Дорога в Никуда. Гл 5. Долгая ночь- 48

XLVIII
2/III – 1968
ФЕРГАНА
В. Ф. Бондаревой

                Здравствуйте, Вера Филатовна!

Поздравляю вас с Международным женским днем – Восьмым Мартом! Желаю всего самого наилучшего, удачи в жизни, здоровья, успехов! А лучше прилететь бы на ковре-самолете в Абакан – купил бы огнетушитель сухого вина и заявился к вам, а не вымучивал на бумаге все эти натужные официальные словеса!

Ну-с, говорите, взяли бродягу за шиворот? Да – волочился, и даже без задних ног. Да – за торговкой. Да – вместо того, чтоб ехать в Абакан, учить сольфеджио и «Обществоведение». Да – подлец. Так я и не отпираюсь. Только не надо мне баки забивать, что, де, исполнились ваши худшие подозрения – никаких подозрений у вас не было. Вы читали мое к Валерке письмо, не отпирайтесь! Но Валерке уже обещан гонорар за его язык – приеду и начищу ему паяльник сапожной ваксой.

А торговка оказалась мерзавкой: несмотря на взаимную страстную любовь, променяла мой старый саксофон на новую «Волгу» какого-то гусака. А, скорее всего, она наставила этому своему гусаку рога, пока он мотался в командировку или вообще – досиживал после проворачивания какой-нибудь невинной негоции тысяч на двадцать-тридцать. (Рогатый гусак! Звучит, а?!) Славные эти рога – единственное злорадное утешение оскорбленного, униженного и покинутого. Впрочем, зачем клеветать на бедную женщину? Только дурочка Сашка и побежала бы за Вадькой Далматовым на край света и то только потому, что ей всего пятнадцать лет и терять ей нечего.

И почему вы утверждаете, что я вечно вру?! Благочестивая интерпретация фактов вовсе не есть ложь, напрасно вы.

Альт забросил начисто, кларнет задвинул на второй план, ибо: 

                «Когда тебя женщина бросит, – забудь,
                Что верил ее постоянству.
                В другую влюбись или трогайся в путь.
                Котомку на плечи – и странствуй».


Тем более, что «котомку на плечи» и «трогайся в путь» моя профессия: за нее надбавка в сорок пять рублей к основной зарплате. Все это к тому, что обещание по единому вашему слову поступить в Ферганское музыкальное училище нахально беру назад. Еду дальше. Авось, куда-нибудь приеду. Может, до сумасшедшего дома, может, до своей могилы.

Что вам еще написать? Ничего, кроме разной дряни, на ум не лезет. Маэстро, например, лезет, аж бегом. Доблестный крестоносец проявляет неслыханную отвагу при истреблении сарацинов, то бишь, бутылок, ну, тех самых, что по шестьдесят две копейки с посудой, и сильно утомляется в жестоких, хотя и победоносных, с ними сражениях. Но, несмотря на огромную усталость от перманентных битв с неслыханным полчищем неприятеля, он сегодня утром на репетиции со стоическим мужеством пытался выполнить правильный ауфтакт, но увы – как хороши, как свежи были розы…

Оставил Михал Данилыч это пустое времяпрепровождение, сунул указующим перстом в сторону моей и Вовы Штана бород и потребовал: «Валторны, проведите мне… это… соло…» Я чуть с оркестровки не кувыркнулся: это мы-то с Вовой валторны?! По этому поводу (по поводу валторн) Леша Вояковский изрек, но уже в сторону маэстро: «Совсем обалдел!» Правда, вместо «обалдел» он употребил глагол функционально несколько иного значения, но позвольте не уточнять.

Есть клоунская реприза: «Где конец света?» Отвечаю: на нашей оркестровке. Как мы играли!!! Дело в том, что оркестр лишился и первого трубача и пианистки. Крестоносец, избив предварительно легион сарацинов, переругался с ними (не с сарацинами, понятно), те наплевали витязю на его кошачью шкуру и ушились в туманную даль. Сидел сегодня за пианино местный дилетант и нес невообразимую ахинею, извольте радоваться. Леша Вояковский первую трубу тянет с трудом, Жорик вообще ни черта не тянет и ни бельмеса не тямит, так как еще надо долго выяснять, кто – он или Якимович пролили больше сарациновой черной крови. Но не только кровь виновата, виновата арифметика… извините! грамматика, ибо если труба для Жорика прилагательное (он её только к губам прилагает), то ставка Жорика – существительное для Якимовича, который её пропивает, предоставляя Жорику пропивать, ничего не делая, суточные, плюс на цирковую халяву жить на квартире.

Курицын… пардон! Куропаткин тяжко трудится, выдавая на гора свое отставное штабс-капитанское саксофоновое блеянье. Куропаткин чепухой не занимается: никаких тебе сарацинов – употребляет портвейн и водку. И только мы с Вовой Штаном, трезвые и благородные (по причине грустного безденежья), храбро драли свои теноровые глотки.

Ходят неподтвержденные милицией слухи, что Якимович, все из-за той же шестидесятидвухкопеечной нечисти, освирепел и накостылял какому-то дворовому мужику по пролетарской жилистой вые. Странный какой-то пролетариат пошел. Похоже, юбилейные полвека не пошли ему на пользу и сейчас он не то, что царю, – даже пархатому Якимовичу не сумеет жбан свернуть. Одна радость, что Вова держится молодцом – со времени приезда из Ленинграда серьезно не согрешил по части выпивки ни разу. Похоже, взял себя в шоры: двадцать третьего февраля, имея полную возможность напиться, выпил всего лишь рюмку рома. Впрочем, если он начинает бухать, то ставит дело на широкую ногу, мелочами не балуется.

Есть на оркестровке еще один несчастный, из-за угла мешком пришибленный. Наш контрабасист Макс, последний из могикан… татар, я хотел сказать. Бедный Макс едва не прирезал нашего электрика и униформиста Рамиза и водителя Авакяна, а потом, раскаявшись, пытался утопиться в ванной.

Дело было так. Поскольку на водку денег никогда и ни при каких условиях, принципиально, можно сказать, не хватает, то, стремясь хоть немного смягчить это хроническое бедствие, наш трудолюбивый Максуэлло, как любовно именует его маэстро Якимович в периоды совместных возлияний, подписался трудиться, кроме музыкантского, еще и на чернорабочем поприще и усердно пыхтит, вкалывая на развалинах деревянно-полотняного эквивалента Колизея.

И получила трудящаяся братва на днях жалованье, и послала, как водится, гонца к живительному источнику огненной влаги. Макс – он у нас прижимистый и опасливый, поэтому еще до возвращения гонца заныкал оставшиеся денежки между подошвой своей не то левой, не то правой ноги и тканью носка, натянутого на эту самую ногу.

Напившись и нагалдевшись, кто разбрелся по сторонам, а кто свалился спать непосредственно в банкетном зале, в вагончике электрика, то есть.

И надо же было Максуэлле продрать глаза и проверить – не сбондил ли какой мерзавец бабки. Сунул руку в один карман – нет денег, сунул в другой – точно, стибрили. А о своих подошвах и носках могиканин начисто забыл. Схватил за глотку спящего Рамиза и начал трясти: «Где мои деньги? Отдай мои деньги!» Рамиз ухмыляется спросонок и обещает, что, как выспится, так и отдаст, целый вагон.

Тогда Макс достал сапожный нож, острый, как бритва, и начал им возить в пространстве, непосредственно соседствующим с Рамизовым носом. У Рамиза мигом отшибло и хмель, и сон, он затрясся, как осиновый лист и завопил во всю глотку. Авакян проснулся и, надо отдать ему должное, бросился на помощь приятелю. Произошла драка, во время которой Авакян и Рамиз получили несколько тычков сапожным ножом, а Макс почувствовал какое-то неудобство в обутках; вспомнил, что это сложенная вдвое пачечка денег мешает лягать грабителей и в ужасе бежал с поля брани. Прибежал на квартиру, деньги переложил в карман пиджака, а сам наполнил ванну и полез в нее топиться, добросовестно пытаясь захлебнуться. Помешал хозяин, подлец. Спас Макса. Интересно, дадут ему медаль за спасение утопающего или нет?

Авакяну сильно досталось, Рамиз отделался дешевле. Но ни тот, ни другой в больницу не пошли и скорую не пригласили. Дело в том, что подобные «болезни» мгновенно привлекают бдительное око милиции, а им почему-то не хочется светиться и сиять. Ребята скромные, не стремятся к популярности. Понамазались йодом и зеленкой, забинтовались, Рамиз ходит, Авакян лежит, да еще шутит, что они – товарищи проспиртованные и никакая холера их не возьмет. Толя Расторгуев, дочка директора и я ходили его проведать, лежит в жару, но хохмит. Мы накинулись на Генку Заплаткина, он у них атаман, почему не зовет врача, а вдруг Авакян умрет от заражения крови, и что ты тогда скажешь его матери? (Генка сманил его ехать с цирком в каком-то городе). Заплаткин трясется, колеблется, но страх перед милицией парализует ему мозги.

Кажется, в предисловии к «Робинзону Крузо» вычитал о завораживающем действии мелких подробностей бытия невольного островитянина. Так, но мелочи его жизни до острова и после освобождения весьма нудны, причем в литературном отношении ничем не отличаются от мелочей «островных», смею сказать – одинаково посредственны. Литература – не сумма слов, вроде суконного ширпотреба, выпускаемого многотысячным коллективом хорошо смазанной фабрики «Союз писателей», а идея таинственного живого мира, имеющего внематериальное самостоятельное бытие. В «Робинзоне» удача там, где он опирается на глубинные тысячелетние архетипы и начинается откровенная чепуха, когда автор опускается до союзписательского уровня интеллекта.

Первый архетип – кладоискательство. Он очень силен, ведь миллионы лет наши предки были именно кладоискателями: вечно рыскали в поисках плодов и корешков, да и охота то же кладоискательство. Мамонта ведь никто не растил, не кормил и не поил, а поймали и съели незаработанное. А Робинзон нашел целый остров: цветущий, теплый и благодатный. Безусловно, ему приходилось тяжко трудиться, но что такое все труды в сравнении с такой чудесной находкой? Прибавьте к этому груз двух кораблей! Клад! Вот почему так любовно и пристально вникает читатель в географию острова и в инвентарные описи Робинзонова достояния. Припомните теперь арабские сказки, да и не только арабские: «Остров Сокровищ», «Таинственный остров», «Тома Сойера», «Двенадцать стульев», «Портрет» и «Вечер накануне Ивана Купала», «Золотого жука» Эдгара По, многие рассказы Джека Лондона.

Другой, возможно, еще более могущественный архетип – власть. Власть над территорией (остров!), власть над подданными, пусть это всего лишь попугай, собака, кошка и коза. И ужас при виде человеческого следа на песке – не страх быть съеденным дикарями, нет, это – крушение абсолютной власти. Не мне и не вам рассказывать, как популярно и читабельно любое дебильное чтиво, если оно о жизни королей, князей, графов и маркизов. Чтешь – и чувствуешь себя причастившимся, и мы, дескать, пахали!

Давным-давно, отделывая босяка под литератора, вы подбросили ему «Диалоги» Платона. Босяк – он и есть босяк и вся философия скатилась с него, как вода с масляной сковороды, но вот попалась на глаза пара стихов и вдруг вспомнилась одна легенда из «Диалогов».


                «Берегись того, кто утром
                Подымается без песен».


Хорошие слова. Но много песен – тоже плохо в этой жизни, где надо вечно заботиться о прописке, пропитании, трудоустройстве, продолжении рода и прочей никчемной тягомотине. Короче, накропал стихотворение в прозе, но вот кто автор прилагаемого стихотворения, я или Платон, предоставляю судить вам. Черт побери: Далматов – тире – Платон!!! Даже под лопатками щекотно: крылышки, должно быть, прорастают.

Тоскую по Сашке. Чуть не до слез. Знаю – дурак, но все равно – не легче. Это все несчастная привычка, считать каждую женщину лучше, чем она есть на самом деле, отсюда все прошлые горести и, предвижу! все будущие. А в Джамбуле просто не успел разочароваться и теперь кажется… А, чего воду в ступе толочь…

До свидания, Вера Филатовна.


                Вечно ваш – Цикада.


 

                ЦИКАДЫ

Когда-то люди не знали песен, потому, что еще не родились бессмертные Музы. И цикад тогда не было.

Но явились в мир Музы и с ними явилось пение и люди запели, закрыв глаза в сладком восторге.

День пели, и ночь пели, пока не начали мучить их жажда и голод.

Тогда люди оставили пение и отправились на поиски питья и пищи. Иные, утолив голод и жажду, снова запели, другие рассудили: чем больше песен – тем меньше хлеба и не стали петь

А были такие, кто среди песен совсем забыл о пище и питье, они пели и в самозабвении умирали, не желая даже на миг умолкнуть и позаботиться о пропитании.

Из их мертвых тел народились цикады, которые тоже, едва появившись на свет, начинают петь и поют беспрестанно, пока не умрут.