Глава 16. Новые знакомые

Жалеть об ушедшем – это всё равно что пытаться поймать случайную воду, уходящую вниз по реке. Это всё равно, что пытаться поймать случайный луч уходящего солнца. Но это и всё равно, что пытаться быть единым со всей Вселенной, где нет и не будет ничего случайного и уходящего.
«Сефер Иецира»

– И кто же оказался перед нами?
Ты что за существо, ночная мошка?
Шекспир, «Венецианский купец»


1

– …А вчера, говорят, хулиганы одного старичка убили. Прямо в магазине. Он там книжки старые продавал. Зашли и убили! А в кассе копейки одни!.. Ни за что погиб человек. Вот звери, и куда милиция смотрит?..
Я стоял у полки с хлебом. Пахло свежей сдобой, празднично, как в детстве. Две бабушки, перещупав буханки, направились к кассе. За окном опять сыпался снег. Небо было серое, тяжёлое, низкое…
Идти никуда было не надо. Я и так знал, что у входа в полуподвал стоит милицейская «канарейка», а внутри, среди обгорелых полок толкутся следователи, непонятно что выискивающие, топча разбросанные книги. Тело Берга было уже в морге, и никто не явился подготовить его в последний путь. Потому что было некому.
Кто-то тронул меня за плечо. Бородатый мужчина со странно знакомым взглядом из-под лохматого треуха строго посмотрел на меня:
– Зайдём к тебе. Переоденься и пойдём.
– Вы знаете?..
– Тебя искал. В таком виде тебе нельзя…


2

По дороге встретили Щёголева. Все вместе зашли ко мне домой, где я торопливо изменил облик, «постарев» лет на двадцать и, шаркая просторными пимами (как называют в Сибири валенки), вышел на улицу. Щёголев и мой новый знакомый молчали всё время, да и мне не хотелось говорить напрасные слова.
У входа в грязный бетонный куб, именуемый моргом, стояли двое угрюмых мужиков. Один из них о чём-то тихо переговаривался, наверное с местным «Хароном». Я услышал:
– Никодим Львович Берг…
Встретили нас сдержанно, даже подозрительно, но против участия в печальных хлопотах не возразили. «Пазик» повёз всех на место жительства Берга. По дороге останавливались у милиции, у ЗАГСа. Комнатка Берга по обстановке напоминала тюремную одиночку: стол, стул, кровать, полочка с книгами. Веник в углу…
Пришли две пожилые женщины. Мы вышли. Стояли кучками, мы отдельно. Мужчины молча курили…
Берг лежал на столе, маленький, почти плоский, с низко надвинутым на брови погребальным венчиком. Один из мужчин снял пальто, под которым оказалась чёрная ряса и тусклый нагрудный крест. Из чемоданчика появился молитвенник. Одна из женщин раздала тонкие жёлтые свечки. Началась короткая панихида.
Вошёл шофёр «пазика», шепнул священнику. Тот кивнул. Двое других вышли и вернулись с гробом из свежих некрашеных досок. Все вместе мы уложили покойного в его последнюю ладью…
Женщины остались, ушли, а мы ехали долго на дальнее, новое кладбище. В окна лепился крупный, хлопьями снег…
Я действовал как автомат, закапывал могилу, держал деревянный крест, ровнял холмик… Священник глухо сказал:
– По обычаю прошу почтить память Никодима Львовича. Прошу всех в машину…

…На поминальном столе не было тесно от блюд. Мы со Щёголевым сели рядом. Напротив – трое незнакомых мне мужчин. Посидели, глядя на жёлтый язычок свечи перед последней, шестой тарелкой с куском хлеба и рюмкой водки.
Священник встал, широко перекрестился, заговорил, обращаясь к свече:
– Прости, Никодим Львович. Не успели мы во время нужное… Царствие тебе небесное и покой душе твоей. Всё, что надо, будет сделано.
Мы выпили. Закуску не тронули. Суровые, сосредоточенные лица были у всех.
Священник вопросительно поглядел на нас. Мой спутник встал:
– Щёголев Игнатий Харитонович.
Обернулся ко мне:
– Ивин Константин Петрович…
Я ещё по дороге на кладбище разобрался, что к чему. Но было как-то всё равно. Обыкновенная человеческая печаль расставания вошла в сердце, и зачем было её останавливать, если это всё, что мог я подарить Бергу?..
Теперь пришла пора собраться.
Щёголев почувствовал моё состояние и, оборвав свою речь, сел.
Встал я.
– Мы все здесь по долгу дружбы и памяти о Никодиме Львовиче. По-видимому, всё достаточно странно, и вы понимаете это не хуже нас. Всё было не случайно. Если вы заметили некое пятно на входной двери слева…
Они напряглись, словно ожидали услышать необычное.
– Да… Сожалею, если вы не заметили…
Что ж, бывает. Даже с «Молчаливыми». Я окунул палец в томатный соус и начертил на тарелке треугольник вершиной вниз. Все тревожно переглянулись.
– Знаку грош цена, но тот, кто его оставил, сделал это не случайно. Поэтому давайте не будем и далее хранить молчание и откроемся. Откроемся друг другу.
Пламя свечи вдруг вытянулось тонким клинышком.
– Погоди-ка, Костя, – негромко сказал Щёголев. – Присядь. Давай скажу я.
Трое перед нами, «видевшиеся» до того как чёрные картонные силуэты, обрели глубину и окутались золотистой оболочкой, но в верхней части она была почти багровой.
– Мы знаем друг о друге. С некоторыми из вас я даже знаком, пусть с кем-то чуть больше или меньше, неважно. Вижу, что вы нас поняли и приветствую вас, братья… Но в вас горит жажда мести.
– Не месть, Игнатий Харитонович. Пресечение дороги зла, – угрюмо сказал могучий бородач, сжимая тяжёлые кулаки.
– Судить не нам. Но пересечение неизбежно, – поддержал священник.
– Удар был целенаправленным, – согласился я. – Все мы мало известны даже друг другу, не говоря о тех. Тем более важно сейчас наладить контакт, хотя бы для информации.
– Удар был слепой, – упрямо сказал третий из них, с пристальным взглядом и тонкими «музыкальными» руками.
– Но направленный кем-то третьим. Стоит ли наказывать топор, если есть державшая его рука?
– И то, и то, – сказал священник. Его товарищи согласно кивнули. – Опасен топор, но ещё опаснее рука… Или руки.
– И нам не уйти от нашего долга, – угрюмо довершил Щёголев. – Никодим нас поймёт…

Стояли пустые рюмки около нетронутых тарелок. Свеча догорела в лужице воска. Пятеро мужчин вели безмолвную беседу, не замечая ночной сгустившейся тьмы за окном. В центре стола всё более высилась кучка спичек и окурков. Каждый из присутствовавших по очереди перекладывал некоторые из них, меняя очертания общей картины. Синий дым заполнил тесную комнатку.
Атлет Фома, докурив сигарету, раскрошил её остаток над кривым квадратом из спичек. «Музыкант» Леонид поморщился, но тоже раскрошил сигарету в противоположном углу. Священник, отец Андрей мрачно оглядел общую «картину», поколебался и, перекрестившись, решительно сломал пучок спичек над кривым треугольником в центре. Пришла моя очередь. Я не стал менять рисунок, но выложил вокруг него дрожащую окружность. Игнатий Харитонович хмыкнул, поправил линию круга и положил три спички стрелой вправо, к окну…
– Опасно! – шепнул отец Андрей.
И… Все мы невольно глянули в чёрный паралеллограм, в котором мутно плавало чьё-то белое лицо, прижавшись к стеклу!
Окно с лязгом ломающихся шпингалетов распахнулось и в комнату, в клубах морозного пара, влетел, втянутый «сквозняком», какой-то хмырь.
Мы наблюдали, как он ворочался на полу в луже растаявшего снега (давно, видать, стоял!) и поднимался на колени, показывая разбитый о ножку стола низкий, морщинистый как у макаки лоб.
Окно с треском захлопнулось.
– Говори, – тихо разрешил отец Андрей.
Минуты три мы слушали жалобные причитания о том, что «шёл, дай, думаю, загляну, что люди ночью делают», про шишку на лбу, про «на работу рано вставать» и ещё какую-то чушь. Ему, думаю, было уютно, как гусю в духовке, в фокусе пяти скрестившихся лучей нашего «внимания».
Наконец, хмырь что-то понял, зарыдал, размазывая по лицу кровь и слёзы, бормоча о каком-то «хозяине».
– Он не понял, – вздохнул Леонид.
Хмырь затрясся, выпучил глаза, заелозил по полу на коленях:
– Да ведь убьют же меня! Убьют! Помилосердствуйте! – сбился он на фальцетные, бабьи тона. – Пожалейте, люди добрые!..
– А пожалеем? – предложил Щёголев. – Пускай идёт. Случайный человек…
Хмырь благодарно взвизгнул, встал на четвереньки.
– Отзынь! – сдвинул брови отец Андрей, уловив желание «гостя» поцеловать ему руку. – Иди с миром.
Тот приподнялся, на полусогнутых ногах перебежал комнату и пропал за дверью.
– Джеймс Бонд! – прогудел Фома. – Вот вам и ответ на все сомнения. А мы гадали, кто да где! Сам пришёл.
– А болтанёт? – предположил Леонид.
– Трудновато будет, – вздохнул отец Андрей. – Уж больно крепко ушибся, видать. Все памороки отбил, бедняга.
– Он даже язык, кажется, прикусил, – посочувствовал Игнатий Харитонович. – А мы-то хороши! Без зонтика сидим.
– Скучное это дело, господа, – Леонид меланхолично сгребал ложкой абстрактный этюд на скатерти. – Будто нам более делать нечего.
– Кому-то и навоз надо убирать, авгуры! – пробасил Фома.
Мы рассмеялись. Отец Андрей распахнул окно. Звёздное небо замигало оттуда. Клубы пара запахли крепким морозцем. Фома разлил водку.
Игнатий Харитонович встал:
– Друзья! Никодим собрал нас здесь, ему и судить нас. Думаю, не обидится: дело его продолжаем. Давайте не терять связи, где бы ни оказались. Костя-то с кругом прав!.. Мира и доброй дороги тебе, Никодим!
Рюмка на тарелке задрожала и, тенькнув, рассыпалась в осколки.


3

Уездный орёл наш, Рябой, убийц нашёл на удивление быстро, вызвав потрясение в омуте уркаганов. Говорили, что один из преступников сам прибежал к следователю и всё выложил начистоту.
Полуподвальчик забили досками. Никто на него не претендовал: худая слава пошла, что ночью там кто-то «ходит и стучит». Даже книги не вывезли: кому нужен дореволюционный хлам? А макулатуру давно уже никто не собирал. Слухи были: какие-то тёмненькие «бизнесмены» потщились было присвоить бесхозное помещение, но чего-то так перепугались!