***

НЕПОРЯДОК
Старушка поставила на полочку последнюю тарелку, закрыла кран и отёрла руки фартуком. Она всегда была невелика ростом и худа, а теперь тело её высохло и совсем уменьшилось в размерах.
- Жарища сегодня вконец распоясалась! Впору передохнуть, не то опять вертижи в голове начнутся.

Уже изрядно давно старуха жила одна, но обтерпелась и поневоле привыкла разговаривать сама с собой. Шёл ей уже восьмой десяток, она усохла и сгорбилась, но была не по годам подвижна.

Шарк-шарк-шарк… Из маленькой кухоньки старушка направилась было налево, в спальню, чтобы прилечь на кровати, но передумала и повернула направо, в большую комнату или залу, как её называла. По пути она сноровисто оправила на столе скатерть и передвинула к окну табу-рет. Положила на него плоскую подушку и собралась присесть, но увидела на подоконнике неви-димую пыль и краем фартука смахнула. И только после этого осторожно, будто боялась сделать что-то не так, присела. Поёрзав на стуле, чтобы устроится поудобнее, она одёрнула рукава старенького байкового халата, поправила белый платочек на голове и, наконец, посмотрела в окно:
- Любо-мило жить на четвёртом этаже: щедра явь окрест, будто и не город вовсе. Дом-то наш на пригорке стоит, далеко всё видать!.. За огородами, что хваты юркие почти под самыми окнами насадили, совершенно дичь начинается: дорога грунтовая, ухабистая к лесу далёкому ведёт, стёжки луговые петляют, по-над дорогой среди иван-чая и жёлтой куриной слепоты берёзки стоят, будто дети, которые за руки взялись и в лужках гуляют… Трава ломкая, жаром иссушенная, к ноге льнёт, следы заплетает, а под ней уже мурава полезла. Только опомниться не успеешь, холода начнутся, и морозы муравушку прибьют.

Старуха улыбнулась, отчего на её высушенном лице образовались глубокие морщины, пожевала ввалившимися губами, вытерла их кулачком, задумалась на минуту…
- А на закраине осинник молодой пристроился: стволы  лиловые, листики неспокойные под солнцем переливаются. Теснит осинка осинку, тянутся они наперегонки к свету, каждая свои ветки повыше приподнять хочет. Совсем, как люди… Сам-то лес старый, замшелый. Птица лесная крыльями прошуршит да верхи деревьев чуть шумят, вроде как подрёмывают. Ветки низко-низко свисают и как цепкие лапы схватить норовят, под ногой сушняк звонкий, пеньки мохнатые торчат. Свежо, прохлада, прелью обдает, прошлогодний лист шуршит. Хотя пекло такое, что и там, наверное, уже высохло всё. А то вдруг полянка круглая, шагов в полста, посреди вытопок меж травой и цветами пёстрыми змеится, залётное комариное облако висит, а паук меж кустами уже сеть смастерил.

Она вздохнула и прикрыла глаза. Вспомнился ей сейчас не будто костлявый от множества больных деревьев лес на городской окраине, где и была-то единственный раз много лет назад, а настоящий, тёмный и дремучий, куда ещё девчонкой тысячекратно ходила за грибами и ягодами.
- С балкона во второй комнате вид вовсе городской: вечерами окна жёлтые друг за другом наперегонки убегают, буквы зелёные да красные за остановкой автобусной светятся, люди туда-сюда снуют. Кто лавочку возле подъезда полирует и косточки соседям перебирает, кто приехал или уезжать собирается, кто в магазин торопится – всех успеешь увидеть. Бурьян дремучий на стройке заброшенной картину портит, – без хозяина земля сирота круглая - только красоты-то всё же больше!.. А с первого этажа только и разглядишь забор палисадника, рябинку да куст шиповника!

Неугомонные, в коричнево-глянцевых старческих веснушках руки упорно искали какого-нибудь дела, и, расставив в стороны острые локотки, она принялась цепкими, кривыми пальцами неторопливо разбирать край фартука на коленях. А под изрытым морщинами и красным от загара лбом выпутывались из клубка её жизни узелки-события, набухали, пузырились, всплывали в памяти, отражаясь на её круглом и плоском, как пуговка, личике.

Невзначай припомнила, как тому лет тридцать назад после многих лет скитаний по общежитиям, веселые и возбужденные, заселялись они в первую свою квартиру. Тогда и не задумывались, что холодный панельный дом стоит на дальней городской окраине, что дальше начиналась поросшая бурьяном и кое-где уже кустарником пустошь, с наваленными тут и там грудами бетонных блоков и успевших заржаветь металлоконструкций. Вчетвером – она, муж покойный да дочь-резвушка с обожателем тогдашним, которого обвертеть так и не смогла, – с шутками и подначка-ми коробки, тюки, ящики носили, обустраивались… Мужа своего, которого более боялась, чем любила, вспомнила.  Будто только-только из комнаты вышел: высокий, худой, на губах на¬смешка, словечко доброе и раз в год не скажет. Строг был! Сама себе неожиданно громко вдруг сказала:
- Только ведь тумак был - всяк его вокруг пальца обведёт. И одевался он всегда как-то нерадиво, криво на нём всё сидело, не так, а замечание ему сделать только попробуй!
И, помолчав с минуту, почти без голоса, одними губами, пожаловалась:
- А дочка выросла несмышленой, но ей и в шутку не грози, заупрямится, тогда и трактором с места не сдвинешь... Предлагали же нам поменяться в соседнем доме квартирами, как раз на четвёртый этаж. Комнаты раздельные выходят на две стороны дома, балкон, вид из окон на версту окрест. Уже сговорились вроде, только доченька обмена не допустила, и пришлось тогда идти взад¬пятки. Мать оста¬вила одну-одинёхоньку на первом этаже с барыней-тоской век коротать, а сама поселилась отдельно да не тужит… И обидчивая очень: ну что я ей такого в последний раз сказала? Вспыхнула сразу как спичка и разобиженная домой засобиралась, ндрав свой показывала. Нет бы мать послушать!..

Старуха всхлипнула и смолкла, через минуту-другую вытерла уголки глаз краем передника. Неподвижные и задумчивые, будто прилипшие к носику картошечкой, старушечьи дырочки-глазки чуть тлели, рассматривая до последнего гвоздика знакомый старый выцветший штакетник, разноцветную бахрому цветов возле забора, одинокое деревце, листочки которого чем-то напоминали усталого после тяжёлой работы человека: грязные, неумытые, поникшие.
- Нынешний год обязательно надо забор поправить, не то в зиму совсем завалится. Нанять бы кого, да работники кругом некудышние: водку выпьют, а по-людски работу не сделают. Зятя попросить, да бывают они с дочерью у меня слишком редко и всё бегом, на лету.

Зятёк старушке с первого дня не показался. Простоват. Она так и не могла понять, чем он, тихий и невидный, дочь прельстил, что та на него до сих пор как на икону смотрит. Вот тот другой, который помогал переселяться и имени которого она уже не помнила, тот был красавец и ухарь: летал, а не ходил. Зять же - ни рыба, ни мясо, правда, не пьёт и рукастый. Ремонт-то какой в своей квартире сделал!

От напоминания о непростых отношениях с дочерью кольнуло сердце.
- Ведь ни разу обидного слова ей не сказала и придирок не строила… Да в жалобах, какой смысл? Слезами кручине не пособить!

Нет, Боже упаси, они шумно отношения не выясняли и тем более не скандалили, но доброты и тепла между ними, увы, тоже не примечалось. Старушка за многие трудные годы привыкла к эко¬номии и порядку в хозяйстве, и, хотя не цеплялась за каждую копеечку, всегда  старалась жить скромно, собирая хотя бы понемногу, по рублику, в запас. Потому дочерино отношение к жизни расстраивало и раздражало, и неудовольствие своё она раз за разом высказывала. И друг другом их раздражение постепенно переросло в разделение друг от друга, когда люди вроде бы и встречаются, и говорят, а души в том разговоре нет. Чаще всего они коротко общаются по телефону, и старушке всегда кажется, что цель этого раз¬говора только одна – узнать, жива ли ещё. Дочь порой, и месяц не звонит. Внучка, который всегда к ней ручки свои тянул, она помнит свеженьким, крепеньким, как боровичок. Было это очень давно, а теперь он вечно  занят своими делами.

Беда в том, что кроме дочери и внука, родных у неё никого не осталось. А подруг она ни-когда не имела, поскольку всегда сомневалась в человеческом бескорыстии и в том, что кому-то есть дело до её горестей. С соседями отношения  давно и в конец испортились из-за постоянных преследований всего живого, что появлялось рядом с подъездом, и чрезмерной, как многим казалось, её приверженности к чистоте. Большинство смотрит на неё косо, и только некоторые, самые воспитанные, продолжают ещё здороваться.
- Живите, как знаете… Отец Поднебесный, прости ей!

Старушка слегка повернула голову в сторону строгого лика, пристроенного на серванте, и больше по привычке, чем от глубокой религиозности, суетливо перекрестилась, сама не зная по-чему, повторяя: «Свят-свят, Господь Саваоф!».

Она давно не обращалась ни к наставлениям, ни к обрядам религии. Посты не наблюдала, с детства помнила только одну молитву «Отче наш», которой вопреки запретам родителей научила  бабушка, а в церковь перестала ходить несколько лет назад после того, как на похоронах сестры случайно задержалась около кладбищенской часовни. Покойную унесли к месту захоронения, а буквально через минуту вышел молодой священник, уже не в рясе, а в обычных брюках и рубашке. Он закрыл на замок двери часовенки, положил в багажник легковушки разобранные удочки, посадил на заднее сидение своего сына и уехал. « К Господу обращался, да не о душе думал безгрешной, а как карасей на сковороду наловить!» - подумала тогда.

Но она веровала в Его справедливость, надеялась на милосердие, а потому жила в ожидании чудесного. Ей казалось, что обязательно возвратится назад счастливый день – просто всё дойти не может. И ждала, что однажды дочь с внуком надумают и приедут в гости без торопливости, посидят с ней за столом, поговорят неспешно. У неё на этот случай уже была припрятана бутылочка кагора, про который знала, что вино это - церковное, а значит хорошее. Время шло, а гости никак не приезжали и иной раз во тьме бессонной ночи старушка сама себя спрашивала: «За что Он меня не любит?». 

Тем временем расплавленное солнце уже прошло середину совершенно неподвижного, без единой щербины бледно-голубого, будто линялого, простора и начало выбираться из-за кроны рябинки. Старушка, не мигая, смотрела, смотрела, и то ли от яркого света, то ли от жалости к себе вдруг из глаз её без всякого усилия потекли мутные слёзы. Через минуту-другую она молча сглотнула влагу, сначала жёсткой ладошкой, а окончательно краем фартука утёрла морщинистую щеку, и тихонько, боясь нарушить тишину, передвинулась вместе с табуретом вслед за куцей тенью. Не-сколько минут сидела совершенно неподвижно, глядя потухшими впадинами глаз на обессиленную зноем, прилипшую к стеклу муху, а потом цокнула языком и сама себе сообщила:
- Сдается мне, как красно солнышко не ярится, а дело к закату идёт!..

Окна её двухкомнатной квартиры выходят на одну сторону дома. В зале, где рябинка стоеросовая создает не очень густую, но тень, можно посидеть в солнечный денёк. А из окна кухни удобно рассматривать небольшой палисадник, где старушка любит возиться и потому почти каждый летний день усердно ковыряет лопатой землю, поливает, пропалывает, рыхлит две грядочки, что чуть длиннее носа птичьего. Давно уже не осталось ни одной сорной травинки, почва разбита на одинаковые, как дробинки, комочки, а рассада, вся одного роста, как  гвардейцы на смотре, стоит в ровнехоньких рядах, но старушка каждый день находит себе новую работу. Кисловатый запах потревоженной земли всегда ей напоминает о далёком, почти забытом, грозном и неустроенном, но счастливом, как теперь казалось, деревенском детстве, и, копошась в палисаднике, она всегда что-то вспоминает из прошедшего.

Много лет назад она сбежала из родной деревни в областной центр. Подобно нежному молодому растению, которое пересадили с необработанной родимой почвы в условия совершенно иные, на пашню возделанную, отравленную гербицидами и химическими удобрениями, но в которой существовать легче, она поменяла деревеньку, утопающую то в зелени, то в снегу, а более всего в грязи, на заасфальтированный, задымлённый и запылённый город. Только привыкнуть к суете и толчее, жизни без простора, из окна в окно, желтушной зелени чахлых деревьев и клочкам серой травы, от которой больно глазам и сердцу, так и не смогла, но и от городских благ отказаться уже не хотела, а потому жила воспоминаниями и частенько ворчала.

Утром первым делом, прямо со сна, чуть прихрамывая от боли в залежавшихся суставах, шаркая ногами, трудно, медленно, идёт она к окну проверить, что изменилось на её крошечной «фазенде» и в природе. Тревожится, когда над горизонтом появляются предвестники дождей - высокие и рыхлые, на речную рябь похожие, белые облака. В беспогодицу хандрит, на небо всечасно смотреть ходит. Тогда и в теле ломит сильнее, и становится особенно тягостно, поскольку ни¬что не отвлекает, все мысли на болячках телесных и душевных сходятся. Зимняя  же пора томит ей душу, хочется, чтобы быстрее снег растаял, при¬шло тепло, и  вернулись приятные заботы. А весна всегда  веселит - радуют первые, среди снега, чёрные прозоры земли, капель, появление молодой травки.

Из окна в ма¬лой комнате удобно смотреть в пасмурную погоду или бессонной ночью – ничего небо не загораживает. Ночи такие случаются часто, поскольку не дают заснуть то боли в старческом теле, то эхо дневных событий, а то приходит в усталое сердце какая-то жуть, смутный трепет, вроде бы, беспричинный. Просыпается, лежит с разомкнутыми в темень глазами и не понимает, откуда печаль, потому как жизнь шла, кажется, обычно, а сон уплывает.

В сумрак ночи она может смотреть до утра, пока лучи восходящего солнца не прогонят призрачный мир. Легко рассекая бегущие по тёмной синеве облака, пергаментная луна, охраняя окрестности, рассылает по всей округе размытые, причудливые тени, которые скрывают старый, латанный не раз забор, а листья рябинки кажутся посеребренными. В этом лживом полумраке старушка, грустя, разглядывает неясные приметы утраченного времени, подробности которого сами собой всплывают, чтобы скоро опять утонуть в неспешном по¬токе, иногда себя хвалит за верное решение, а то сокрушается стечению обстоятельств или неохотно  признает, что и она делывала промахи. Много лет она цедила время, мечтала и терпеливо ждала, когда начнется жизнь без неприятностей и трудностей, с лаской и теплом, которых всегда ей не хватало, но так и не ощутила того, что в её понимании называлось счастьем. И однажды вдруг стало ясно как день: отшумели, отзвенели года, и улетели, жизнь пролетела далече и мимо! В иную ночь снятся ей лица родителей, братьев и сестёр, других родных и знакомых, но разглядеть в подробностях трудно - слишком яркий свет их освещает.

И уже больше года время от времени ей снится почти реальный один и тот же сон, хорошо памятный и сильно её пугающий. Будто бежит она, ещё молодая, размахивая руками, далеко отбрасывая ступни в стороны, торопится, чтобы дверь закрыть, не пустить в дом что-то очень страшное, а кругом всё дрожит, гудит от злобного и хлёсткого ветра, прямо урагана. Яростный ветер душит, захватывает дыхание, облепляет вокруг её ног платье, заставляет сильно нагибаться вперёд, она хочет спрятаться, пытаясь спастись, но всё напрасно. Она старается бежать быстрее и всё не с места - встречный ветер не пускает. И её охватывает настоящий ужас: вот сейчас, сейчас чудище догонит, схватит её… В этом месте она всегда просыпается, а затем долго не может уснуть вновь и часами сидит недвижно, будто скованная, перед окном и глядит в печальный сумрак, думает о множестве смертей со всех сторон – умирают родственники, бывшие сослуживцы, соседи, - и это сильно её огорчает. И ещё наполняет тихой радостью – жизнь прошла, а я всё ещё живу!..
- Право слово, пекло сегодня небывалое… Или мне от скуки так кажется?.. А на верхних этажах зной, верно, совсем затерзал! - вдруг и невпопад сказала старушка.

Внучок ей как-то объяснял, из-за того, что солнце находится далеко, расстояние в не¬сколько метров не оказывает влияния на температуру воздуха.
- А то и враки всё! На первом этаже или от земли холодком тянет, или тень есть, а прохладнее, - поставила она точку в заочном споре. - Опять же, воду когда выключают, внизу набрать в запас успеваешь. А лестница? С четвёртого этажа на улицу уже так просто не выйдешь – спустись, потом поднимись, и весь дух вон! И палисадника у меня не было бы.

Тем временем, казалось, всё замерло в дремоте, все звуки уснули, умолкла даже птаха, которая весело щебетала на ветке. Тишина, нарушаемая только размеренным тиканьем неугомонного будильника, нагоняла зевоту, и неодолимая дремота постепенно отягощала веки и клонила го-лову старушки, которая продолжала перебирать резоны в пользу нынешнего житья-бытья. Она в последний раз попробовала поднять налитые сном чугунные веки - они сейчас же снова упали.
- Что ни говори, дымно, да сытно живётся мне на первом этаже! - решила она в самый последний момент и задремала, продолжая чуть шевелить губами...

Солнечные лучи - широкие, горячие, белые - через окно проникали в комнату, ни в чём не преломляясь, упирались в стену. И, как и любой, кто попадал сюда, удивлялись: давным-давно не знавшая ремонта, с выцветшими обоями и осыпавшейся местами на потолке побелкой, комната сияла образцовой стерильной чистой, когда не обнаружить ни соринки или пылинки, ни паука или мухи, когда, казалось, что слышишь запах больничного дезинфицирующего средства. И ещё походила на склад, где кто-то собрал несоединимые друг с другом  предметы и мебель, из которых давным-давно ушла жизнь.

Чуть не половину комнаты занимают два стола. Один – овальный, - стоит в центре и застлан старой, но чистой с негнущимися складками скатертью, посреди которой на вязаной салфетке разместились от давности пожелтевшая гипсовая статуэтка и тяжелая пепельница. Под по-толком над столом парит модный лет тридцать назад неправильной формы светильник с разно-цветными полосами на матовом стекле, по неосторожности однажды разбитый и неаккуратно склеенный. Тёмно-коричневый пластмассовый канцелярский письменный прибор, состоящий из чернильницы, пресс-папье и двух прямоугольных стаканов для  карандашей и ручек, занимает значительную часть второго стола, накрытого израненной ножом и с едва различимым рисунком клеёнкой. Со стены, с репродукций в узких, облупленных рамочках надменно глядят выцветшие графы  и маркизы. Грузный и скрипучий допотопный ореховый сервант с чурбачком вместо одной ножки до краёв заставлен посудой под одну масть: не выставочной, а обычной, которой вполне хватило бы на десяток-другой гостей. Застолий в этом доме не было уже очень давно, но с отбитым ободком тарелки, гранёные стаканы, отмеченные, как бывалый воин ранами, сколами и трещинами чашки и блюдца старушка один раз в каждую зиму аккуратно перемывает и перетирает. В самом дальнем углу комнаты притаилась хилая этажерка, на верхней полке которой на большой и до хруста накрахмаленной кружевной салфетке возвышается ультрамариновая фарфоровая вазочка с букетом когда-то ярко-красных бумажных цветов. На второй полке стояла картонная коробка без крышки от конфет или печенья. В ней ровными рядами стояли пузырьки с лекарствами и лежали разные таблетки. Остальные полки заполнили зачитанные журналы «Крестьянка» и «Служба быта» да десяток книг из серии «Школьная библиотека», среди которых прятался сборник трудов вождя народов с памятной надписью, гербовой печатью и размашистым росчерком неизвестного начальника. К шаткому строению тесно прижимается проваленный диван, накрытый старым стёганым одеялом и покрывалом из застиранных ситцевых занавесок, с двумя набитыми ватой, тяжёлыми и твердыми, как полено, подушками. Рядом с дверью пристроилось прямоугольное щерблённое зеркало, в раму которого воткнута блёклая фотокарточка. Разномастные стулья и табуреты, на которые давно никто не сидел, расставленные тут и там, завершают картину.
 
Дремать, однако, старушке довелось недолго. Считанные минуты тишина, как мыльный пузырь, вспухала, источалась и - лопнула: от внезапного хриплого и, как показалось, оглушительного кошачьего вопля она вздрогнула, но в первый момент и не поняла, то ли приснилось, то ли действительно послышалось. Она одними губами беззвучно что-то проговорила, привстала, но за стеклом ничего не увидела, и уже совсем было, подумала, что пригрезилось, но через секунды поднялась и придвинула табурет вплотную к окну, вздохнув, взобралась на него коленями и, сердито сдвинув брови, выглянула наружу. Так и есть! На оставленной когда-то строителями под самыми соседскими окнами железобетонной плите опять сидел настырный бело-ры¬жий кот с без¬образно большой головой, как пики торчащими усами, гладкой и, кажется, жёсткой, как щетина, шерстью, тонким, очень напоминавшем крысиный, хвостом. Собак и кошек она не любила, но этот кот особенно был неприятен и своим внешним видом, и тем, что почти каждый день приходил на плиту. Раздражало и то, как воинственно, пригнув к земле шею и голову, выставив в стороны острые лопатки, - ну чисто пират - он ходил.
- Репей, крапивное семя, изыди!

Но кот, чувствуя, что ему ничто не угрожает, даже голову не повернул. Он знал, эта небольшого ростика сухонькая старушка очень опасна только с другой стороны дома, где каждый день с завидным упорством прогоняет от подъезда детей, кошек, собак, невесть откуда взявшихся гусей. Там она даже ростом, кажется, выше становилась, могла камень приличный кинуть или палкой огреть. Потому почитал за благо или обходить её стороной, или пережидать в отдалении под кустом.
- Брысь! Взял в обычай!.. Пропасти на тебя нет!

От бессилия и упрямого желания хотя бы как-нибудь наказать нарушителя тишины старушка выбрала в цветочном горшке несколько комочков земли покрупнее и бросила, но слишком рыхлые и легкие они не долетели даже до забора. А рыжий не обращал внимания ни на угрозы, ни на шипящую и бумкающую откуда-то издалека бодренькую песенку, ни на привычно громкую ругань, которая вдруг загремела прямо над ним на втором этаже. Взгляд усатого кавалера неот-рывно был на¬правлен на знакомое окно, где за стеклом грелась на солнце миниатюрная серая кошечка с белым пятном на мордашке и таким же воротничком. Нагрев один бок, кошечка неторопливо переменяла положение или переходила к открытой и затянутой сеткой с небольшим лазом половине окна, а то, расслабив тело и прищурив зеленые глаза, в притворном равнодушии следила за порхающей бабочкой. А потом вдруг и вовсе скрылась в комнате.

Однажды кот сгоряча решился переступить черту, и сам сунулся, было  в лаз. О кошмаре, который ожидал его за сеткой, лучше было не вспоминать, и рыжий твёрдо усвоил, что путь внутрь закрыт. Потому терпеливо дожи¬дался под окном, лишь время от времени то тихо, то во все горло, напоминая подруге о своем существовании.

Кота звали Пушок. Спасла от утопления и придумала не подходящее ему имя совершенно избалованная девочка, которой захотелось именно этого котёнка. Она целыми днями забавлялась с ним, как с куклой: заставляла ходить на задних лапах; укладывала спать в игрушечную коляску, накрывала одеяльцем и баюкала. Время от времени на потеху всему двору  выводила на поводке гулять, тогда-то все и узнали кошачье имя. Случалось, крепко прижимая к себе, носила подолгу на руках, ласково гладила, пробовала кормить конфетой или экзотическим фруктом. Предоставленный сам себе, кот вьюном сновал по квартире, ловил собственный хвост или охотился на мух, стискивая в объятиях игрушку, молотил её задними лапами. Девочка с восторгом, но недолго наблюдала за ним, опять ловила, неловко тискала. Рыжий сопротивлялся, убегал от неё, прятался, но его находили, вытаскивали за лапы из укрытия, и нелёгкая кошачья служба продолжалась. Постепенно он привык и смирился – это был неприятный, но обязательный элемент его жизни.

Но года через два семья переехала на другую квартиру, а Пушка, как потом сказали девочке, «забыли». Сипло мяукая, голодный кот бегал по подъезду и искал свою маленькую хозяйку, его пинали ногами, прогоняли на улицу, и неизвестно чем бы это закончилось, но однажды на рыжего в полутьме подъезда нечаянно наступила женщина, поднимавшаяся по лестнице с тяжелыми сумками. Она угостила кота, извиняясь за свою неловкость, потом начала подкармливать ежедневно, а когда у неё на глазах мужчина сильно пнул его ногой, позвала в свою квартиру.

Когда захлопнулась входная дверь, кот не на шутку испугался, а женщина присела на низенькую лавочку в прихожей и сразу стала маленькой и неопасной. Она протянула руку, не пытаясь погладить, а приглашая подойти.
- Не бойся! Я не причиню тебе зла!

И новая жизнь началась, но не слишком гладко. Несколько дней Пушок не выходил на улицу, боялся, что обратно уже не пустят. Потому в первый же день, точа когти, он немного подрал обои в прихожей. Тогда новая хозяйка стала следить за ним, и, как только кот приближался к стене, грозя пальцем несколько, раз повторяла слово «нельзя». Она произносила это столько раз, что, в конце концов, он или понял, или ему просто надоело слышать одно и то же, но стал точить когти об обрезок тесины, который зачем-то лежал на полу в ванной. Хозяйка придумала ему другое имя, но коту нравилось ста¬рое, только на него он отзывался, и она ему уступила. И постепенно всё как-то утряслось.

Утром, уходя на работу, хозяйка выпускала кота на улицу, и весь день он охотился, спал в укромном уголке, сидел на плите под знакомым окном. Случалось, выгнув спину в дугу, взъерошив шерсть, растопырив во все стороны, как длинные иголки, усы и грозно вопя, отстаивал свою территорию в спорах с другими котами или задирался с дворнягой. Вечером  ждал хозяйку недалеко от подъезда, а, увидев, бежал навстречу, и потом шествовал впереди с торчащим, как восклицательный знак, хвостом. Дома она готовила ужин, а он, ожидая обязательную кормёжку, наблюдал. Хозяйка же полюбила разговаривать с Пушком: он не спорил, не навязывал своё мнение, а только, сидел неподвижно, периодически наклоняя непропорционально большую голову то в одну, то в другую сторону, неотрывно смотрел на неё коричнево-жёлтыми глазами, и, казалось, внимательно слушал. После такого разговора на душе становилось спокойнее, часто житейские неприятности отступали или находилось очевидное, но ранее почему-то  не замеченное, решение. Кот хорошо чувствовал её настроение, и то ходил за ней хвостом, тёрся о ноги, подставляя для ласки голову или спину, то тихо, не мешая и не надоедая, лежал рядом, свернувшись калачиком или убрав лапы под себя, лишь время от времени чутко подрагивая ушами, а то, от греха, отсиживался в прихожей или ванной. Иногда казалось, что Пушок хочет что-то рассказать – он забирался к ней, сидящей, на колени, ставил передние лапы на грудь, пристально смотрел прямо в глаза и тихо-тихо, будто на выдохе, мяукал. Она не понимала, а потому просто гладила короткую и жёсткую шерсть.

…Кошечка  довольно давно отсутствовала, и усатый кавалер уже собрался было перебраться куда-нибудь в тень, но она, наверное, перекусив, вдруг опять появилась за стеклом и принялась, зажмурив глаза, неторопливо и тщательно вылизывать лапы, спину, хвост.

Уверенность ли в своей безопасности, усталая ли жара, долгое ли ожидание и появление подруги в окне притупили кошачью бди¬тельность. Он вовремя не заметил, что худенькая тень в байковом халате, толстых  шерстяных носках и неизменном белом платочке осторожно приближается к нему. От злого волнения губы её чуть шевелились, как бы выговаривая про себя угрозы и проклятия, а в костлявом кулачке она сжимала предлинную хворостину. Старушка не стала предупреждать свое нападение громкими и бесполезными угрозами, а молча подобралась поближе и, улучив момент, без затей не шутя, стеганула по ненавистной рыжей спине. От неожиданности налёта и жгучей, разрывающей спину боли, кот, как ужаленный, шарахнулся в одну, в другую сторону, прижав уши, замер, всем своим тельцем - лапами, брюхом, хвостом - приник к земле, получил ещё один, теперь уже не такой сильный, удар и только тогда дал стрекоча.

В первый момент после удачного нападения корытце старушкиного ротика расплылось в бледном подобии улыбки, но уже через мгновение она победно поджала губы, и личико её приобрело неожиданно твёрдое и волевое выражение и, потрясая кулачком, она погрозила вслед коту:
- Ты у меня света не взвидешь!

Её разобранные на две стороны и чуть видные из-под белого платочка блестящие серебром прядки немного растрепались и она, оглянувшись, не наблюдает ли кто, быстро и сноровисто  заправила их. И сразу как-то сжалась в комочек. Рука её на мгновение застыла, вцепившись в воздух, в ушах зашумело, лицо стало уныло-скорбным из-за коротких и быстрых ударов громко заго-ворившего сердца. Она переждала в хилой тени ря¬бинки, а потом, шаркая ногами, отправилась домой, по дороге прогнав от подъезда галдящую малышню.

Боязливо озираясь по сторонам, вздрагивая от каждого звука, Пушок далеко на пустыре долго вылизывал ушибленный бок и спину. Поздно вечером, когда жизнь в доме уже начала затихать, он осторожно пробрался к подъезду и в темноте под кустом дождался, пока хозяйка не спустилась вниз и не позвала его. Только в знакомой квартире он почувствовал себя  в безопасности, а она попеняла ему за долгую гулянку. Ночью коту снилась неясная фигура не то человека, не то злой дворняги, которая подбиралась к нему, оттого он ворочался и громко вздыхал во сне.

А назавтра опять был жаркий день…