Проклятая честность

Врать она не умела. Эту обычную человеческую способность ей старательно отбили в детстве. И теперь, с отбитой, вечно слегка воспаленной, честностью, болеть приходилось по-настоящему. Соврать самому близкому в жизни человеку, голова мол болит, было для Глафиры совершенно невозможным. Она бы отмела эту мысль мгновенно, но та даже не приходила ей в голову. А голова и правда раскалывалась с самого утра. Уже при пробуждении ненавязчивая, но многообещающая боль в затылке возвестила Глаше о скором приезде супруга. Возвращения любимого из командировок были для Глаши испытанием. Всякий раз, открывая дверь, она словно видела перед собой человека лишь внешне знакомого, но внутренне нового и чуждого ей, и незримо отшатывалась. Вернувшийся, он казался ей грубее, злее и примитивнее, как кожа постепенно покрывается мозолями и натоптышами, так он, казалось бы, черствел и огрублялся за время, проведенное без нее. Глаша искренне верила, что имеет на мужа немалое воздействие: отогрев его вначале их непростых отношений, она начала усердно облагораживать, укреплять и взращивать его истинную натуру. Вера ее в возможности любви была поистине безгранична, как и сама ее любовь. Так Глаше представлялось.
В дверном глазке маячила крошечная искаженная фигура мужа.
Глаша провернула ключ, и мимолетно, на какое-то мгновение, заметила в себе сопротивление этому простому движению. Не открывать, остаться разделенными черной дермантиновой дверью, городами, океанами, чем угодно. Но это лишь на мгновение.
-Сюня! – вскрикнула Глаша и облепила мужа расплывшимся от долгого неупотребления телом. Терпеливо выдержав затянувшиеся супружеские объятья и трижды коротко поцеловав в губы, Семен слегка отодвинул жену.
-Жрать есть? – нарочито спросил он.
Семен был интеллигент, но любил играть в мужика.
-Есть котлеты.
Сюня двинулся на кухню, и зацепив двумя пальцами крышку, вытянул тонкую шею к содержимому сковородки.
-Опять из коробки! Нормальные не могла сделать?
-Сюня, прости, - Глаша виновато насупилась и попыталась обнять мужа. Но продолжения было не миновать.
-А суп? Я сказал, чтобы был всегда суп в холодильнике. Так трудно?
Когда Семен сердился, он начинал трястись. Похоже на то, как мелко дрожали стекла в полках, когда в Москве вдруг начались сейсмические неприятности. Глаше тогда было лет десять или одиннадцать, и она пугалась ночами, просыпаясь от их тихого звона. Так и Семен сейчас, казалось, готов был зазвенеть, столько праведного гнева дрожало в его душе.
Глаша почувствовала, что и сама становится стеклянной. Прозрачной, неподвижной и гладкой. Если ее разбить такую – можно порезаться. Но возможно прозрачность позволит остаться незамеченной. Во всяком случае стеклянная Глаша переставала чувствовать. И так было легче.

Но Семен уже успокоился, и сел за стол в ожидании, вытянув перед собой худые покрытые рыжеватыми волосиками руки. Глаша посмотрела на его острые белые локти, тощие запястья и принялась метать котлеты на тарелку. Сема был очень худ от природы, не то что Глаша, набиравшая каждый год супружеской жизни по несколько лишних килограмм. Он был худ, низкоросл, неказист, засален, носил ощипанную бородку и две блестящие залысины. Когда Глаша полюбила его, он был удивлен несказанно. Однако не возражал и позволил, не без некоторого сопротивления, убедить себя в том, что заслуживал самой трепетной любви и даже больше. Больше! Теперь ни Глашина любовь, ни сама Глаша, не выдерживали критики. Дело ли – встречать Мужа котлетами из коробки!
-Я требую, чтобы ты уважала мужа и восхищалась им, - говаривал Сема, мелко трясясь по своему обыкновению и зачем-то переходя в третье лицо, - мне это необходимо как мужчине. Если ты не будешь этого делать, мне придется с тобой расстаться.  Даю тебе испытательный срок неделю.
Глаша обещала и разнообразные супы, и глаженые рубашки, и восторги. Неделю штудировала поваренную книгу, а в перерывах трудолюбиво искала, чем же она может восхищаться в муже. Первая задача давалась ей куда легче…
Семен в принципе был доволен успехами супруги в деле его ублажения. Уминая котлетки, он обычно довольно причмокивал (Глаша, конечно, не могла бы назвать звуки, исходящие из любимого, чавканием). После чего глаза его приобретали сладкое маслянистое выражение, худое тело откидывалось к стене, а ладони неспеша потирали выступающий на общем тощем фоне животик.
На время переваривания Семеном пищи можно было не бояться нравоучений. В эти моменты он был благодушен, и конечно, уже ради этого стоило его кормить.
В другое же время Глафира являлась объектом воспитательной работы. Семен не жалел сил, чтобы помочь жене увидеть изъяны ее жизни и ее самой. Глаша курила, что являлось со слов Семы семейным позором. Глаша позволяла себе не быть обходительной со всеми. Глаша хотела есть чаще, чем это укладывалось в семенов бюджет. Глаша, как она узнала в процессе семейной жизни, слушала весьма дурацкую музыку, имела ложные убеждения и порочную натуру.
Список Глашиных грехов пополнялся еженедельно.

 Котлета лениво скользнула из толстой чугунной сковородки на тарелку. Глаша разглядывала оставшиеся на деревянной лопатке мясные крошки и масляные подтеки. Правая рука сжимала ручку чугунной сковородки. Глаша ощутила ее тяжесть.
-А что если сейчас взять, развернуться и ударить его чугуном по темечку, что будет? Смогу ли убить или может только оглушу? – внезапно подумала Глаша. И поразилась, но не тому, что думает такое, а тому, что мысль эта пришла к ней холодной, спокойной и словно совершенно трезвой. Глаша вспомнила, что руки и плечи ее после спортивного зала уже должны быть достаточно сильны, да и если использовать вес..
-Нет, не убью, - продолжила размышление Глаша, - если сил хватит, покалечу, но это мне только хуже – выхаживать потом. А если убью – сяду. Не потащу же закапывать…
Глаша представила себе эту картину, и отмела ее как невозможную. Она отдавала себе отчет в том, что как только она убьет Сюню, спокойствию придет конец. Все тем же холодным рассудком Глаша представила себе и собственную истерику над телом мужа, и попытки привести его в чувство, и звонок в милицию, чтобы признаться в содеянном.
Она поставила тарелку на стол и, стараясь не оборачиваться, вышла. Показать слабость – что повернуться спиной к врагу. Веки ее опухли и покраснели, слезы и еще какие-то неведомые Глаше слова создавали неудобный ком в горле. По дороге ударилась лбом о дверной косяк, синяк будет, и, имея теперь полное алиби, тяжело разрыдалась.

К ночи головная боль усилилась. К ней прибавился проступающий сквозь розовую глашину кожу синяк.
-Гуняя, - протянул Семен в темноте с параллельного края дивана. Эта манера растягивать слова, имитировавшая нежность, делала его голос особенно скрипучим.
-Гуняяя, - повторил он, - давай делать кря-кря.
«Кря-кря» было одним из слов, составлявших их интимный словарь. Глаша про себя считала это тем особым языком любящих, который позволяет им ощущать уникальную близость двоих среди людей. Конкретно «кря-кря» возникло по ассоциации со скрипом старого дивана аккомпанировавшего их супружеской любви. На новый Семену было жаль денег. Он терпеливо объяснял расточительной Глаше: «Необходимо экономить на мелком, чтобы потом купить что-то крупное». По этой самой причине Глаше, как и самому Семену, не полагалось покупать дорогие продукты, новую одежду без необходимости и кушать в кафе, даже если туда заваливалась вся компания. Тот факт, что зарабатывали оба, не принимался Семеном в расчет. Как мужчина он претендовал на принятие решений по бюджету.
Кря-кря. Наконец боль, достигнув пункта назначения, развернулась в полную силу, растеклась по черепу незримыми ручьями и вцепилась что было силы в Глашину голову.
-Сюнечка, у меня голова болит, - простонала в темноте Глаша. Стон ее был исполнен скорби, вины и прозрачной родниковой честности.
Уважать того, кого не уважаешь, как оказывается, возможно. Но как желать того, кого не хочешь, чьи прикосновения, голос, слюна стали отвратительны? Глаша не знала.
Семен встретил сопротивление легко и, как показалось Глаше, не без облегчения.
Ночью Глаша все же решила выпить анальгин. По пути к аптечке завернула в ванную, нащупала выключатель, свет обжег глаза. Глаша нерешительно подошла к зеркалу, последние годы она перестала смотреть в него подолгу. Старалась промелькнув мимо глянуть, все ли в порядке. На большее не хватало мужества. Теперь она смотрела на свое отражение, заставляя себя удерживать взгляд. Ей было двадцать пять, но почему-то – почему только? - казалось, что все интересное и важное в жизни закончилось. Только усталость, скука и эта стеклянная пустота. Из зеркала на Глашу взглянула еще очень молодая, некогда красивая  женщина с мрачным, отяжелевшим, тоскующим лицом.
Вода вырвалась из крана и захлестала по белым обочинам ванной. Глаша уселась в нее еще пустую, свернулась комком, обхватила колени руками, и укачивала себя. И жалела. И все думала.
Глаша ненавидела ложь, в том числе себе. И сейчас она честно пыталась понять, что случилось с ней, куда завернула ее жизнь? Раз она теперь в ванной смотрит на свое отражение с горечью, голова ее раскалывается которую ночь, а в ее постели человек, которого она очень сильно любит и конечно будет любить всегда, но… 
-Что же не так, - думала Глаша, - что все-таки не так?