***

ЧЕТВЁРТАЯ СТРАЖА.

Кашляя дымом и переваливаясь с боку на бок на развороченном колёсами грузовиков большаке словно лодка на вол¬не, трёпаный службой милицейский «УАЗик» осторожно пробирался к желанной и, как уже начинало казаться, недостижимой цели. Одинокий уличный фонарь на крайней деревенской улице уже рядом боролся с ночной теменью, а тусклые фары снова и снова выхватывали из непроглядной тьмы всё новые и новые колдобины и выбоины. И машина то виляла по дороге, пытаясь объехать препятствия, то замирала перед ямой, а потом, будто собравшись с силами, рывком бросалась вперёд.

В кабине было душно и пахло бензином, но поднятая колёсами густая пыль не позволяла даже приоткрыть форточку. Водитель, лобастую голову которого подсвечивал слабый свет приборного щитка, нахмурив брови и высунув от напряжения кончик языка, высматривал в мутной жёлто-серой картине дорогу. Но более всего сейчас занимали его грозивший серьёзной поломкой глухой стук в двигателе и указатель температуры, давно сигнализировавший, что радиатор кипит, как чайник, и потому быстро перебирая ладонями руль, резко подтормаживая или газуя, он замысловато, но тихо ругался.
 
Фамилия водителя была Вахрамеев. Он умел забавно рассказывать разные истории и знал великое множество анекдотов, а в райотделе появился с год назад сразу после демобилизации из армии по протекции, об этом знали все, своего дяди – заметного чиновника районной администрации. Службу начинал в автоинспекции и почти сразу здорово нашкодил, но отделался дёшево - всего-то перевели из инспекторов в водители. Из чего по скудности жизненного опыта он вынес чувство безнаказанности и собственной значимости. Потому его предельная вежливость со старшими по званию всегда в себе несла какой-то скрытый намёк на равенство и этим их злила, но покровитель и оборотистость пока, как щитом, его прикрывали. Лишь изредка Вахрамеева укалывали небольшими неприятностями вроде внепланового, в выходные или праздничные дни, дежурства. Сослуживцы подозревали его в наушничестве и не любили за откровенное якшанье с начальниками и обращение ко всем, не разбирая возраста, на «ты». А он будто всего этого не замечал и целыми днями в обтягивающих ноги брюках, приталенной по фигуре куртке крутился возле начальственных кабинетов или с удовольствием выполнял «особые» задания.
- Куда нас несёт? Нельзя было, в три господа бога,  до утра подождать! Бабке-то уже ничего не нужно, а поломаемся, кто нам поможет?

Вахрамеев охлопал карманы брюк, полез в куртку, пошуршал, извлёк сигарету, помял её пальцами и сунул в рот. На прямом участке достал коробок спичек, не отрываясь от дороги, торопливо прикурил, и, щурясь от дыма, с видимым удовольствием пустил длинную струю. Едкий дым дешёвой сигареты, заполнив весь салон, потревожил ссутулившегося на соседнем сиденье, как казалось, дремавшего старшего лейтенанта Тимошина, который поёрзал на своём месте, открыл на секунду глаза, но ничего не сказал.
 
Он почти сразу как выехали, сделал вид, что задремал, а сам всю дорогу размышлял, стоит ли завтра докладывать о поведении водителя. В райотделе все были между собой как-то связаны: кто-то учился в одном классе или рос на одной улице, состоял племянником, зятем, сватом или бог ведает кем действующим или отставленным начальникам. Старший лейтенант хорошо помнил, как в первый же свой рабочий день «отрихтовал» рядового, толкнувшего его на лестнице, а тот оказался, во-первых, большим лукавцем - он всем потом рассказывал, что очень торопился по очень срочному служебному делу, потому и толкнул нечаянно лейтенанта, а во-вторых, и это главное, свояком заместителя начальника. Родственные связи тогда перетянули и, как казалось Тимошину, до сих пор подполковник посматривал на него косо.

Семнадцати лет Тимошин оставил родной дом и уехал в город, учился в ПТУ, служил в армии, случайно, за компанию, оказался в милиции, служил постовым, потом учился и по распределению оказался в этом райотделе. С детства, но об этом не знали даже самые близкие люди, он любил помечтать, и всегда жил грёзами о будущем. Одно время он мечтал стать гитаристом и даже начал учиться играть, но скоро бросил. В армии спал и видел себя самым главным, но справедливым «дедом», который по справедливости решает все дела. Потом очень хотел стать преподавателем в школе милиции. Одни грёзы сменялись другими, и в настоящее время Тимошин мечтал раскрыть серьезное и опасное преступление, а попадались всё пьяницы или случайная босота. Они ему были не просто неинтересны, а безразличны, он торопился от них поскорее отделаться, потому смотрел всегда быстрым, равнодушным взглядом и никогда не вёл разговоров, никогда не задавался целью проникнуть в душу глубже, чем она ему открывалась. Лишь ручка в руке, на столе обязательный служебный бланк - вопрос, ответ, записали, прочитали, расписались и в камеру.

Несмотря на это старший лейтенант был в райотделе на хорошем счету: он не перебирал спиртного, и потому не был ХЧП, то есть «ходячим чрезвычайным происшествием», – так в докладе на совещании назвал некоторых сотрудников заместитель начальника областного управления, - своевременно представлял толково составленные отчёты и другие бумаги, особенно те, что были на контроле у начальников, держал в памяти ворох разных преступлений и происшествий, по которым работал, помнил, на какой стадии находится расследование, докладывал всегда только главное, не обременяя руководство своими проблемами. Со старшими не спорил, своё не доказывал, «дела» оформлял солидно, подшивая в них иной раз совершенно не нужные справки и показания свидетелей. После одного задержания, когда мелкий воришка, одурев от выпитого, неверной рукой бросил в сторону Тимошина под пику заточенный прут арматуры, начальство хвалило его за смелость. Короче, считался он работником очень перспективным, которому однажды даже поручили составление выступления для начальника райотдела и периодически, пусть привыкает, посылали в область на различные мероприятия. Правда один раз его уже обошли с назначением на должность: нашёлся, нет, не лучший кандидат, а сотрудник из областного управления, которому для карьеры требовалась в послужном листе отметка о работе в районе. Кадровик тогда старшего лейтенанта успокаивал, да как не волноваться? Годы-то идут!

А поездка эта с самого начала не заладилась. Воскресное дежурство проходило на удивление спокойно, но когда, ещё засветло, сообщили об обнаружении трупа, выяснилось, что дежурная машина неисправна, поскольку Вахрамеев, чтоб его, удумал разобрать стартёр. После настоящего скандала с криками, что ехать никак невозможно, и разбрасыванием всего, что под руку попалось, стартёр был собран и поставлен на место. Но что-то как нужно не срабатывало, мотор не заводился, и они быстро посадили аккумулятор. Пришлось искать другую машину и буксирный трос, взятый кем-то без разрешения, таскать на привязи по сонным уже улицам терпеливый «УАЗик», много раз останавливаясь, чтобы водитель подкрутил в моторе какие-то винтики.

Потому, наконец, выехали, когда уже основательно притемнело, и хотя расстояние от райцентра до села было невелико, с трассы на большак съехали уже в полной темноте.

Вахромеев вдруг слишком резко нажал на тормоз, машину швырнуло в сторону, а мотор надрывно завыл, словно у него что-то нестерпимо заболело. Тимошин больно стукнулся плечом о дверцу, ругнулся и, постаравшись не очень-то задеть Вахрамеева – не известно ещё как аукнется, - всё-таки не утерпел заметить:
- Если бы сразу выехали, может уже вернулись бы!

А тот, объезжая очередную глубокую яму, сделал вид, что не расслышал осторожный выпад старшего лейтенанта, лишь глубоко вздохнул:
- О-хо-хо… Вот на ремонт скоро встану: кузов подварю, движок, коробку, подвеску переберу, задний мост заменю, начальник мне резину новую и аккумулятор обещал, тогда милости прошу! А это разве езда?
И через секунду сам себе ответил:
- Мучение одно!.. По правде сказать, на покой этому авто давно пора.

- А сдюжишь? Работы-то здесь о-го-го, - подал с заднего сидения голос один из двух сержантов. Он был поклонник здравого смысла, более всего любил всегда и всё делать не торопливо и вовремя, любил часами сидеть у телевизора или на лавочке около дома, покуривая и разговаривая «за жизнь». Сейчас в форменной куртке горбом он неудобно бочком придвинулся близко к передним сиденьям и зачем-то внимательно всматривался в темноту. 

- Лишь бы запчасти все нужные были, а если что, брат поможет… Я ведь в армии полковника одного на таком «УАЗике» возил, - Вахрамееву было приятно рассказать о своих армейских, пока единственных в жизни, успехах. Он выждал недолго, но все молчали, и тогда продолжил:
- Лучшая машина в штабе корпуса была, ценным подарком комкор награждал. Как говорится, за успехи в боевой и политической… Да-а-а! Генерал хотел к себе водителем взять, да только мой полковник, уже и не знаю, как, но не отдал, - явно приврал он. - Прапорщиком предлагали на сверхсрочную остаться, только мне домой очень хотелось, а сейчас иной раз жалею.
Он с неожиданной грустью закончил свой рассказ и прибавил хода.

Они, наконец, въехали в крепко спящую деревню, и теперь их сопровождал то ленивый, то злобный лай собак.
- Куда ехать-то?
Сержант вытянул вперёд руку и водил ею между плечами водителя и старшего лейтенанта, будто показывая, куда ехать.
- Нам на Третью улицу надо. Развилка скоро будет, налево – на карьер дорога, а направо – аккурат Третья улица начинается. Знаешь?
- А дальше куда? – Вахрамееву хотелось завязать разговор.
- Дом будет с забором упавшим, а следующий – как раз наш, бабки Баронихи. Там столб с фонарём ещё стоит.
- А ты, Сусанин, откуда всё знаешь? Заведешь, бог весть куда, - водитель добродушно хохотнул, вспомнив вытертый до дыр анекдот. - Ведь не видно ни зги.
- Так я бабку Барониху с самого детства своего знаю и в доме её тыщу раз бывал - она же с моей тёткой вроде как подруги были. Хоть уже и в возрасте, а всё равно красивая, ласковая ко всем и всегда весёлая. И не поймёшь иной раз, серьёзно говорит или опять в шутку. А тётка моя, значит, её к мужу часто ревновала – он Барониху то приобнимет, то христосоваться полезет, особенно когда выпьет.
Вахрамеев, блудливо фыркнув, плутовато оглянулся по сторонам – знаем, как приобнимал, - и подсолил словечком покрепче.
- А мужа её, дядьку Василия, помню плохо, - сержант продолжал, не обратив внимания на слова Вахрамеева. - Умер он давно, я тогда ещё, как говорится, даже под стол пешком не ходил. Раны военные у него открылись, а врачи посуетились, значит, да не помогли. Помню только, одет он был всегда чисто и аккуратно, рубашка на верхнюю пуговицу застёгнута, матерного слова не скажет, голоса никогда не повысит. Звали его все Фон бароном, оттого и Степановну прозвали Барониха.

Будто очнувшись от своих раздумий, старший лейтенант неожиданно спросил:
- А почему улица третья, мы уже четвёртый поворот проехали?
- Барин до революции здесь жил, - начал сержант обстоятельный рассказ. - Были у него заводик кирпичный и фабрика, которая зеркала делала. Слышали, может быть? Вот барин из своего кирпича и строил себе дворец, а семейным рабочим, которые, значит, хорошо работали, дома. Сначала одну улицу застроили, потом  вторую, и называли их: Первая, Вторая. Потом, как дед мой рассказывал, школу, церковь и больничку выстроили, а Третья улица уже последней была – революция случилась, барину тому по шапке дали, а первые две улицы переименовали в Октябрьскую и Советскую да в домах, что побольше, сельсовет разместили и почту. А заводик и фабрику то ли в гражданскую войну растащили, то ли закрыли, когда колхоз организовывали. По-разному рассказывают. Только Третья улица, как самая дальняя, так и осталась.

- И что же, дома-то барин бесплатно раздавал? – не сразу, словно слова добрели до него издалека, спросил второй сержант по фамилии Гулыга. Недовольный тем, что из-за возни с машиной не удалось поужинать, он за всю дорогу не произнёс ни одного слова и сидел как статуя прямо и неподвижно. У него были большие руки, простое лицо с увесистым носом, мясистыми губами и маленькими сонными глазками. Говорил он всегда немного и степенно, был недоверчив, угрюм и жаден, но однажды сильно удивил всех, когда, после гибели младшего брата, забрал из детского дома к себе двоих его детей, пристроенных туда матерью-вертихвосткой.
 
Сержант оторвался от разглядывания темноты за окнами и повернулся к Гулыге:
- Быть может, он дома раздавал, или потом, уже при советской власти, сказать не могу, но, сколько помню себя, всегда они частными были… Да, с Баронихой, помнится, внук ещё жил. Шустрый такой пацанёнок, да баловала она его очень: тяжелее ложки ничего поднимать не разрешала. Родители то его, сын и невестка бабкины, на север завербовались.
- За рублём длинным, - вставил слово Вахромеев.
- А что делать то было? В колхозе-то какой заработок? Палочки в ведомости да что украдёшь! Уехали они, значит, точно не знаю куда, но раза два приезжали в отпуск. Время от времени, народ говорил, бабке деньги слали, а потом сгинули где-то. Ни слуха, ни духа.

Фары вдруг выхватили из темноты особенно большую ухабину, и сильно накренившись, машина под надрывный рокот двигателя нырнула вниз. Сержант примолк, а Вахрамеев обстоятельно и скверно выругался.

- Жалко бабку, добрая она была, - вскорости и с сожалением опять заговорил сержант. - Потише, потише сейчас, скоро поворот… Кстати, с неделю назад слышал, как она в отдел к нам звонила, на внука жаловалась, деньги он, кажется, у неё отнял. Петрович тогда дежурил, ещё участковый их был да я случайно рядом оказался.
- С этого места, пожалуйста, подробнее, - заинтересовался Тимошин.
- Да я особенно-то ничего не слышал, знаю только, звонила она, а Петрович объяснял, что выехать к ней не могут.
- У неё телефон есть? – уточнял ненужные подробности старший лейтенант. Он любил в каждом деле добраться до самых ненужных подробностей, а лучше всего себя чувствовал в своем маленьком кабинетике, за своим столом, наедине с бумагами, в которых ему всё и всегда было понятно.
- Да нет, телефон у соседки, фельдшерицы.
- А участковый что сказал? – спросил Тимошин и в очередной раз поправил фуражку, сползавшую с головы почти при каждом наклоне машины.
- У него участок – три деревни, от края до края километров пятнадцать, сам живёт в четвёртой – это ещё семь километров, а мотоцикл его с прошлого лета сломан. Что он сказать может?.. Приехали, наконец, теперь уже рядом. Здесь направо поворачивай.

Колея на Третьей улице неожиданно оказалась гладкой, с травой в следах, без рытвин и колдобин. Видно автомобили здесь ездили редко, и «УАЗик», подгоняемый собачим лаем, быстро добежал до одинокого фонаря возле нужного дома.
- Шабаш, приехали, - водитель потянул рычаг тормоза, но двигатель выключать не торопился, размышляя, стоит ли это делать: с одной стороны бензин жалко, а с другой – вдруг потом не заведётся?

Тимошин энергично вылез из машины, но, потоптавшись, остановился в нерешительности рядом с сержантами, которые в светлом круге под фонарём ждали распоряжений. Вокруг лампы фонаря вилась в нескончаемом хороводе взвесь мошкары, слабо протоптанные тропинки разбегались в разные стороны, а вокруг - черным-черно и ни души, лишь чуть выделялись на фоне тёмного неба силуэты деревьев и построек. Собаки быстро смолкли, только одна продолжала ещё лениво ругать нарушителей ночного распорядка. Но скоро недалеко скрипнула калитка и скоро из темноты вышла худая, немного сутулая женщина.

- Это я вас вызывала, а зовут меня Елизавета Андреевна, - быстрым взглядом оглядев трёх милиционеров, она обратилась к старшему с нескрываемой иронией. - Долго же вы добирались! Неужели путь из района до нас такой многотрудный?
За ней из темноты, помахивая хвостом, вышел большой лохматый и пегий пёс, одно ухо у которого бодро стояло, а другое повисло, и вместе они красноречиво говорили, сколь мало в нём породы. Пёс принюхался и залился громким пронзительным лаем, но не глухо и злобно, заливисто-иступлённо, а больше для порядка.
- Уберите собаку!
- Ну, ну, разошёлся… Не бойтесь, не тронет - он большой, да незлой, а с ним спокойнее, - Елизавета Андреевна наклонившись, погладила мягкую лохматую шею. - Вот только пьяных страсть как не любит… Бурка! Домой!

Пёс лизнул её руку, будто прося разрешения остаться, и, не получив его, нехотя побрёл оглядываясь - вдруг хозяйка передумает - в ту сторону, откуда только что появился. Перед тем, как скрыться в темноте, он помахал хвостом, как рукой, будто прощаясь с милиционерами, или, что вернее, всё ещё не теряя надежды.
- Имя то ему Буран, а больше нравится Бурка… Домой, домой иди, не оглядывайся!

Женщина оказалась чуть не на голову выше старшего лейтенанта. Потому Тимошин, который был широк и крепок, но роста немного ниже среднего, подобрал живот и, приподнявшись чуть на носках, чтобы хоть немного сравняться с ней, строго спросил:
- Где труп?
- В доме конечно, - она повернулась и показала рукой на ближний дом. - Дверь я на замок закрыла, боялась, вдруг кто потревожит.
- Ничего не трогали?
Она опять повернулась к старшему лейтенанту и сверху вниз сказала:
- Ни-ни, когда кровь увидела, пульс только пощупала, да сразу вам звонить побежала. Я фельдшером больше сорока лет отработала и мертвых не раз видела.
- И как вы думаете, что произошло?
- Что тут думать! Внук её, Пашка, с Толькой Котом пьянствуют, пока есть на что, а кончаются деньги, особенно если похмелиться нечем, так у Степановны отнимают. Уже сколько раз последние копейки забирали, а она потом хлеба даже не могла себе купить, на одной картошке до следующей пенсии жила. Соседи, конечно, помогали, как могли, только без денег-то какая жизнь? – женщина взглядом трёх милиционеров пригласила согласиться, что без денег прожить трудно. – Скрывала она сначала, никому не говорила. Стыдно ведь, что родной внук обирает, а когда уж совсем невмоготу стало, дежурному вашему звонила, помощи просила, да ей даже и не обещали. Теперь вот до убийства дело дошло.
- Где сейчас могут быть её внук и Кот этот? Кстати, его фамилия Котов?
- Да нет, прозвище у него такое. Когда он из тюрьмы с отсидки за хулиганство вернулся, то привез с собой кота побритого, в наколках разных, с фиксом, коронкой значит, на зубе. Прямо бандюга натуральный, а не животное! Только у пьяниц какой корм? Самогонка одна, потому котяра этот к Степановне и перебежал, но, правда, мышей и крыс исправно ловит. А фамилия Толькина Гребнев, дом его с забором поваленным вы проехали. Пара эта там и обитает, - женщина, не поворачиваясь, махнула рукой в сторону нужного дома. - Ходить мимо них, особенно вечером, страшно. Хорошо ещё, что живём на отшибе, и друзья к ним редко добираются, а то и вовсе житья не было бы!

Тимошин уже встречал таких, как этот Кот,  которые «в местах отдаленных» вертелись на подхвате у авторитетных зеков или бегали к «куму» с докладами, а  на свободе, часто нагромождая на гнусности преступление, упрямо и хитро вымещали обиды своей низкой душонки на беззащитных людях, превращая каждый день свой смех в их слёзы.

Два милиционера неторопливо и без энтузиазма направились к нужному дому, а старший лейтенант официальным тоном спросил:
- Откуда вы знаете, что убитая звонила в милицию?
Вопрос был вызван не стремлением к истине и, тем более, не служебной необходимостью, а простыми житейскими соображениями старшего лейтенанта. Он почувствовал некоторую угрозу лично для себя: ведь могло так случиться, что кто-то из начальников случайно про звонки в милицию узнает, а разбираться, как обычно, не будет, просто накажет того, кто попадётся под руку. А таким, скорее всего, мог оказаться именно Тимошин.
- Она же от меня и звонила. На всей улице один телефон, ещё как фельдшеру поставили, да слишком дорого он мне теперь обходится, придётся, наверное, отказаться. Хотя с другой стороны когда случиться что – единственная связь с миром.
Старшего лейтенанта совсем не интересовали трудности этой старой женщины.
- С кем конкретно соседка ваша в отделе разговаривала?
- Фамилию не знаю. Слышала лишь обрывки разговора, да Степановна мне пересказала, а слово в слово, понятно, весь разговор передать не могу.
- Вот видите! Точно ничего не знаете, а только сплетни распространяете! – лицо старшего лейтенанта, решившего припугнуть Елизавету Андреевну своей строгостью и её мнимой виной в распространении слухов, задорно приподнялось вверх, да та оказалась совсем не робкого десятка.
- Какие сплетни? Здесь любой вам скажет то же самое! Тольку Кота ваши, когда совести было побольше, периодически на пятнадцать суток забирали, а потом и совсем в тюрьму посадили, жаль, что ненадолго. Вернулся он, Пашку, дурачка молодого, к рукам прибрал и началось! Беда-то эта не один день тянулась, а вам «ограбление века» подавай! С подонками, которые у старухи деньги отнимают, недосуг разбираться. Дежурный Степановне тогда говорил, что на «бытовуху» не разрешают выезжать, бензина у них нет! А за трупом ехать нашли бензин?
Женщина говорила так взволновано и в своей правоте убежденно, что Тимошин решил разговор свернуть и, как можно дружелюбнее, сказал:
- Пойдемте, пока посмотрим в доме.

Осевший с небольшими окошками красного кирпича домик стоял немного в глубине и как-то беззащитно выглядывал из-за будто зачернённых тушью буйных кустов. Они прошли мимо покосившейся лавочки в калитку, поднялись на низенькое и подгнившее крыльцо. Поковырявшись немного ключом в замке, Елизавета Андреевна открыла дверь. Тимошин следом за ней шагнул в тёмные сенцы, в которых слабо пахло навозом, и лишь смутно белели некрашеная дверь во двор да отгораживающие угол доски. Женщина отворила обитую мешковиной дверь, включила свет и перекрестилась, а Тимошин, остановившись на пороге, огляделся.

Беленькая, будто в больнице, комнатка с белыми занавесками на двух окошках и цветами в красных горшках на подоконнике была низка и невелика. Где-то в щели трещал сверчок, а вся обстановка состояла из большого сундука, поставца с разнокалиберной посудой, кровати с горой подушек, икон на полочке в переднем углу, сколоченного из досок стола да четырех стульев. Но сейчас комната более всего походила на разгромленный лагерь до смерти ненавистного врага, где всё опрокинуто, повалено, разбито, в котором на своём месте остались лишь ходики с гирьками да две фотографии в рамках. Даже старая и оттого сильно потемневшая икона была свергнута со своего места на пол. Похоже, здесь что-то лихорадочно искали, совсем не заботясь о сохранении хотя бы видимости какого-то порядка. Справа, в небольшом закутке, что служил кухней, тарахтел древний холодильничек, на крышке которого, как на столе, стояли тарелка и чашка, лежали две ложки, а рядом так и не разложенные по местам последние покупки: половинка буханки чёрного хлеба и пачка маргарина.
 
Старушка, худая и маленькая, с открытыми ничего не видящими стеклянными глазами, лежала в этом закутке ногами к входной двери. На тёмных досках пола резко выделялись жёванное, в кулачок личико с красным загаром на щеках и лбу, маленьким носиком и ротиком, как монетка, размётанные седые, почти белые, и изрядно поредевшие волосы. Из выцветшего ситцевого халата с короткими рукавами в разные стороны торчали тонкая, в морщинистых складках шея, ножки в толстых шерстяных носках и ручки с колючими локотками. Загрубелую от работы ладошку она в последнем движении прижала к голове, будто порываясь прогнать острую боль, а в костлявом кулачке другой руки сжимала ухват со сломанной ручкой – свою последнюю и бесполезную надежду хоть на какую-нибудь защиту. Картина преступления была ясна: кто-то ударил, может быть, даже несколько раз, Степановну по лицу, она упала и разбила голову об угол печки.

Елизавета Андреевна, чуть сутулая не от подобострастия, а оттого, что много лет, выполняя свою каждодневную работу, была вынуждена чуть нагибаться вперёд, стояла, как каменная, закусив губу и опираясь ладонью с тонким серебряным обручальным кольцом на длинном крюкатом пальце о косяк. Гладко причёсанные волосы были стянуты на затылке в тугой узел, а на продолговатом лице выделялись прямой небольшой нос и тёмные с синеватыми от бессонной ночи кругами глаза, взгляд которых стремился вырваться из этого страшного хаоса куда-то в застенье.
- Паш¬ка с Толькой третьего дня подкалымили где или что украли, да по дешёвке продали. На те деньги самогонку и пили, а сегодня с похмелья, думается, мучились. Степановна же попросила у меня двадцать рублей взаймы. Поговорили мы с ней недолго за жизнь нашу весёлую, и пошла она в магазин. Видно, эти и решили, что деньги у неё имеются, ну и заявились. Люди видели, да не думали, что так всё закончилось… А я на огороде задержалась, не ведала, не то подмогла бы Степановне, чай не впервой. Глядишь, и жива бы осталась.

Слушая Елизавету Андреевну, Тимошин ещё раз бегло осмотрел всю кухоньку, проверяя, не пропустил ли что-нибудь важное. Возвращаясь, его взгляд мазнул по разбитым и успевшим распухнуть губам Степановны, и неожиданно для него самого остановился на тёмно-жёлтых белках её глаз. Ему показалось, что увидел в кофейного цвета глазах не только боль и страх, но и грусть, и почти физически ощутил, как и кто ударил в последний раз старуху.
 
Они вышли на улицу, где с разных сторон уже долетали утренние песни деревенских петухов, заливалась собака, а на далёкой железной дороге дробно постукивал товарняк. Вахрамеев сдал «УАЗик» назад, и теперь три милиционера запихивали в него плохо понимающего, что происходит, парня - нескладёху. Тот упирался руками и ногами, что-то быстро и бессвязно говорил. Тимошин в несколько быстрых шагов подошёл к ним и особенно не выбирая двинул кулаком парня в бок. Тот будто поперхнулся и осел на колени, сержанты, наконец, быстро затолкнули его в кузов «УАЗика», а старший лейтенант вернулся к калитке, возле которой стояла Елизавета Андреевна.
- Из района утром эксперт приедет, чтобы сфотографировать всё, отпечатки пальцев снять. Тогда и протокол, как положено, составим, и показания со свидетелей снимем, а этих, – Тимошин махнул рукой в сторону автомобиля, - сейчас с собой заберём… Спасибо вам за помощь, и не прощаюсь.
- Что ж делать, догляжу, чтобы всё в сохранности было. Только не задерживайтесь как зараз. Не след покойной так лежать-то!

Старший лейтенант пошёл к автомобилю, раздумывая на ходу, стоит ли оставить одного сержанта охранять дом, и в последний момент решил, обойдётся. Уж очень не хотелось ещё больше портить себе настроение, выслушивая разные отговорки и жалобы.

Они небыстро поехали по деревне, и бедный «УАЗик», который опять трясло и швыряло из стороны в сторону, кряхтел и стрелял. Сержанты и Вахромеев молчали, один арестант, жалея себя, время от времени всхлипывал, второй - то тяжело сопел, то грязно ругался, а Тимошин, прикрыв глаза, раздумывал, что и как сделать, чтобы быстрее оформить смерть старухи. Потом представил, как утром доложит начальнику о воскресном дежурстве, о раскрытом преступлении (о «срубленной палке», как они между собою в отделе говорили) и уже не так обидно было, что на дежурстве не удалось посмотреть телевизор и хотя бы немного поспать.

Неожиданно около колодца на самом выезде из деревни Вахрамеев остановил машину, заявив вдруг, что необходимо долить в радиатор воды. Выставив сержантов из салона курить на свежий воздух, он поднял капот, всё разворошив под задним сиденьем, нашёл тряпку, открыть горячую пробку радиатора, а потом бесконечно долго гремел пустым ведром. А потом, то ли тряпка была маловата, а крышка слишком горячая или по какой другой причине, только он, оставив всё, подошёл к сержантам и тоже закурил.

В раскрытые двери тянуло широким сухим запахом спелой ржи, и старший лейтенант, решив, что глупо сидеть в машине, неторопливо выбрался на дорогу. Разминая затекшие ноги, он потоптался на месте, а потом задрал голову вверх так, что на его плотной шее, солидно происходившей из застегнутого и стянутого форменным галстуком воротничка рубашки, отчётливо обозначился кадык.

Небо, сплошь июльскими звездами усыпанное, висело над головой, и в первый момент казалось неподвижным. Но уже через мгновение Тимошин заметил, что весь звёздный хоровод медленно движется, и маленькие небесные лампочки одна за другой прячутся за чёрной каймой далёкого леса. Он посмотрел в другую сторону и увидел, как ещё совсем недавно бархатное, тёмно-синее, почти чёрное, подсвеченное только холодным и острым сиянием звёзд, небо чуть просветлело и своим дальним краем будто приподнялось. Тьма, разбавленная слабым отсветом зари, заметно побледнела и начала медленно отступать, одну за другой гася ближние звёзды.

Разглядывая небо, Тимошин от нечего делать стал прислушиваться к тому, что неторопливо курившим Вахрамееву и Гулыге рассказывает их товарищ.
- В выходной у тёщи я старинную книгу про божественное читал, и рассказывалось в ней про одного юношу богатого.
- Братка, по-нашему, - хохотнул, продемонстрировав ровные белые зубы, Вахрамеев.
- Да не понял я. Называют его юношей, пацан значит, а говорит он как взрослый, - сержант неторопливо затянулся. - Пришёл он к Иисусу Христу и рассказал, что заповеди все соблюдает, молится, когда положено. А потом спрашивает, что ещё должен он сделать, чтобы в Царство, значит, Небесное попасть и жизнь вечную получить? Христос ему в ответ посоветовал всё богатства раздать бедным, иначе, как верблюду в угольное ушко, не протиснуться ему в Царство Божее, а юноша опечалился и ушёл.
Говоря, сержант обращался то к Гулыге, то к Вахрамееву, то ли ища у них поддержки, то ли стараясь втянуть в разговор.
- Что же здесь не понятно? – искренне удивился Вахрамеев. - Тугрики понятное дело жалко отдавать. У меня вон ветер в карманах гуляет, а от такого совета тоже загрустил бы.
- До этого то места, как раз, всё ясно. А дальше в книге этой говорится, что забота о богатстве отвращает душу человеческую от правды, справедливости и добра, потому то богатство мешает спасению. Пример там ещё приводят про пловца, который начал тонуть, а с добром в мешке расстаться никак не хочет.
- Ага, прибудет такой жмурик к воротам Царства небесного, а там стоит бывший гаишник с жезлом, - Вахромеев вспомнил ещё один анекдот, - и тихим голосом спрашивает: «Вам гражданин куда? В Царство небесное? А давай-ка по учёту проверим, нет ли у вас там, на земле, нарушений… Так, золотишко копили, а бедных обижали. Тогда вам не сюда, а дальше».

Все засмеялись, а сержант, хоть и обиженный, что его перебили, продолжал:
- Там дальше написано, что богаты то мы не одним серебром и златом, но и привычками разными, любовью или злостью в сердце, себялюбием, безразличием к чужой беде, нежеланием её на себя принять. «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», - он, вспоминая, нахмурил лоб. - Видишь, так мне понравилось, что даже почти слово в слово запомнил! А дальше, значит, говорится: первая наша забота должна быть о том, чтобы разобрать, что в жизни именно бессмертно, и бестолковым, вроде меня, объясняют, как разобраться. И строчка из Библии пропечатана: «Не всякий, говорящий Мне: Господи! Господи! Войдёт в царствие небесное…». А дальше говорится, что только тот в рай попадёт, кто волю Господа исполнять будет. Только я всё равно немного уразумел, но понял, чтобы в Царство Божее попасть Господа надо помнить, себя забыть, а думать о других, для них жить и трудиться. Прочитал я, значит, посмотрел вокруг и думаю, кто же тогда из нас в рай попадёт? Мы как? Всё о себе печалимся, как бы помягче поспать да послаще поесть. А если кто и талдычит: «Господи! Господи…», так это только на словах!
Вахрамеев затянулся, с шумом выдохнул дым и сказал:
- Тёща твоя точно в царствие небесное попадёт! - все опять засмеялись, хорошо зная о вздорном и склочном её характере. - Закручено-то всё действительно не про нас. А?
- Ну вас, я серьёзно, а вам опять всё шуточки! - сержант махнул рукой и отвернулся. Гулыга же, которому адресовал свой вопрос Вахромеев, вслух ничего не сказал, лишь трубно высморкался и утёрся, что-то бормоча в носовой платок. У Тимошина же где-то глубоко внутри, он и сам не понимал отчего, вдруг начало подниматься тяжёлое и даже злобное раздражение на сержанта, болтающего всякую ерунду, на его, как показалось, внимательных слушателей.

Между тем заря уже струилась по миру, заметно посветлело и как-то сразу посвежело, совсем близко протяжно замычала корова, где-то далеко затарахтел трактор. Разбудив ветви и вершины деревьев, слабый предрассветный ветерок вдруг сорвался, побежал и начал бродить-порхать над землей. Бархатно-синий небосклон побледнел, мрак неумолимо уползал вверх, в самую середину, а на востоке, над выведенным тушью частоколом деревни провожая ночную темень, ещё пока робко пробежали первые щепоточки света и синева начала сменяться багровой мглой. Рассвет уже пробирался по отсыревшей обочине деревенской улицы и полям, и стали видны скрывающие низинку клочья сырого молочного тумана, белесый росный след, запотевшие листья кустарника и лохмотья каких-то цветов среди высокой травы. Солнце ещё пряталось за черным краем, но вовсю уже где-то светило, и золотые полосы уже потянулись по небу, утверждая, что новый день естественно и неодолимо придёт на смену тёмной ночи...

- Кончилось время «четвёртой стражи», - вслух, но сам себе сказал Тимошин.
Вахрамеев, как самый смелый, переспросил:
- Не понял, какой, какой стражи?
- Плохо ты историю в школе учил, иначе бы знал, что в армии у древних римлян ночь от заката до восхода делилась на четыре смены стражи, а четвёртая, когда спать очень хочется и потому самая трудная, заканчивалась с рассветом. А если кто уснёт, то ему без пощады кирдык. Понял теперь?

Тимошин о порядках в римских легионах сам прочитал только вчера в журнале, но очень хотел подчеркнуть разницу между собой и сержантами. И вдруг, неожиданно для всех и прежде всего для самого себя, громко и чётко произнес вмурованную в память фразу из армейского устава:
- Пост сдал!
Три милиционера удивленно посмотрели на него, но ничего не сказали.
- Всё, поехали! – старший лейтенант, которого постепенно охватывала незаметная внутренняя дрожь, цыкнув в сторону сквозь зубы, ловко вскочил на свое место. Водитель, отправив щелчком далеко в траву окурок, покачал головой, сноровисто и быстро залил в радиатор воду, опустил капот, и, небрежно сунув под заднее сидение пустое ведро, тоже полез в кабину. По губам его скользнула странная усмешка…

Из щели в двери тянуло холодком зари, хорошо пахло спелой рожью и сухой землёй. Слабый ветерок, раскачивая жёлтые колосья, гнал по полю неторопливые волны. Среди созревшей ржи змеей вытянулся к чернеющей лесополосе широкий и вихлявый, в разъезженных и окаменевших колеях большак, по краям заросший полынью и ещё какой-то полевой травой. Из-под колёс автомобиля поднимался и далеко тянулся шлейф пыли, и не позавидуешь, если кому-то пришлось бы сейчас ехать следом.

Оттого, что поездка против ожиданий закончилась прекрасно, настроение у старшего лейтенанта было приподнятое, и испортить его уже не могли ни  бессонная ночь и расстроенные планы, ни тряская дорога. Где-то далеко остались убитая  старуха, её соседка, и даже два нелюдя, которые тряслись в железном ящике сзади. Отгоняя сон, он мурлыкал себе под нос привязчивую песенку и вдруг вспомнил, как в перерыве совещания в областном управлении во время фотографирования, оказался рядом с генералом, и тот пожал ему руку. А когда вечером участники совещания выходили на улицу, прямо против дверей стоял новенький генеральский БМВ с синим номером «0001» и «мигалкой» на крыше. Старший лейтенант представил себе, что автомобиль ждёт именно его, он садится на переднее сидение, и «бимер» легко и плавно срывается с места…  «УАЗик» на очередной выбоине тряхнуло, мотор заныл, кузов вздыбился, а фуражка, в который уже раз, сползла с его головы.