Свидетель

  Андрей быстро шагал по аллее из желтых и красных деревьев. Прохладный и прозрачный осенний воздух поддерживал ощущение бодрости. Портфель поскрипывал в такт шагов. Приходилось часто перекладывать его из правой руки в левую и обратно, из-за того, что он был очень тяжелый и толстый. На ладонях от него оставались черные пластиковые кусочки – портфель был недорогой и заношенный. Андрей собрал в него все, что могло ему пригодиться в первый рабочий день: белый выстиранный халат, черные туфли для сменки, коробку отточенных карандашей, все методики и бланки, которые он смог найти в доме и пакет с шоколадными конфетами. Главным среди этих вещей считался серебристый «паркер», подаренный Андрею старшей сестрой. «Паркер» казался ему амбициозным и взрослым – таким, какой должна была стать теперь его жизнь.

  Встреча с начальником седьмого отделения назначена на десять часов. Неделю назад он разговаривал с главным врачом – достаточно молодым, полным человеком с каштановой бородкой, и его заместителем по лечебной части – крупной женщиной с внимательным взглядом и медленной речью. Они посмотрели на его резюме, заглянули в диплом цвета граната, поинтересовались темами его студенческих статей. Затем заместитель спросила Андрея, почему он хочет попасть именно в 15 больницу. Андрей покраснел и стал сбивчиво перечислять достоинства знаменитой «пятнашки»: прекрасная научная и медицинская репутация, современные исследования, традиции отечественной школы.
  – Прибавьте к этому двойной оклад и надбавки из фонда городского здравоохранения, – подмигнул главврач и довольно поерзал в кресле. Они попросили подождать Андрея за дверью. Через несколько минут в коридор вышла заместитель. Она долго смотрела ему в глаза и, наконец, сказала:
  – Работать вы будете в седьмом отделении. Оно у нас на особом счету. К тому же в нем сейчас не хватает сотрудников. Идите в отдел кадров.
  Теперь Андрей, молодой специалист, сотрудник пятнадцатой федеральной психиатрической больницы имени профессора Селезинского, торопливо шагал к месту своей новой работы. У входа на территорию, между двумя щербатыми бетонными блоками стоял охранник в традиционной черной мешковатой одежде. Он скучно поинтересовался целью визита. Андрей вынул из внутреннего кармана пальто удостоверение, лакированное и пахнущее клеем.
  – Трудиться иду, – уши у Андрея порозовели.

  Седьмое отделение располагалось в глубине больничного парка за рядами сильно разросшихся кустов боярышника. Между плотными занавесами из веток и ягод пролегала  узкая заасфальтированная дорожка. Нужный корпус открылся перед Андреем на третьем ее повороте. Это было типичное пятиэтажное здание из бетонных блоков. Оно вполне могло сойти за школу, техникум или любое другое госучреждение. Только яркий розовый цвет, который окрашивал стены всех местных лечебных корпусов, указывал на то, что с ним что-то не так. Среди потемневших по-осеннему зарослей оно выглядело неестественно жизнерадостным. И, конечно, тяжелые неаккуратные решетки на окнах. Еще со времен практики Андрей научился сбрасывать с себя тягостные переживания и сомнения, которые неизбежно возникали у многих на территории психиатрических больниц, и заменять их деятельной, целенаправленной суетой. Он прошел мимо двух скамеек с чугунными основаниями, небольшой клумбы с печальными хризантемами и поднялся на крыльцо.

  Путь в отделение преграждала массивная, но рыхлая дверь, плотно обитая деревянными рейками. Справа от нее торчал на бетоне черный звонок с белой кнопкой. Шнур звонка убегал в гофрированную трубку и уходил вместе с ней в стену.  Андрей дернул дверь. Она не  поддавалась. Позвонил в звонок. Звука звонка за дверью он не услышал.  Потом снова подергал дверь. Позвонил. Ничего не произошло. Наручные часы показывали без пяти десять. Андрей откашлялся, поглядел по сторонам, потом уперся ногой в стену, взялся за ручку двери и потянул на себя. Дверь еле заметно выгнулась, затем чмокнула, взвизгнула и резко отворилась.

  В коридоре было тихо. Андрей поймал себя на ощущении, словно его лицо утонуло в большой перьевой подушке, через которую не проникали ни звуки, ни запахи. Напротив входной двери располагался небольшой зал, где стоял угловой диван и журнальный столик с двумя пластмассовыми подсолнухами в изогнутой вазе и стопкой журналов. Над диваном висела пробковая доска, на которой теснились приколотые булавками листы А4 с какими-то таблицами и типографский плакат с изображением святителя Иоанна Тобольского. На плакате он выглядел умиротворенным и строгим, придавая обстановке оттенок спокойной средневековой трагичности.
  Лампы не горели. Только утренний свет из единственного окна образовывал на линолеуме яркое белое пятно. Людей в коридоре не было. Их также не было и в двух имеющихся на этаже комнатах – для охраны, с раскладушкой и маленьким телевизором, и для процедур, с железной негостеприимной кушеткой и кафельными стенами.  Лестницу на второй этаж перекрывала решетка.   
  Андрей погремел сеткой-рабицей, посвистел в пустоту лестничного проема. Вместо ручки решетка имела небольшое четырехгранное отверстие. Персонал носил в своих карманах либо отдельные ручки, выкрученные из замков, либо, чаще, специальные стальные гранки. У Андрея пока ни ручки, ни гранки не было. Он поковырял отверстие ногтем, затем ключами от дома, потом двухрублевой монетой. Нервно два раза прошел по коридору из конца в конец и, тяжело вздохнув, сунул в замок свой «паркер». С силой надавив, он смог повернуть его вместе с защелкой.

  Второй этаж начинался такой же дверью, как при входе в корпус, только незапертой.  Андрей заглянул в проем и увидел еще четыре подобных двери, похожих на сестер-близнецов, располагавшихся по сторонам квадратного холла. Он улыбнулся. Видимо эти двери были очень популярны когда-то. А может, существовал какой-то ГОСТ. Теперь это напоминало типичный лабиринт, где непосвященного человека специально запутывали. Ручки у этих дверей по традиции отсутствовали. «Наверное, эта – ординаторская, эта – комната отдыха, эта – сестринская, а эта – непосредственно отделение для больных», – прикинул он примерное расположение комнат.
  Он последовательно побарабанил в ординаторскую, сестринскую, комнату отдыха и отделение для больных. Везде было тихо. Спустя какое-то время, пока он прислушивался, за дверью, ведущей в палаты, раздался слабый, но отчетливый звук. Андрей еще раз сильно постучал, покричал в замочную скважину, чтобы открыли. Потом посмотрел в нее. За дверью виднелся длинный коридор, слева от него достаточно светлый зал с несколькими столами и множеством стульев – судя по всему, столовая. Еще имелось узкое окошко для раздачи лекарств. При этом никого из людей он разглядеть не смог.

  «Так, – начал размышлять Андрей, – ни на первом, ни на втором этаже я не встретил никого из персонала. Это значит, что либо что-то случилось, какое-нибудь ЧэПэ с больным, либо собрание какое-нибудь срочное, либо все ушли в обход по отделению. Впрочем, маловероятно, что для обхода нужен охранник или нянечка с первого этажа. В любом случае, в палатах, особенно надзорных, по инструкции должен присутствовать сотрудник, скорее всего санитар. Я стучу, а он сидит в конце коридора и меня не слышит. Я сейчас к нему пойду, и он мне объяснит, где все, где заведующий, что происходит и что мне делать».       

  Андрей отвернул «паркером» задвижку и медленно приоткрыл дверь. Никто не стал на него бросаться, хотя страх подсказывал ему такую возможность. Он искренне боялся психиатрических пациентов, но знал, что из-за сильных лекарств по-настоящему буйных в больницах почти не осталось. Больные не кидались на врачей, а могли скорее достать и утомить своими упадочными, нелогичными умозаключениями. Больше страха у Андрея было только любопытство к человеческому безумию, которое, в конце концов, и привело его в профессию.

  Он прошел вдоль палат. Все они пустовали. Только в последней Андрей заметил человека, привязанного к кровати двумя простынями. В палате стоял резкий запах немытого тела и выделений. Это был пожилой седой человек со смуглым, похожим на восточное, лицом. Он покоился с закрытыми глазами, обнажив зубы в истощенной гримасе. Андрей, оцепенев от испуга и неожиданности, смог услышать его тихое дыхание. Прождав достаточно долго и с трудом собравшись с духом, окликнул лежащего на кровати:
  – Эй!
Тот повернул к нему голову и открыл глаза.
  – Кто вы?
  – Я? – после паузы глухо произнес человек, потом закашлялся и перевел взгляд в потолок. Губы его медленно сдвинулись, и выражение лица стало похоже на усмешку.
  – Я есть зло. Чума. Кипящее зловоние. Гибель мира, – ровно, раздельно и неторопливо выговаривал человек. На его лицо пришла мука, он выгнулся на кровати дугой, насколько позволяли простыни.
  – Ага, – подумал про себя Андрей. Оторопь прошла, и мысли устремились по зазубренным, заученным каналам из учебников и конспектов: «Бред ничтожества или величия, что-то типа того. И то, и то, кажется. Бред ничтожного величия».
  – А где все? Где все люди? – громко спросил он сумасшедшего.
  – Я убил их. Отравил собой. Своим гниением, – человек уже успокоился, бессильно закрыв глаза. Андрей решил попробовать логическую коррекцию и строго, но участливо поинтересовался:
  – А как же я? Я же живой. Вот тут сижу, разговариваю с вами.
 Больной замер, потом разомкнул губы и сказал:
  – Нет. 

  «Ну, ****ец, – Андрей почти бежал по отделению, – никого нет. Больной в остром состоянии. Без ухода. Такое еще можно представить где-нибудь в Кемерово или Апатитах, в какой-нибудь областной лечебнице, похожей на чистилище. Но в Москве? В наше время?» Он спешил найти кого-нибудь из сотрудников и вылить на него накопившееся внутри изумление пополам с негодованием. 

  В три прыжка преодолел лестницу, отомкнул замок и шагнул в полумрак третьего этажа. В глазах от быстрого движения мерцали и пульсировали две перламутровых окружности. Потянуло сквозняком. Сзади послышался щелчок захлопнувшейся двери. И одновременно с этим кто-то нервно сглотнул в углу.  Андрей посмотрел туда и увидел человека в пижаме неопределенного цвета. Он был молодым, тщедушным, с выпирающим кадыком. На бледной голове чернели короткая щетина и несколько крупных родинок.  Парень напряженно и испуганно всматривался в лицо Андрея. В руке у него тускло светилось что-то стальное, похожее на отвертку.
  Тут же бешено заколотилось сердце. В голове пронеслось: «Серьезно. Вот это уже серьезно. Надо живо и аккуратно драпать».
  – Посмотри, он больной? – чей-то властный голос раздался из тени ординаторской. Андрей отступил к двери, прикрывая портфелем левый бок от тщедушного парня.
  – Вроде, живой, колотится, – неуверенно сказал парень.  Сейчас же появились еще трое или четверо, которые до этого момента, похоже, ждали прояснения ситуации. Они окружили Андрея и куда-то потащили. Кто-то цепкий и плечистый вырвал из рук портфель. Посадили на стул, дернули за ворот.
 
  Андрей огляделся. В ординаторской были плотно задернуты салатовые шторы. Из-за этого на царившем вокруг беспорядке: перевернутом столе, куче сброшенных на пол бумаг, битых чашках, – лежал неземной инопланетный отсвет. На Андрея внимательно смотрел салатовый, всклокоченный, бородатый мужик.
  – Че, ****ь, ФСБ? Байконур? – грубо и с вызовом спросил мужик. Потом подскочил и крепко ударил его ладонью по голове.
  – Я не ФСБ! Я не из ФСБ! Я мирный, свой! – закричал от шока Андрей.
Мужик отошел, пнул пластиковую папку:
  – Микрофона, аппаратуры нет? Не глотал чего-нибудь? Наушник?
Потом приблизился, схватил за нос, сильно сдавил и крутанул. Сквозь слезы и резкую боль Андрей углядел главное, что заставило его мгновенно собраться. Возле батареи лежало синее одеяло с характерным силуэтом. Из-под складок шерстяной ткани торчала рука с узким запястьем и неярким маникюром.   
  – Нет, нет, нет, нет, нет, нет! – поспешно проговорил он. – Ничего нет!

  Нос заметно распух. Сильно саднило. Вместо одежды в процедурной выдали такую же пижаму неопределенной раскраски, какая была здесь у всех.  В отделении находилось человек двадцать пять – тридцать. Люди сидели на кроватях, бродили между столов, кто-то раскачивался на месте. Играли в карты, разговаривали друг с другом, бормотали сами с собой. Со стороны санитарного поста, над которым висел лупоглазый прожектор, раздавалось звонкое и артикулированное: «На нарах, бля, на нарах, бля, на нарах!»

  – Доктор, здравствуйте! – кто-то настойчиво подергал Андрея за локоть. – Вы здесь – это хорошо.
  Андрей обнаружил рядом с собой невысокого круглолицего блондина с румяными щеками.
  – Я Щедринский, ординатор. Вот, – он обвел себя руками как бы показывая, какой он, улыбнулся и оживленно понес. – Второй год ординатуры. Решил пойти в психиатрию. А что? Чистое направление. Не надо пачкаться, ковыряться в пузырях каких-нибудь желчных, не надо на ногах стоять, как хирурги. Сиди себе, бумажки выписывай. Правда, писанины много. Ручка за три дня кончается.  Ну, ничего, можно потерпеть. Зато я себе на «тойоту» собрал. Жене нравится. Ребенку просторно. Если крутиться, можно за пару лет и «лексус».  Как у Смирнова.
  Ординатор быстро тараторил и вертелся вокруг Андрея как колобок вокруг лисы. Андрей схватил его за карман и тихо спросил:
  – Что здесь происходит?
  – Как? – переспросил Щедринский и огляделся. Потом словно что-то сообразил, заговорщицки подмигнул и снова улыбнулся:
  – А у нас бунт, доктор.
  Ординатор довольно потирал руки, явно радуясь тому, что смог сообщить такую удивительную новость. Потом продолжил:
  – Это все Хананян затеял. Бородатый. Харизматичная оказался личность. Сумел всех в свой психоз втянуть. Индукция психоза, понимаете. Убедил всех, что заражение подступает и мертвые кругом. И что это все – эксперимент спецслужб. Обычная вроде бы песня. Параноид с автоматизмами. Ходил по отделению возбужденный, шептал всем. А мы проморгали. И – бац! Теперь мы все тут с пациентами. А старшую сестру он задушил. Она крик подняла, стыдила, возмущалась, пощечину ему дала. Мы все после этого языки поприкусили. Молчим, не конфронтируем. Так уже три дня.
Андрей изумленно открыл рот:
  – А как же охрана, администрация?
  – Никто с нами до сих пор не связывался.
  – А столовая? Как вы питаетесь? Кто вам еду доставляет?
  – Психи из подсобных с центральной кухни пищу к отделению подвозят. А наши психи за ней экспедиции собирают. И ни у тех, ни у других вопросов не возникает.
  В ягодице кольнуло холодом. Сзади стоял ухмыляющийся плечистый молодчик. В одной руке он держал небольшой пластмассовый шприц, а в другой – фантик от шоколадной конфеты.
  – Санобработка! – хохотнул парень.
  Через несколько минут Андрея неодолимо потянуло в сон. Все, что происходило вокруг, стало далеким, крошечным и совершенно незначимым. Через стены своей хрустальной усыпальницы он слышал обрывки разговора каких-то двух муравьев:
  – Галоперидолом кольнули. Миллиграмм шесть-семь. Знают дозу.
  – Нейролепсию схватил, кажется. Придется помучиться.            
  Потом пересохло во рту. Под язык насыпали несколько горстей песка, который впитал всю влагу. Щеки втянулись внутрь. Мышцы на руках и ногах стали выкручиваться как канаты на невидимой лебедке. Андрей прижал их к себе, стал убаюкивать и уговаривать заснуть неповоротливыми, сложнопроизносимыми словами. Позже он смог заснуть сам.

  Следующие два дня прошли в настороженном и однообразном ожидании. Почти все время Андрей сидел или лежал на кровати, наблюдал за жизнью пациентов, тихо переговаривался с «бывшими» докторами. Их было трое – молодой Щедринский, задумчивый, даже немного заторможенный Смирнов и пожилой Карабанцев. Щедринский говорил помногу и охотно. Смирнов в основном молчал. Карабанцев заметно тяготился сложившейся ситуацией, поругивался, сплевывал на пол. Кроме врачей в отделении маялись санитар и охранник. Они примкнули к хриплой компании в столовой и часами играли в дурака. Другой санитар активно помогал бунтарям, бегал в ординаторскую за поручениями, приволакивал в обед алюминиевые бидоны с супом и кашей, покрикивал на больных. Один раз он заглянул в палату к докторам, поворошил седые волосы Карабанцева и похлопал его по животу: 
  – Вы нам еще спасибо скажете, дурачки.
  Карабанцев недовольно поморщился:
  – Чувствовал, не надо олигофренов на работу брать.

  Женщины-сотрудницы, сестры и нянечки, содержались в комнате отдыха, и вестей от них давно не поступало. Андрей и другие врачи ждали, что кто-нибудь узнает, наконец, о происходящем и выручит их из этой нелепой истории.
  На третий день рано утром в отделение зашел Хананян. У него было белое лицо и круглые глаза. Он судорожно, рвано дышал, сгибал и разгибал руки, сжимал пальцы в кулаки, заламывал их в замок.
  – Луч?! – задохнулся он.
Из палат ему ответил сонный вопросительный шорох.
  – Луч чувствуете?!
На этот раз заворочались и зашумели утвердительно.
  – Хочу его вырвать! Кто со мной?
Теперь в отделении стало очень тихо.
  – Навоз! – зарычал Хананян и стал срывать людей за ноги и за руки с кроватей.  Андрей грохнулся спиной на лопатки, сбил дыхание. Затем его рвануло и потащило по полу. Под ним цеплялся за потертый линолеум какой-то человек. Хананян, обладая припадочной силой, тянул к выходу из отделения троих.
  Каждый получил по тычку и подзатыльнику. Потом они вместе пошли наверх. Сзади шагал Хананян. Андрей старался идти впереди всех, чтобы быть от него подальше. На пятом этаже люди расступились. Хананян подошел к нему вплотную и тяжело выдохнул в самое ухо:
  – Заходи.

  Кругом была черная непроницаемая темнота. Андрей долго стоял, опершись спиной на дверь. Пошарил вокруг себя, потрогал стены вспотевшими ладонями. Колени подгибались. Стучало и болело сердце. Шум в ушах пульсировал в унисон со свинцовыми сердечными ударами. Слишком много безумия. Слишком.
  Видимо, не слишком. В теле грохотал испуганный кровяной насос. Но присутствовало еще что-то. Где-то в темноте на самом краю восприятия оно потрескивало, шуршало, шепталось. Андрей застыл и перестал дышать. Он изо всех сил всматривался, вслушивался и вчувствовался в темноту. Понять, где источник звука и существует ли он вообще, кроме как в воображении, было невозможно. Звук окружал, перекатывался справа налево, подкрадывался к самому уху и отдалялся. В нем мерещился гул горящего пламени, женский крик, плач и причитания, злой, презрительный старушечий клекот, окрики. Андрею стало жарко, душно. Он не мог объяснить себе происходящего. Но догадка, конечно, была. Эта тревога жила в нем всегда, как жила она в каждом психиатре. Андрей стоически стиснул зубы: «Возможно, есть такая вероятность, я схожу с ума».
  Кто-то постучал по двери и громко сказал: «Доктор, зажмурьтесь». Потом вспыхнул яркий люминесцентный свет.

  Свет из окна лился мягкий и рассеянный. Небо, пасмурное и низкое, слоилось облаками всех оттенков серого. В комнате уютно гудел бойлер. На столе лежала открытая пачка с рафинадом и пакетики чая. Полукругом стояли стулья с бежевой обивкой. Люди в комнате оживленно беседовали, жестикулировали, смеялись. Некоторые из них были в белых халатах.
  На стене под самым потолком висела черно-белая фотография человека с мужественным, задумчивым лицом. Ниже по-школьному, прописью были написаны на шафрановой бумаге несколько цитат: «Как показать всеобщие  человеческие уместность и значимость состояния пациента, когда слова, которые приходится  употреблять, созданы  именно для того, чтобы изолировать и ограничивать смысл жизни пациента чисто клинической сущностью? Нам нужны не теории, а переживание, которое есть источник теории. Мы не удовлетворены верой в смысле иррационально поддерживаемой неправдоподобной гипотезы – нам требуется пережить ”свидетельство”».

  Почти всех присутствующих Андрей видел раньше. Здесь находились Щедринский, Карабанцев, Смирнов, несколько персон из отделения. Кто-то тронул его за плечо. В проеме двери стояла женщина с заплаканными глазами. На ее плечи было накинуто синее шерстяное одеяло.
  – Разрешите? – сказала она и прошла в комнату.
Веселый Щедринский заметил Андрея и призывно помахал рукой.
  – Как вам наша палата чудес? - спросил он с озорным видом. – Вот, кстати, рекомендую, Тимур Талгатович.
  Рядом молчал знакомый сумасшедший со второго этажа и смотрел в окно, куда-то на растрепанные облака.
  – На пятом у нас лаборатория по изучению иллюзий. Видели – весь пол в рельсиках узких? Вот по ним и катаются динамики. И тихо так шипят. Эффект чрезвычайный. Но я, кстати, в первый раз почти догадался. Что-то подобное представил. Но струхнул исключительно, – Щедринский изобразил ужас и фыркнул от смеха. Потом успокоился и оправил на себе халат:
  – Заведующий.

  В комнату не спеша зашел Хананян и сел на стул в середине полукруга. На нем неплохо сидели свободные джинсы и бордовый пуловер. Чистые волосы были аккуратно зачесаны на ровный пробор.
  – Давайте потихоньку начинать, - он выждал небольшую паузу. – Я уже в прошлый раз говорил, что эмпатия и настоящая встреча с феноменологией больного возможны только после вживания в его субъективное бытие. Люди невидимы друг для друга, покуда между ними не происходит со-переживания. Я продолжаю настаивать на том, чтобы все мои сотрудники соприкасались с психотическим опытом не через призму ограниченных психиатрических категорий, а живьем, так сказать, глазами пациента, его нутром. Чтобы они нюхали его жизнь, спали с ним в одной кровати и ели из одной тарелки. И сталкивались со всеми последствиями, которые вытекают из сущности этого бытия. Только так можно стать настоящим, резонирующим и тонким терапевтом.
  Хананян посмотрел на Андрея и кивнул:
  – Андрей Иванович, это лучше записывать.
  И протянул поцарапанный «паркер».