что старик-продавец давно не смахивал пыль с умирающих книг. Пачками приготовленной к сожжению макулатуры лежали разрозненные номера журналов, курчавых от частых перелистываний, полузачитанных давным-давно ушедшими в мир иной людьми.
Зачем я сюда заявился? Сам не знал. Всего-то два раза заглядывал я в это полукладбище, где было всегда безлюдно и удручающе грустно. Магазинчик существовал по инерции, пока оставался жив этот старичок в чёрной паре, его ровеснице по возрасту. Наверное сюда свозили всё, что не жаль было выбросить, да останавливало уважение к печатным изданиям.
Была ли какая-то система в размещении книг, угадать было невозможно. Может, по годам, как это ни нелепо? Рядом с «Принципом относительности» Хвольсона, изданном ещё до революции, стояло «Суфийское послание» того же года и какая-то «Чума въ Москве» с осыпавшейся фамилией автора на обложке и выдранными страницами (явно беллетристика не первого сорта). И тут же, в обожжённом ледерине, сочинение йога Рамачараки.
Я взял эту руину в руки: «Религiя и тайныя ученiя Востока» под редакцией Калугина. Минуты две, полуприкрыв глаза, знакомился с содержанием, не открывая покоробленного переплёта. Осознание проходило почти без сопротивления, как в рыхлый снег… не встречая, правда, каких-то новых, интересных мыслей. Всё это было мне давным-давно известно в гораздо более чёткой форме.
– И давно вы так читать научились? – раздался за спиной тихий, но требовательный голос продавца.
Я покраснел как застигнутый воришка. Схитрил:
– Да вот, смотрю, как книжку попортили.
– Увы, – согласился он. – Когда люди гибли как мухи, что могло ожидать книги? Но вы, молодой человек её читали, не отпирайтесь.
– Да с чего вы взяли?
– Ах, молодой человек!.. Я, конечно, всего лишь жалкий торговец старьём, но что такое сатори*, знаю не понаслышке. Хотя такого читателя вижу впервые за много лет. А может быть, именно вас я и ждал все эти сумасшедшие годы?

* Сатори – состояние высшего просветления (в восточных учениях).

– Бог с вами! Не мог же я читать, не открывая книги! И что такое сатори – не имею никакого понятия! И мне далеко не полсотни лет. Думаю, вы это заметили?
– Представьте, да. Хотя и не уверен. Истинный возраст редко совпадает с внешностью. Но я не ошибусь, если скажу, что именно вам покойный Свиридов завещал свою… гм… усадьбу, не так ли?
– Н-ну так.
– И вы в хороших отношениях с бывшим инженером Щёголевым.
– Следите вы за мной, что ли?
– Упаси Боже! Я вас не раз наблюдал вместе. А что может часто сводить вместе таких разных людей, пожилого и молодого? Наука или общие интересы, или общие занятия… А так и, представьте, точно так же читал в моём же магазинчике только Иван Прокофьич…
Я оглядел подвальчик. Белое освещение выхватывало частокол книг, серые от времени полки, оставляя по углам угловатые тени, где удобно жилось бы паукам. Синяя, махровая по нижнему краю портьера двери в служебное помещение казалась безнадёжно выцветшей. И сам продавец был замшелый, полувыцветший, с жиденькой эспаньолкой на подбородке и мутновато-голубыми глазками. Что меня занесло в этот чулан?
Старичок поморгал, не отводя ожидающего взгляда. Что-то сообразил:
– Алмаз Берюлины.
Я оторопел. Справился, сказал, улыбаясь:
– Вы любите играть в таинственность.
Глазки больше не моргали, стали ярче, острее.
– А вы создаёте её, того не желая, уважаемый «новый Прокофьич». Или… «Блажной»?.. Да ещё светитесь там, где не надо.
Я, не отводя глаз, попытался «просветить» собеседника и… натолкнулся на непроницаемую стену.
– А вы чего ожидали? – тихо сказал старик. – У меня тоже могут быть свои секреты. Но вижу, в главном мы друг друга поняли. Паролем, полагаю, обмениваться не будем? Проходите в мой кабинет, кофе выпьем… А на будущее советую: своих возможных единомышленников ищите среди книголюбов, любителей растений, камней. Осторожно – среди коллекционеров всяких странностей. Художественная, литературная, театральная богема – крайне маловероятно. Слишком поверхностны, эмоциональны, эклектичны. В научных кругах – только среди оригиналов. И то можете напороться на прямого врага… Но всё это чисто ориентировочно. «Самое главное глазами не увидишь…» – помните Экзюпери?
– Прямо инструкция резидента, – усмехнулся я.
– Кофе у меня хороший, – снимая кипящую джезву с плитки, сказал старик. – Мозги прочищает отменно… Окститесь, Константин Петрович! Какой-такой резидент? Не до игрушек нам, дорогой друг. Сами видите, что творится. Половодье глупости захватывает Землю. Что творится с наукой, культурой, нашей речью, в конце концов. С детьми и внуками нашими… Отсиживаться по пещерам нам нельзя. Но и в розенкрейцеров играть не с руки – наивно и опасно.
– Всё это интересно, э… простите?
– Никодим Львович Берг.
– Очень приятно, Никодим Львович. Говорите вы вещи мудрые, но зачем? Кто это «мы»?
– Вас бы, дорогой вы мой, даже Рябой с маху расколол!.. Я же сказал вам «светитесь»! Читающий способом сатори излучает мощную пси-волну, что вам, должно быть, известно. Это раз… Я вас давно уже по городу, как говорят наши криминальные соплеменники, «секу». Это два… Наконец, я здесь тоже не зря книжную пыль глотаю. Осторожность ваша похвальна, но запоздала. Вы не один такой… Вот заметьте: уголовная шпана мгновенно общий язык находит, безо всяких паролей! «Рыбак рыбака…» А встретятся люди более-менее неглупые – никак нормальный духовный контакт установить не могут! Всяк сам по себе. Грустно глядеть. А ведь не один вы даже в нашем городишке взыскуете!.. Сам в себе. Ну разве что со Щёголевыми… И всё!.. Даже масоны друг друга узнавали и поддерживали. А у нас дело посерьёзней.
– Никодим Львович! И всё же, у кого «у нас»?
– А я знаю? Назовите «искатели», назовите «просвещённые», ну ещё как, не знаю. У нас и клички-то общей нет.
– Но позвольте… Меня вы «раскололи», а сами не раскрылись, а? Кстати, имя у вас… редкое.
– Нескладно, да? По родителям я еврей. В крещении Никодим. Книгочей, естественно, старой закваски. Раньше философами-мистиками увлекался, Флоренским, Успенским, Соловьёвым, Бердяевым… Потом… друг у меня был, Скворцов Николай Федосеевич. Он-то мне мозги и выправил. Теперь сижу здесь, как паук, в тенета своих сообщников ловлю, они на книги падкие. Вот как вы… Теперь вам понятно, кто мы?
– Не совсем. Почему вы закрылись на мой ментосигнал?
– Больше по привычке. Встречались мне… «рентгенологи». И ещё, простите, вас немного поддразнить захотелось… «Просвечивать» вы умеете! Еле устоял. Но жёстко вы действовали, если бы помягче – я бы не выдержал.
– А что вы… делаете?
– Что делаю?… Понял. Почти ничего. Так, народ добрый подыскиваю. Потихоньку к «отбытию» готовлюсь: время!.. Путешествовать, как все, уже не могу: тело одряхлело. «Подвигов» не совершаю, разве что по мелочи ретушь иногда навожу на события мелкие. Но в пределах допустимого… А вообще, устал я… от жизни земной. Извините… Раньше в мою лавку «продвинутые» интеллигенты частенько ныряли, чаще – за «магическими» изданиями. Только такие книги… в тридцатые годы почти всё сожгли энкаведешники. Меня, уже позднее, чуть было в лагерь не загнали. Но… Бог миловал, следователи попадались контактные, начитанные: растащили хорошие издания Мериме, Дюма, Мережковского, Франса, конечно и Берроуза, Хаггарда, Понсе дю Террайля, ну и прочее. В благодарность – на месте оставили. Редкий случай! Ну и я был им за это благодарен: никто у меня здесь крамолу не вынюхивал.
– А была крамола-то?
– Гос-споди! У меня в хранилище дыхнуть негде. Только двери туда стеллажами заставлены. Там же больше на иностранных языках. Я здесь выставил для интереса пару книг – тут же вечером «товарищи» явились: «у вас иностранная литература». Я сделал идиотский вид, наорал на них. «Вот это? – спрашиваю и снимаю с полки «Манифест» и «Людвига Фейербаха» энгельсовского. – Да как вы, уважаемые товарищи, посмели марксистскую литературу посчитать подозрительной?! Это же уникальные издания!.. Знаете, чем это попахивает?..» Выяснилось: хорошо знали! Я ещё даванул на упоминание о некоторых «вышестоящих»… Только пар морозный после себя посетители оставили…
Он грустно рассмеялся.
– Потом я вычислил некоторых «бдительных» и «зорких». Стукачи были… кошмарные. Каюсь… Помог им… изменить образ жизни. А «крамола» лежит, гниёт потихоньку. Да теперь она вроде и никому не нужна. Прошёл он, первый ажиотаж… В магазинах видели? Открытым текстом – любые оккультные, магические и колдовские таинства! Да в ярких обложках (склизких таких, терпеть их не могу!), с черепами, пантаклями, бесами, наядами!.. Покупай – не хочу! Нынешние «продвинутые» теперь туда валом валят.
– А вам убыток?
– Да Боже мой! Кому очень и серьёзно надо, всё же заглядывают. Смотрю: кто? Иногда продаю даже по дешёвке: откуда деньги у настоящего искателя? А «продвинутых» в магазин отсылаю. Все довольны и мне спокойнее. Вообще-то я нынешних анемичных «блаватистов-рерихистов» не очень люблю. Сколько гонора, заумности, претензий на «связь с высшими мирами»!.. А смесь представлений! – дичайшая! Эклектика из Рерихов, Христа, Тибета, «барабашек», НЛО, народных суеверий, мифов, понадёрганного везде и всюду! Ну что ж, как говорится, «враги не дремлют»: чем мутнее псевдооккультное болото, тем меньше туда умных людей сунется! Кто же со свежей головой в этот чад благоглупостей полезет?.. Вот и ходят взыскующие, а дороги к истине не ведают: больно она псевдо-оккультно-религиозно-сатанинской мистикой загажена… И начинается: кто в храм головою биться, кто к таёжному батьке Гермиону, кто шаманит, кто колдует, кто второе «Аненербе» организует!.. А что с остальными творится!..
– Но… – улыбнулся Никодим Львович. – Заговорил я вас совсем. Простите уж, разболтался не от радости. Давайте ещё по кофейку?.. Да не озирайте вы мой чулан сожалеюще! Мол, сидит тут «борец за истину», рассыпаясь от старости, да ещё мечтает что-то в мире изменить, а сам свой собственный лапсердак сменить на приличный не в состоянии. Ведь так?
– О вас я так не думаю. А вот о себе – иногда, каюсь, мысли приходят унылые.
Я невольно подстраивался под его тон:
– Ну, добился я высоких знаний, умею кое-что… А дальше? «В народ» идти?.. до первого же милицейского допроса?
– Э, дорогой! Молодые-торопливые. Вам что, «революциев» захотелось? Блаженной памяти господин Ривайль, именуемый «Аллан Кардек», рыцарь спиритизма, думает, что, открыв людям несведущим некоторые тайны мироздания, мы возвысим их разум и духовность…
– Почему «думает»? Он же…
– Для меня и он, и многие-многие другие по-прежнему есть, а не были, – резко подчеркнул Берг. – Он, если угодно, так думал, надеялся, уповал… Но попытайтесь хоть кого-нибудь «просветить», да ещё с практическим применением плодов просвещения. Ах, какая из всего этого может получиться практическая гадость! Представляете?.. Уж что, а сделать из самого благого предмета мерзость любители найдутся!.. Так что, сидите, юноша, в окопе, готовьте почву для будущего, ищите неофитов и радуйтесь, что хоть это можете. Иного пока не предвидится. А большое Дело… оно для нас придёт потом… Это уже одна из горьких граней нашего, если угодно, могущества, которое… ничего не может. Мы пока только зёрна, прорастание и всходы которых, если не вовремя, принесут очень много вреда и никакой пользы. Отчего и в тайную организацию нам играть никак невозможно…
Берг помолчал, отхлебнул холодного кофе и добавил:
– …И светиться, буквально и переносно – тоже.

…Странная ситуация. Живут вроде бы обыкновенные люди. Что-то делают – результатов не видно. И не должно быть видно. Горящие свечи, накрытые горшком!
Как правило, эти люди неординарны по вкусам, интересам, интеллекту. (Исключая, бесспорно, меня. Талантов особых за собой не замечал.) То, чем занимаются эти люди, жгуче интересно. И им даётся многое, но с единственным условием: не «светиться» и не распространять свои знания без оглядки…

– …И тут появляется «синдром брадобрея»!
Я не сразу понял неожиданную фразу Берга, перебившую мои мысли.
– Какого брадобрея?
– Который в Древней Греции брил ушастого царя Мидаса. Спасаясь от смерти, он поклялся никому не говорить об этой тайне. Но клятву сдержал лишь наполовину: на пустынном берегу выкопал в земле ямку, и в ямку выдохнул: «У царя Мидаса ослиные уши!» И ямку закопал. На том месте пророс тростник, который расшумел о тайне всему свету… Вот она, трудность обета молчания. Вы о ней думали? Пифагор в своё время знал, как выбирать учеников!..
– Так то Пифагор! Он полагал, что обладает страшными тайнами, потому и учеников подвергал испытанию молчанием. А может, это было не просто испытанием. Я пробовал молчать… да так, чтобы даже самому с собой не разговаривать. После этого тело и мысли наполняются такой энергией! Поневоле понимаешь древних иноков…
– А в обычной жизни нас никто и никак тому не подвергает, не так ли? Кроме… – Берг поднял глаза к потолку.
– Да. И всё же жизнь у нас странная.
– Но увлекательная, согласитесь!
– Соглашаюсь, – сказал я без энтузиазма. – Никодим Львович! Я понимаю: ничто не даётся даром. Но, думаю, молчание – жертва не самая тяжёлая.
– А кто вам сказал, что «самая»? Это, дорогой, ещё мелочь! А пожизненное одиночество? Редко кому удаётся создать семью: различие в миропонимании настолько огромно, что «Молчаливые» практически лишены радости продолжения общения, разве что если о-очень повезёт и спутница жизни окажется если не единомышленницей, то родственной по устремлённости душой. А это большая редкость, почти чудо! Разбитое любовью безнадёжной сердце – это ли не великая жертва? Которую, кстати, никто не требует. Просто она неизбежна по положению вещей.
Он умолк, ушёл в себя, забыв о моём присутствии. Ещё одна личная драма!..

– И помните, Константин Петрович! – внезапно заговорил он, подняв на меня ясные, наполненные вечной, неодолимой мудростью глаза. – Ваша личная жизнь и ваш вечный, вернее долгий, риск – ваше личное дело, пока… Пока вы не связали свою судьбу с другой! Тогда рисковать вы будете не только и не столько собой. Другой жизнью и другой душою рисковать будете! А тёмные силы знают, где у нас самое слабое место. Понимаете?
Сапфировый взгляд сверкнул в моей памяти…

– Вот-вот, – полушёпотом сказал Берг. – Простите, я нечаянно… Думайте и будьте трижды осторожны.
Я не обиделся. Этот симпатичный старик видел меня насквозь, и от него можно было ожидать только искренней доброжелательности. Но он заставил меня крепко подумать.
– Расстанемся же! – Берг откинулся от стола. – Не стоит засиживаться даже в малолюдном месте. Не пользуйтесь сатори на людях… Как-нибудь загляните – покопаемся в моём «тайнике», хотя, уверяю, нового вы вряд ли чего обнаружите. Там лишь груда «пустых раковин»… А я пойду подметать порог. Ничего, мне полезно поработать физически… Привет Игнатию…